Титова Л.К.

"Постоянное напряженное ощущение
России - как бы целиком у тебя в груди".
А.Солженицын

13 февраля 1974 года во Франкфурт-на-Майне прибыл спецрейс из Москвы. Везли одного единственного пассажира, не считая сопровождавших его лиц. Пассажир этот до конца перелета так и не знал, куда его везут и что с ним сделают в конце пути. Могут ведь просто затолкать в мешок, погрузить в машину в качестве багажа, а позже выкинуть где-нибудь на обочине дороги.
      Еще один февраль в его жизни, еще один арест... Не хватило года до круглой даты в тридцать лет, а так - двадцать девять лет прошло от того памятного дня 9 февраля 1945 года. Тогда его повезли в Москву. Тот арест стал началом новой жизни, той жизни, в которой главным смыслом стала борьба. И вот финал этой многолетней борьбы - теперь его увозят из Москвы и даже за пределы страны. Он настолько смел и опасен, что власти больше не могут терпеть пребывание этого бунтаря в Москве. Но он и настолько популярен, что расправиться с ним они не решаются.
      Ну что ж, увезли - не убили и не посадили, а могли бы, если еще не убьют. Но вот к самолету подкатывается трап, внизу у трапа огромная толпа журналистов, открывается дверь, и на трапе появляется суровый человек в чужом казенном пальто и казенном костюме.
      Итак, Александр Исаевич Солженицын, сам того не желая, оказался за границей.
      Когда-то на заседании Секретариата СП он говорил: "Под моими подошвами всю мою жизнь - земля отечества, только ее боль я слышу, только о ней пишу". Он держался до конца, мужественно и стойко. Он не хотел уезжать. Но его лишили отечества, лишили насильственно.
      У трапа самолета его встретил приветливо улыбающийся представитель министерства иностранных дел ФРГ Петер Диггенс, к тому же говорящий по-русски. Германия, с которой он воевал когда-то, давно уже ставшая мирной, теперь принимала его. А чуть поодаль широким плотным кольцом стояли сотни две корреспондентов - аплодировали, фотографировали. Они теперь долго будут его преследовать. Вот она свобода - говори, сколько хочешь и что хочешь! Можно дать интервью любому европейскому или заокеанскому корреспонденту! Но он онемел. Там, под неослабевавшим давлением так хотелось высказаться, а здесь он, словно выброшенный в батискафе с глубин моря, вдруг задохнулся от излишней разреженности воздуха и замолчал. Он не знал, что им сейчас говорить.
      Из аэропорта покатили в машине к Генриху Бёллю. Европейские дороги, европейские скорости, путь лежит к Кельну, вблизи которого в небольшой деревушке в собственном доме проживает известный немецкий писатель. Его дом и стал первым приютом изгнанника.
      С Бёллем они познакомились еще в шестидесятых годах. И как-то сразу понравились друг другу. Было и нечто схожее в их биографиях. Оба молодыми людьми ушли на фронт. Участвовали в одной и той же войне, только по разные стороны фронта. Бёлль носил в себе смутное чувство вины своего народа перед другими народами, и в частности, перед русскими, которые пострадали в войне больше всего. Оба бывших фронтовика стали писателями. Бёлль стал широко известен и популярен после выхода романа "Глазами клоуна", часто наезжал в Советский Союз, бывал в редакциях журналов "Иностранная литература" и в "Новом мире" времен Твардовского. Его влекла как сама страна, так и русская литература. В Солженицыне его привлекла неискоренимая страсть к правдолюбию, а также нелюбовь ко всем видам рабства, что было близко и его натуре. Он стал пропагандистом творчества Солженицына в Германии, писал статьи о нем самом и о его произведениях. Он же, Генрих Бёлль неоднократно вывозил за рубеж рукописи Самиздата, которые потом издавались на Западе.
      Наконец машина достигла того самого селения, куда они устремились, но улочки, ведшие к дому Бёлля, оказались сплошь запруженными машинами и пришлось пробираться среди этих шпалер. У дома встречал хозяин - широколицый, широкоплечий и немногословный, с застенчивой улыбкой, всей повадкой напоминавший скорее добропорядочного немецкого крестьянина, Генрих Бёлль. Под фотовспышками прошли в дом и до поздней ночи слышали гомон многочисленных корреспондентов. Всю ночь дом был как в осаде, слышалась разноязыкая речь, мелькали огни фар, вытаптывались газоны и ломались изгороди. Корреспонденты ждали своего улова и не хотели уезжать без добычи. А Александру Исаевичу, наоборот, хотелось спрятаться от них подальше.
      От Бёлля он, наконец, позвонил жене в Москву. Трубку подняла Аля, и он смог сообщить ей, что жив, и услышать от нее, что с ними ничего не случилось.
      Ночью прилетела из Вены помощница, входившая в "опорный треугольник", - Лиза Маркштейн (Бетта). Она прониклась сочувствием к журналистской осаде, понимая, что они же создадут имидж писателя, и утром все же уговорила Александра Исаевича выйти и вместе с Бёллем пройтись по лужайке перед домом, чтобы корреспонденты могли их хотя бы сфотографировать, иначе они не уедут, это же их работа. Корреспонденты, естественно, ждали каких-то заявлений и ответов на свои, в общем то, банальные вопросы. Но у Александра Исаевича не было желания говорить, эта внезапная переброска в другой мир не позволила собраться с мыслями, а своенравная натура не позволяла подлаживаться и угождать. Да и показалось малодостойно: браниться из безопасности, там говорить, где и все говорят, и он сказал: "Я - достаточно говорил, пока был в Советском Союзе. А теперь - помолчу". Вот такой слабый урожай собрали журналисты в первый день его пребывания в Европе. Но можно понять и Солженицына, ведь он действительно ещё не успел даже осознать всего случившегося, а произносить механически какие-то штампы - это ему не свойственно.
      Тут же вскоре приехал из Цюриха адвокат доктор Хееб. Это был уже немолодой человек, очень представительный, высокий, с коротко стриженой седеющей головой. Когда-то он был членом компартии, но после событий в Венгрии 1956 года вышел из ее рядов.
      Европейские масштабы не наши - российские, все рядом, да и препоны пограничные не такие, как у нас. Это не важно, что один участник "опорного треугольника" живет в Вене, другой в Цюрихе, третий в Париже, тут же из разных стран можно собраться в одной точке на другой день после приезда гостя, а точнее, изгнанника. И вот, казалось бы, он - среди своих и все же слегка растерян, мысли разбросаны, все еще нужно осмыслить. Слишком резким и неожиданным оказалось перемещение из одного мира в другой.
      Днем снова пожаловал представитель министерства иностранных дел господин Диггенс и привез временный немецкий паспорт и официально, от правительства предложил остаться в Германии на постоянное жительство. Но Александр Исаевич решил пока ехать в Цюрих, он как раз в романе "Октябрь Шестнадцатого" остановился на главах: "Ленин в Цюрихе". Ну как же не поехать! Можно все изучить и рассмотреть на месте и дописать главы со знанием дела. Да к тому же пора разобраться с делами вместе с адвокатом Хеебом, а дела оказались весьма запутанными.
      В Цюрих поехали поездом на следующий день. В гостеприимном доме Бёлля он провел два дня. А весть о продвижении знаменитого изгнанника двигалась впереди него самого, и по пути в Цюрих на станциях его узнавали, приветствовали, просили автографы на немецкое издание "Архипелага". А когда Солженицын сошел с поезда в Цюрихе, его окружила туча журналистов, вокзал был весь забит народом. Цюрих приветствовал своего гостя. Популярность Солженицына во всем мире была к тому времени колоссальная, да и само событие - насильственная высылка из страны было неординарным и приковывало всеобщее внимание. Но до чего же утомительно находиться под таким пристальным вниманием!
      С большим трудом протиснулись они к поджидавшему автомобилю, продвигаясь маленькими шажками, и поехали на квартиру к доктору Хеебу. Медленно двигался автомобиль по улицам города, запруженным народом, махавшим в знак приветствия гостю. И снова весь дом Хееба словно в осаде, корреспонденты требовали, чтобы гость вышел и сделал заявление. Но он не вышел. Солженицыну теперь предстояло прочувствовать напор западных "медиа", всю их бесцеремонность, и хотя он понимал, что они отчасти помогли ему устоять, создав ему мировую известность и мощную поддержку, но мелочность суеты и тем начинала раздражать.
      "Во мне поднялось густое неразборное чувство сопротивления этим дешевым приемам: грянула книга о гибели миллионов - а они какую мелкую травку выщипывают", - пишет он в очерках изгнания. И еще сработал, как говорил Солженицын, "защитный писательский инстинкт: раньше моего разума он осознал опасность выговориться тут в балаболку".
      Вскоре на квартиру Хееба приехал глава города Зигмунд Видмер, который будет опекать Солженицына во все время его пребывания в этом очень красивом городе. Он радушно приветствовал гостя, предложил помощь и даже свой загородный дом в горах, где писатель мог бы работать. Цюрих - самый большой город Швейцарии (хотя число жителей в ту пору не превышало семьсот тысяч вместе с пригородами), очень живописный, есть и свое озеро, поменьше, чем Женевское, но не менее живописно вписавшееся в городской пейзаж. Застройка очень плотная, городу более двух тысяч лет.
      Первые дни, естественно, никакой возможности сосредоточиться, все новые и новые люди, новые лица, новые встречи. Приехал Никита Алексеевич Струве, и Александр Исаевич, наконец, смог увидеть человека, с которым уже давно работали вместе и который так потрудился, чтобы в кратчайшие сроки выпустить "Архипелаг". Он не был официальным директором "Имки", числился всего лишь литературным советником, но, тем не менее, издательство держалось на нем. Никита Струве был достойным представителем своего рода, носителем известнейшей фамилии. Мягкий, интеллигентный, с умным проницательным взглядом, совсем не потерявший за долгие годы российского духа, понимания российской культуры, человек широко образованный, знающий и западную культуру.
      Тут же звонок из Штатов, и сенатор Хелмс приглашает немедленно ехать в Америку. Америка ждала знаменитого изгнанника, и поездка могла бы быть триумфальной, ну как, к примеру, поездка первого космонавта. Но Александр Исаевич не очень любил подобное пустое времяпрепровождение, перелеты и поездки просто так, без дела. Вероятно, он приобрел бы тем самым большую популярность и, если бы был человеком расчетливым, для которого слава прежде всего, он непременно поехал бы. Но... не таков Солженицын.
      И он отказался.
      Так началась жизнь Солженицына в Цюрихе, который станет пристанищем на два года. Язык в этом кантоне - немецкий. Пришлось и ему восстанавливать немецкий язык, который он учил когда-то в школе.
      Вырванный внезапно из прежней жизни, он вначале в некоторой растерянности, как он сам выражается: "Неумело, разбросанно, нервно, в запуте прожил я на Западе свои первые месяцы, да и весь год сплошных ошибок, тактических и деловых".
      Новая жизнь, новые порядки и проблемы, другие нравы. Там, в своей "подгнетной" стране главной задачей была конспирация - спрятать и сохранить все рукописи и выстоять в борьбе с Драконом. Его тактические расчеты были - тактика боя. Здесь, хоть и чувствовал он по-прежнему око КГБ, но вступил все же в другой ритм жизни. Если раньше большой заботой была отправка рукописей за границу, то теперь пришла пора разбираться, что с его книгами, вникать в издательские дела.
      Даже чисто психологически первое время было очень трудно приспособиться к новым обстоятельствам жизни. Когда человек уезжает добровольно, он хоть как-то готовится к отъезду, налаживает нужные контакты, строит планы, пропускает их через себя, постепенно вживаясь в новую жизнь. В случае с Солженицыным все было иначе: его схватили, погрузили и отправили. Странно, да? Гражданина собственной страны вдруг взяли и выкинули.
      А он как раз и разбирался в истоках попрания прав и свобод, заглянул в начало большевистской эпохи. И, как ни странно, оказался в нужном месте в нужный час. Вот здесь-то, на этих улочках Цюриха и рождались идеи "великого Ленина", здесь еще витал его дух. Как кстати. И вскоре после приезда он посетил дом на одной из узких улочек верхней предгорной части города - Шпигельглассе, где жил Ленин. На этом доме есть и мемориальная доска. Посещение это сразу же было замечено досужими репортерами, он все еще находился под пристальным наблюдением прессы, охотившейся за добычей, и они тут же сообщили в газетах, что Солженицын ходил поклониться Ленину. А Солженицын всего лишь продолжал изучать "персонаж".
      Корреспонденты же продолжали атаковать дом, где он остановился, сопровождали его и при передвижениях на улице. Многие мечтали получить интервью, но гость уклонялся, как мог, пока не встретил старого знакомца американского корреспондента Френка Крепо, того самого, чье интервью помогло ему выстоять в 1973 году. Александр Исаевич согласился ответить на все вопросы и среди них, конечно же, типовые: "Как вы чувствуете себя в изгнании? Как вас встретили на Западе?" Здесь, наконец, Солженицын сказал об исключительно теплом приеме, о дружелюбном отношении населения и властей.
      "Я ошеломлен таким вниманием, никогда не испытывал подобного", - говорит он и тут же добавляет, что внимание это даже изнурительно из-за назойливой слежки фото- и кинорепортеров, фиксирующих каждый шаг.
      Ох, уж эти папарацци!
      Слава имеет и обратную, обременительную сторону. Если в СССР к тому времени имя Солженицына было в полном запрете, то здесь он находился в зените славы, а значит, к нему приковано внимание тысяч людей, и не только журналистов. Его узнают на улицах и в магазине, и скрыться от всеобщего внимания, особенно в первые дни пребывания, нет никакой возможности. А тут еще одна напасть - мешками повалили письма и телеграммы со всего мира, и не то что отвечать, но даже просмотреть их все не было возможности, не было пока никаких секретарей и даже жены-помощницы. А самому тратить на это время - ни на что другое не останется, и всем все равно не угодить.
      Я, конечно же, использую очерки изгнания: "Угодило зернышко промеж двух жерновов", написанные Александром Исаевичем. В них изложена вся канва событий, последовавших за вынужденным перемещением на Запад, описана жизнь в Вермонте, cкрытая от глаз и недоступная нам, как недоступны и зарубежные газеты, писавшие о нём, и обойти их никак невозможно.
      Удивительно, но уже в этом первом зарубежном интервью Александр Исаевич говорит о своем предчувствии, что он когда-нибудь еще вернется на родину. "Я - оптимист от природы и не ощущаю свое изгнание как окончательное. Предчувствие такое, что через несколько лет я вернусь в Россию". Предчувствие не обмануло его. Правда, ждать пришлось долгих двадцать лет. И тогда же он добавляет: "... я знаю за собой право на русскую землю нисколько не меньше, чем те, кто взял на себя смелость физически вытолкнуть меня".
      И им еще придется признать это право, и право книгам печататься на родине.
      В ответе на вопрос: "Как на новом месте пойдет ваша литературная работа?" Александр Исаевич, не имея сведений о судьбе своего архива, не преминул заметить, что "если советские власти конфискуют его, хотя бы даже частично, это будет духовным убийством". Архив этот для написания исторической эпопеи собирался с 1956 года. И в случае его гибели ему уже не удастся все повторить и "тогда оставшиеся мои годы и силы вместо русской истории я направлю на советскую современность, для которой я не нуждаюсь ни в каких архивах". В этом предостережении содержалась скрытая угроза, Александр Исаевич хотел помочь жене Але разрешить трудную ситуацию с перемещением архива. Но Аля решила эту проблему самостоятельно.
      А отношения с прессой продолжали портиться. Придя в соприкосновение с представителями западных "медиа", он удивился вначале, а потом ужаснулся: как же они настойчивы и надоедливы. Корреспонденты здесь добывают свой хлеб очень активно, они буквально бьются вокруг добычи, обставив ее частоколом из микрофонов, чтобы задать вопрос или хотя бы записать все, что будет произнесено. Александр Исаевич, человек крутого нрава, не собирался им угождать: "Да неужели же я, не притворявшийся перед Драконом на Востоке, - буду теперь притворяться и угождать перед этими на Западе? - записывает он в очерках изгнания. Окутываете меня славой? - да не нужна она мне! Не держался я ни одной недели за хрущевскую "орбиту" - ни одной и за вашу не держусь".
      Непонимание рождалось еще и оттого, что Солженицын ведь не был политическим деятелем, лидером диссидентского движения, для которого речи, публичные выступления просто необходимы и которых от него ждали. Он был прежде всего писателем, выступления публичные в Союзе были вынужденными, он говорил тогда, когда уже невозможно было молчать, когда надо было хоть как-то отбиться от нападок. Его воспринимали как борца за правду и свободу своего народа. Публика, журналисты, общественные деятели рвали его к себе, а его ждали перо и бумага, и сам он рвался прежде всего к ним. Нечто подобное произойдет и тогда, когда Александр Исаевич вернется в Москву. Многие также будут ждать от него общественно значимых шагов, какого-то лидерства в общественном движении и разочаруются его неадекватным поведением. Но он никогда не шел на поводу.
      Тем временем пришло из Штатов приглашение приехать и предлагали Солженицыну почетное гражданство, почтив его за вклад в дело свободы человечества. Этой чести до него были удостоены только два человека: Лафайет и Черчилль. 18 февраля в американском Сенате по этому поводу выступил сенатор Хелмс, приветствовавший Солженицына в первые дни его приезда.
      Хелмс в своей речи называет его "ветхозаветным пророком, изобличающим зло, которое он видел в своем обществе, живым символом инакомыслия в Советском Союзе". "Пророков не чтут в своем отечестве. Но этот пророк был слишком широко известен, чтобы можно было просто заставить его исчезнуть во тьме, как бесчисленные тысячи жертв до него". Он же шлет письмо Солженицыну с приглашением - приехать в Соединенные Штаты: "... Господин Солженицын, мы очень рады видеть Вас здесь с нами на Западе. Вы - гражданин всего мира. Я знаю, что вскоре Вы себя почувствуете как дома в любой стране земного шара, где миллионы людей читали Ваши прекрасные произведения, знают и уважают Вас не только как великого писателя, но - как символ свободы.
      Вы сделали бы нам большую честь посещением нашей страны и встречей с сенаторами..."
      Пришло приглашение и от американских профсоюзов, подписанное Джорджем Мини. "Вместе со всеми свободными людьми повсюду, американское профсоюзное движение с глубоким волнением и восхищением следило за Вашей мужественной борьбой за интеллектуальную и человеческую свободу, проходившую в условиях страшного неравенства сил", - сообщает он. Солженицына знали, многие читали его произведения, его Нобелевскую лекцию, слова из которой, о том, что "внутренних дел вообще не осталось на нашей тесной Земле. И спасение человечества только в том, чтобы всем было дело до всего" - приводит Д.Мини. И далее следует приглашение приехать, обещание устроить поездку по стране.
      В феврале и марте идёт активная переписка по этому поводу, особенно с сенатором Хелмсом, но Солженицын отказывается от поездки. Тем временем приходит предложение ещё от одного сенатора - Джексона.
      Америка жаждала видеть у себя знаменитость, но он ответил на их приглашения отказом, не заботясь о том, что тем самым разочаровывает многих. Наверное, он мог бы выделить месяц на триумфальную поездку по США, тем самым зарабатывая себе еще большую популярность, но не захотел. Всегда дороживший временем, он не хотел тратить его на пустую, как ему казалось, поездку, ненужное красование перед камерами и микрофонами. Он не тот человек, который мог бы "молоть одно и то же", по его собственному выражению, пустоговорение не его амплуа. Он не хотел быть "свадебным генералом" и не стал им. Таким он и остался во все время пребывания на Западе. "Если я действительно приехал в свободный мир, то я и хотел быть свободным ото всех домоганий прессы, и ото всех пригласителей, и ото всех общественных шагов". Поведение Солженицына тогда несколько ошеломило Запад, всех его поклонников и доброжелателей, вел он себя, говоря современным языком, не популистски и даже во вред себе. Александр Исаевич пытается в "Зернышке" объяснить мотивы своего поведения, отказа от всех весьма лестных предложений. "Все мои отказы были - литературная самозащита, та же самая - интуитивная, неосмысленная, прагматически рассматривая, конечно, ошибочная, та самая, которая после "Ивана Денисовича" не пустила меня поехать в президиум Союза писателей получить московскую квартиру. Самозащита: только бы не дать себя закружить, а продолжать бы в тишине работать".
      Его всегдашнее желание - работать, писать. Но и это начать сложно, он словно выдернут с корнем, нет архива, нет прерванного "Октября Шестнадцатого", да и быт не налажен. Его больше занимало устройство жизни на новом месте и главное: сумеет ли он писать на чужбине? Не отнимется ли голос на чужой земле, что иногда случалось с людьми, пересаженными на чужую почву, лишенными родных питательных соков?
      Он не собирался поселяться в Швейцарии надолго, несмотря на все гостеприимство. Уж слишком бойким местом была Швейцария, страна с самой старой демократией земли, исчисляемой с 1291 года, когда был заключен Швейцарский Союз. Ему хотелось зарыться куда-нибудь в глушь. Александр Исаевич никогда не любил скученности больших городов, толкотню и шумиху, его раздражало постоянное говорение репродукторов. Глубина мысли рождается только в уединении.
      Еще живя в СССР, он подумывал о Норвегии, особенно после того, как норвежцы гостеприимно предложили ему "поставить стол в Норвегии". Климат северный, чем-то похожий на Россию, такая же долгая зима. Да и очень уж хорошо приглашали его норвежцы во времена гонений в 69 году, даже дом своего любимого поэта Хенрика Вергеланда предложили, не пожалели. К приезду семьи надо было решить, где они будут жить, и в первые же дни пребывания он отправился в Норвегию, страну Грига и Ибсена, и знаменитого путешественника Тура Хейердала.
      Поехал поездом, самолетов он не любил. С его характерной запоминающейся внешностью его все так же узнавали, встречали очень радушно. В Копенгагене водили по городу, вручили литературную премию. Дальше, до Осло поплыли морем на огромном пароходе. Внимание к знаменитому изгнаннику огромное везде, в том числе и в Скандинавии. Солженицын тех времён со своей тёмной шкиперской бородой очень узнаваем, где бы он ни появлялся, потому его так легко узнают на улицах, в поезде во время путешествия в Норвегию.
      Все побережье Норвегии - длинная и узкая полоска вдоль моря, изрезано фиордами, словно кружевами, если смотреть на карту. Страна моря, гор и загадочных троллей, населяющих по преданиям эти горы. Самое северное государство Европы. Nord vegr (Путь на север) - это и легло в название страны. Норвегия удивительно однородна по своему этническому составу - 97% населения составляют норвежцы - потомки храбрых викингов.
      Александру Исаевичу хотелось найти уединенное место, где на высоком берегу фиорда он мог бы построить себе дом. Так он и представлял себе. Вначале все ему нравилось: и черно-отвесные скалы норвежских гор, дома и церкви, рубленные из бревен, как на русском севере, снега, леса... "Суровость, зимность и прямота этой страны прилегали к самому сердцу". Но фиорды его разочаровали. В районе Андальснесе, где они добрались до фьордов, не было крутых берегов, о которых он мечтал, берега оказались отлогими, очень доступными, вдоль них часто появляются советские подводные лодки и, случись какая заварушка, высадятся здесь советские войска в один миг. И Александр Исаевич решает, что не то это место, где бы он мог спокойно жить. Да и на каком языке будут учиться дети? Из советской закрытости трудно было разобраться, что есть что? А оказывается, Скандинавия - это угол Европы, откуда и голос его не услышат, дать интервью или напечататься здесь - это совсем не то, что в крупных странах Европы или Соединенных Штатах Америки, да и язык мало кому доступен.
      С мыслями о Норвегии пришлось распроститься. Возвращался в Цюрих снова поездом, чтобы побольше увидеть хотя бы из окна вагона. Проехал Швецию, Данию, Германию. С дальнейшими поисками решил пока повременить и дождаться семью здесь, в Цюрихе.
      Гостеприимный хозяин города Видмер тем временем подобрал ему дом в верхней, профессорской части города, точнее, полдома в два этажа и еще мансарда. Здесь-то они и прожили с семьей два года до переезда в Штаты. А пока бродил он один по дому, не зная с чего начать устройство своего быта. Шефство над ним взяла некая чешская семья Голубов. Валентина Голуб - дочь русской женщины, увезенной когда-то чехом из Владивостока. Хорошо говорит по-русски, в Цюрихе они с мужем потому, что бежали от советской оккупации. Помогли купить мебель, окружили заботой, и так вплоть до приезда семьи. А позже стали поступать сигналы, что Голубы - агенты госбезопасности, она двадцать лет проработала в органах чешской безопасности. Вот так в первый же день приезда прилепились к нему агенты, связанные по всей вероятности и с советскими органами.
      29 марта наконец приехала семья. Александр Исаевич встречал их на Цюрихском аэродроме. Снова много прессы, осаждают со всех сторон. Есть кадры, которые показывают в фильмах: Солженицын подхватывает на обе руки своих двух старших сыновей (а точнее, малышей - одному около четырёх, другому два с половиной), которых передает ему жена, а младшего несут в корзине. Грустно смотреть на этих ничего еще не понимающих малышей, вынужденно лишенных родины. А на родине в день отъезда двор дома был наводнён гэбэшниками, и пришедшим на проводы приходилось буквально протискиваться через них. Так уезжали две женщины с четырьмя детьми.
      А женщины - Наталья Дмитриевна и ее мама Екатерина Фердинандовна принялись устраиваться на новом месте. Чужие люди, чужая страна, жизнь надо строить заново. Хлопот, что называется, невпроворот. Всем устроить спальные места, рабочие столы себе и мужу, старшему сыну Натальи Дмитриевны Мите тоже стол для приготовления уроков, младшим место для игр. Встретил их город очень тепло. Митю устроили в школу недалеко от дома, оказалось, что он даже опережает сверстников по программе, быстро схватывает язык. Дом в шумном месте, окружен низеньким заборчиком, через который можно легко перемахнуть. Журналисты по-прежнему дежурят у дома, истаптывают газон, ловят любое появление Солженицына, даже ночью. Вышел как-то подышать свежим воздухом, и вдруг из темноты прожектор и кто-то фотографирует.
      Здесь вдруг почувствовали себя беззащитными перед Госбезопасностью. Щупальца у нее длинные, известно, какая сеть обширная у них за рубежом, как легко расправились с Троцким, с Кутеповым, с лидерами украинского националистического движения. Забеспокоились о судьбе детей - как им гулять, не случилось бы чего? Ведь если бы что-то случилось с детьми в СССР, то ответственность пала бы прежде всего на ГБ. А здесь они как будто и ни при чем. Посчастливилось заполучить в няни русскую бабушку - бабу Катю (Екатерину Павловну), попавшую сюда в конце войны. Так что две находки сразу: и няня есть, и русский язык не потерян. Теперь у Али высвобождается полдня и можно заниматься устройством жизни на новом месте и начинать работать помощницей писателя Солженицына. И вместе со старшим сыном Митей они вычитывают второй том "Архипелага", вышедший к тому времени в "Имка-Пресс".
      Тем временем союз итальянских журналистов присудил писателю премию "Золотое клише". Александр Исаевич, по своему обыкновению, выступил перед ними с очень серьезной речью, глубокой по содержанию, философской. После чего журналисты чуть ли не со слезами спрашивали: что же из всего этого они преподнесут своим читателям? Но Александр Исаевич другого уровня не признает, порхание по поверхности, повторение избитых фраз - это не его стиль.
      Уже тогда, говоря о мире, расколотом на две альтернативные социальные системы, он с горечью отмечает, что "обе системы поражены пороком и даже общим, и потому ни одна из систем при ее нынешнем миропонимании не обещает здорового выхода... Гремливая цивилизация совершенно лишила нас сосредоточенной внутренней жизни, вытащила наши души на базар - партийный или коммерческий".
      А в дом все несли и несли письма, посылки, подарки. Они шли из многих стран света, от семейных пар, целых школьных классов, студенческих групп, университетских преподавателей и просто от одиночных адресатов. После приезда семьи их стало еще больше. Многие увидели кадры встречи в аэропорту по телевидению, и семья с четырьмя маленькими детьми, трое из которых совсем крохи, потрясла и взволновала многих. Ответить на письма не было никакой возможности. И тогда Александр Исаевич обратился ко всем написавшим ему через Швейцарское телеграфное агентство и поблагодарил их.
      "... Всех писавших мне я благодарю сердечно и прошу понять и извинить меня за физическую невозможность ответить каждому. Этим широким дружелюбием, одобрением, поддержкой, тем более ощутимым в моем самом близком окружении в Цюрихе - ото всего города, от смежных кварталов, от детей соседней школы, я и моя семья взволнованы и растроганы самым глубоким образом".
      Семья Видмеров продолжала опекать их, жена градоначальника фрау Видмер оказалась очень душевной женщиной и даже брала детей на прогулки. Стали появляться знакомые. В православной церкви, сооруженной эмигрантами в подвале дома, познакомились и подружились с семьей эмигрантов Банкулов.
      Но много и ненужной суеты, такой, как вызов в суд от английского издателя Флегона, сделавшего пиратские издания нескольких книг. От этого Флегона неприятности и судебные тяжбы растянутся на годы.
      Что-то пытается сделать Александр Исаевич и на поприще своей литературной деятельности. Торопил переводы "Прусских ночей" на немецкий и английский, а тем временем неумелые переводчики портили практически все его уже вышедшие книги и некогда было заняться этой проблемой, да и не сразу он ее разглядел. Все-таки жизнь его здесь идет в другом аспекте - иначе выстроена, иные проблемы и надо отладить этот новый ритм, держать руку на пульсе новых забот.
      Появилась возможность опубликовать малые работы, в частности, публицистические, и в этой разбросанности мыслей он кидается печатать "Письмо вождям", а оказалось, вызвал новый огонь на себя. "Письмо" вышло в печать в марте в "Имке" на русском языке и в Лондоне на английском и наделало много шума, которого он никак не ожидал, многими было ложно истолковано. Поиск путей выхода к новой жизни для своей страны, поиск истины подталкивает его к этому письму, а угодит он или не угодит кому-то и попадет ли в унисон, его мало волнует, и он до конца жизни останется под огнем критики.
      Осенью, наконец, состоялась презентация сборника "Из-под глыб", который готовился ещё во время его пребывания в СССР. Выходу его одновременно по обе стороны границы Александр Исаевич придавал большое значение. 14 ноября соратники и соавторы сборника дали пресс-конференцию в Москве, и 16 ноября Александр Исаевич провел свою пресс-конференцию в Цюрихе.
      На ней он очертил проблемы, затронутые авторами сборника, представил соавторов, попутно давая им краткую характеристику. Соавторами были уже упомянутый в первой части Шафаревич, а также Е.Барабанов, В.Борисов, М.Агурский, Ф.Светов (назвавшийся Корсаковым), и некто зашифрованный, как А.Б. (Теперь известно, что это М.К.Поливанов). Инициатором сборника, пригласившим остальных авторов, был Солженицын. Подробнее на статьях Солженицына, вошедших в сборник, мы остановимся в последующих главах.
      На пресс-конференции Александр Исаевич называет его "сборником мысли группы авторов", какого не было в Советском Союзе 55 лет "по серьезности основных поставленных проблем и решительности их трактовки в полный разрез с официальной установкой". Участники сборника предполагали положить начало дискуссии о будущем России, затронув и чисто русские проблемы, и мировые. Образ "задавленных мыслей", как сказал Александр Исаевич на пресс-конференции, и дал название сборнику.
      В Союзе сборник был опубликован только в Самиздате, а за рубежом вышел на русском языке в издательстве Имка-Пресс. В 75 году был переведен на европейские языки и издан во Франции, США и Западной Германии.
      Появляются в печати и другие работы. Так, он занялся напечатанием книги И.Н. Томашевской "Стремя Тихого Дона" - исследовательской работы талантливого литературоведа, обличающей ложное авторство Шолохова, работы неоконченной, прерванной внезапной смертью Ирины Николаевны. Не рискуя обнародовать автора, посмевшего коснуться запретной темы, замахнувшегося на писателя, признанного столпом советской литературы, обласканного ею и за это верно служившего партии, Солженицын издает книгу под анонимным авторством некоего "Д*" со своим предисловием и введением в проблему, о которой он знает еще с детских ростовских лет.
      Задергали, закружили мелкие дела, а ничего серьезного два месяца так и не писал, и архива все еще нет. А без архива невозможно сесть за роман. И вот, наконец, счастливый день - 16 апреля. К дому подъехала машина и из нее выгрузили два чемодана и сумку. Проделав сложный путь, с неимоверными трудностями первая часть архива Солженицына наконец прибыла к её владельцу. Этим последним звеном в цепи передачи архива был сотрудник германского министерства иностранных дел Петер Шенфельд. Вот он-то и приехал в Цюрих к Солженицыным вместе с женой и доставил первую, главную часть архива в целости и сохранности. Здесь были: и неоконченная рукопись "Октября Шестнадцатого", и заготовки, и "Дневник Р-17". И Александр Исаевич записывает в своих очерках изгнания: "Так - архив "Красного Колеса", революции, все события которой потянулись от той безрассудной, взаимно пагубной войны с Германией, - именно Германия мне и спасла!"
      Операция, ко всеобщей радости, завершилась успешно. Для автора это - "ликование - не могу сопоставить равного: как выздоровление от рака!"
      Лишь 27 июня прибыла вторая часть архива, который привез норвежец Нильс Удгорд, тот самый, о котором уже было упомянуто в главе "Невидимый фронт". Последняя часть архива проделала ещё более сложный путь и пришла только осенью из США от Вильяма Одома. Вот таков интернациональный состав помощников, вот так беда и уважение к мужеству и высокому служению объединяет людей разных национальностей. Благодаря неимоверным усилиям Натальи Дмитриевны, самоотверженности московских друзей и не менее самоотверженным иностранцам архив благополучно переместился к писателю. К октябрю был, наконец, собран воедино весь архив. Об этом достаточно подробно пишет Александр Исаевич в "Зернышке".
      Невиданное дело - наконец можно держать вместе весь архив, вот здесь, в своем доме! Не нужна сложная система рассредоточения бумаг в разных точках и не менее сложная система пользования: знать, где что лежит, откуда что взято и куда следует вернуть. Избавлена от одной головной боли Наталья Дмитриевна, на которой в Москве и висела вся эта сложная система конспирации. Александр Исаевич счастлив: все уцелело, все спасено!
      

Скольких беглецов, скольких политических эмигрантов приютила у себя эта страна! Страна с самой старой устойчивой демократией Европы, исчисляемой с 1291 года, когда был заключен Швейцарский Союз. И так случилось, что находили здесь приют и те, кто вынашивал здесь планы о будущем коммунистическом строе, и те, кто позже поднялся против него. Пятьдесят семь лет назад отсюда уехал в Россию Ленин - устанавливать советскую власть, а вот теперь прибыл в тот же Цюрих писатель, вскрывший язвы этого строя, бунтарь, поднявшийся на борьбу с ним. Вот такие повороты истории, вот так пересекаются в одной точке разные траектории, разные движения судьбы. Ленин, проживая в Швейцарии, мечтал и её столкнуть на социалистический путь развития. Когда в России уже накатывались февральские события, он ещё ничего не предвидел, не предполагал, что может произойти революция, ведь всё случилось без него! Он занят был швейцарскими социалистами, пытаясь разжечь здесь искру революции. И возмущался их неповоротливостью, их узколобым эгоизмом привилегированных маленьких наций, называл её - республикой лакеев.
      Вся Швейцария - это, прежде всего, горы со сверкающими вершинами, здесь находится самая мощная, самая высокая часть Альп, которые занимают свыше половины территории страны. Но Швейцария - это ещё и ярко-зелёные долины, голубые озёра. Она лежит на пути из стран Средиземного моря в Северную Европу, на этом пути и возникли крупные города.
      Осенью 1974 года Солженицына принял президент Швейцарии, для чего они с Видмером ездили в Берн. Президент торжественно сообщил, что семье Солженицыных дается разрешение на постоянное жительство без испытательного срока, процедуру которого проходят обычные эмигранты. Александр Исаевич чувствовал некоторую неловкость оттого, что они собирались пренебречь столь радушным гостеприимством швейцарцев и постоянно здесь жить не собирались, хотя, как он сам говорил - "весь образцовый порядок этой страны как будто так соответствовал моей методической организованной натуре".
      В апреле 1975 года, накануне отъезда за океан, Александра Исаевича пригласили в маленький горный кантон Аппенцель на торжества кантональных выборов. Здесь он смог воочию увидеть старую, глубинную Швейцарию, одежду жителей, их обычаи, сохранившиеся с незапамятных времён. На выборы они шли, как и двести, триста лет назад, пешком, а мужчины в чёрных плащах, с холодным оружием, которое было знаком права голоса.
      Но помимо сохранившихся традиций, его покорила речь главы правительства, многое в ней было созвучно его собственным представления о свободе и демократии, много мудрого он услышал здесь, в этом доселе неизвестном ему горном местечке.
      "Нас ведет убеждение, что не бывает "свободы вообще", но лишь отдельные частные свободы, каждая связанная с нашими обязательствами и нашим самосдерживанием... Бесхарактерная демократия, раздающая право всем и каждому, вырождается в "демократию услужливости… именно демократическая система и требует сильной руки…".
      Он говорил, что их община никогда не предавалась безумию тотальной свободы, иначе бы не просуществовала более пятисот лет. Надо было приехать в маленький горный кантон с древними традициями и столь же древнейшей демократией, чтобы услышать мудрые и строгие слова.
      Но вернёмся к делам и заботам писателя. С получением архива можно было, наконец, приниматься за продолжение главной работы - исторический роман. Но опять проблема - где работать? В тесноте и шуме города, в доме, полном ребятишек, не работалось, и он воспользовался любезным предложением Видмера - поработать в его доме в предгорьях Альп - в Штерненберге. Дом расположен на узком гребне горы, и по утрам можно любоваться красотами. Открывается вид с высоты далеко вниз на горные чаши, альпийские луга. А если поднять голову вверх, то там - горные вершины, кручи, более суровые горные пейзажи.
      Туда, в горы удается вырваться на недели, а потом возвращаться и заниматься другими делами. Но исторический роман пока не писался. Как взрослое дерево, вырванное с корнем, болезненно приживается на новом месте, так и он, насильно изгнанный, не сразу осваивается на новом месте настолько, чтобы можно было вернуться к прерванной работе. Слишком взбаламученным было состояние, не появилась углубленность мысли, а потому Александр Исаевич пишет "Четвертое Дополнение" к "Теленку" и начал писать о своих тайных помощниках: "Невидимки". А ведь случается так, что на чужбине вообще пропадает способность писать, Александр Исаевич очень этого боялся. Но, слава Богу, с ним этого не произошло.
      Пишет он и ленинские главы своих "узлов". Теперь они значительно расширены, ведь Цюрих - такой подарок для ленинских глав! Как полно, со знанием места действия, знанием деталей можно теперь написать блок глав "Ленин в Цюрихе", которые будут со временем издаваться отдельной книжкой, не только в составе томов, которым они принадлежат. Ох, эти извивы судьбы! Словно она порой лучше тебя знает, где тебе лучше быть и что для тебя благо, и назначает повороты жизни, крутые, но верные и нужные. Вот по этим улочкам он ходил, вот здесь на Шпигельгассе он жил, здесь бывал в читальне... Так же, как и они, поднимался в горы на Цюрихсберг витыми подъемами, проходил его тропами, сидел на скамье и смотрел вниз, на город, скрывавший в сизой дымке свои шпили. Здесь же, в этом городе он узнает из газет, что в России - революция...
      Памятен Цюрихсберг и для них с Алей. Почти сразу же после приезда семьи, отправившись на прогулку в горы, обсуждали они здесь проблему создания Фонда помощи бывшим политзаключенным и их родственникам. Замысел этот родился ещё в СССР, ещё тогда Александр Исаевич сказал, что все деньги от "Архипелага ГУЛАГ" не его, он не будет наживаться на людском горе и отдаст их на общественные нужды. Решили, что откладывать дальше нельзя, потому что нуждаются эти люди сейчас. Так и решено было создать Русский Общественный Фонд, и в России поручить это дело известному диссиденту Александру Гинзбургу, с которым Александр Исаевич еще прошлым летом в Союзе обсуждал эту проблему. Всю конспирацию взяла на себя Аля. Обретенный здесь друг Банкул Виктор Сергеевич - русский эмигрант также принял активное участие в создании Фонда и стал членом правления.
      Семья обустраивается, а Александру Исаевичу снова для работы надо уезжать от семьи. Здесь, в Цюрихе слишком бойкое место, постоянный поток посетителей, почты, здесь скрещение всех европейских дорог. Когда же наконец будет свой дом, где могли бы разместиться все и не в столь шумном месте? В Швейцарии такого места не найти, слишком уж плотно заселена старая Европа. И как ни красив город Цюрих, встретивший их столь приветливо и доброжелательно, тут же стали подумывать об отъезде. Да и чувствовали себя здесь незащищенными, госбезопасность словно нависала за спиной. С Норвегией не получилось, и он решил, что лучше уехать из тесной, плотно упакованной Европы и поселиться за океаном. Аля отговаривала, считала, что в Штатах будет еще труднее спрятаться и уединиться, затреплют по выступлениям, но Александр Исаевич убеждал ее в обратном.
      Осенью вдвоем с Алей четыре дня поездили на автомобиле по Швейцарии. Побывали в Берне, Женеве, в Монтре - на восточном берегу Женевского озера. Там же, в Монтре предполагалась встреча с известным писателем Набоковым, который жил здесь в гостинице, не желая обзаводиться собственным домом. По недоразумению встреча эта не состоялась. Так и не увиделись два мощных, хотя и разных дарования российской литературы. Набоков не любил идейной литературы, а Солженицын, наоборот, весь предан ей. Набоков всегда в стороне от политических тем, у Солженицына гражданственность и политическая страсть неизменно присутствуют, и ему непонятно - как человек, который "родился и рос у ствола событий", у отца - члена Государственной Думы, находившейся в гуще революционных событий, смог остаться равнодушным к этим событиям.
      Побывали и в горной части страны, но уже с Видмерами, добрались до суворовского Чертова моста и увидели выбитые на скале русские буквы - надпись, посвященная переходу Суворова через Альпы в 1799 году.
      Здесь надо бы вспомнить, что еще в 1972 году Александр Исаевич посылал письмо в Шведскую Академию, выдвигая Набокова на Нобелевскую премию по литературе, признавая его гениальным писателем. А собственные регалии Нобелевского лауреата он, наконец, смог получить в декабре того же 74 года. Это был завершающий аккорд бурного года, начало которого прожито еще на родине, а потом мелькание стран, и теперь вот в декабре - Швеция. Поехали поездом вместе с женой. Постарались приехать незаметно, чтобы не вызывать ажиотаж. Поместили их в Гранд-отеле, расположенном напротив королевского дворца, на другой стороне залива. Здесь всегда останавливаются нобелевские лауреаты, и над отелем взвиваются флаги страны лауреата. Был дан обед в честь трех лауреатов по литературе, два - этого, 74-го года и один запоздавший.
      В своих очерках изгнания Солженицын записывает, что в русской литературе шведские академики "пропустили по меньшей мере Чехова, Блока, Ахматову, Булгакова, Набокова. А Толстой сам отклонил эту премию от "какого-то керосинного торговца". Ну, а ему самому она помогла выстоять в неравной борьбе с советскими властями.
      И вот, наконец, торжественный момент, к которому привёл путь длиною в четыре года - шведский король вручил ему папку диплома, коробочку медали и пожал руку. Этот момент запечатлен в кинохронике, где мы единственный раз можем увидеть Солженицына во фраке, специально сшитом для этого случая у цюрихского портного.
      Приближался Новый год. Встречать первый Новый год на чужбине поехали в Париж. В Париже больше всего Александра Исаевича интересовали следы Первой русской эмиграции. Интерес этот в нем жил еще с юности. "Всю мою советскую юность я с большой остротой жаждал видеть и ощутить русскую эмиграцию - как второй, несостоявшийся путь России".
      Но, увы, слишком много лет прошло с тех пор и почти все они переселились на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Целые ряды надгробий воинов Белой армии, могилы именитых людей и прочие осколки старой России, выброшенные революцией и междуусобной войной на чужой берег. Многие из них, тех самых "белогвардейцев", заклейменных советской историей, и просто эмигрантов, выехавших им вослед, трудились на заводе "Рено" под Парижем - примерно десять тысяч русских. Брали их охотно, они считались хорошими, положительными работниками, не участвовали в стачках, редко болели и были очень смирными.
      С некоторыми стариками Солженицыну все же довелось увидеться, записать на магнитофон их рассказы и даже посмотреть фильм о царской семье. Новый год встречали на Монпарнасе в русском ресторане Доминика вместе со Струве и священником Александром Шмеманом. Посетил он, наконец, ту самую "Имку", которую еще в Союзе выбрал себе издателем, и увидел воочию ту печатавшую его "Август Четырнадцатого" и "Архипелаг" типографию Лифаря. Из Москвы представлялось все это тайным, скрытным, как и его жизнь в СССР, а оказалась типография - открытым широким двором и амбаром, куда проникнуть ничего не стоит. Но, как бы то ни было, легендарный "Архипелаг" был напечатан именно здесь! "Имка-Пресс", самое давнее и крупное издательство русских книг за рубежом сыграло огромную роль в распространении книг Солженицына, и о нем нужно рассказать подробнее. Основано в Праге в 1921 году видным протестантским деятелем и председателем Христианского Союза Молодых Людей (Young Men Christian Association - YMCA) Джоном Моттом с целью издавать за границей и посылать в Россию Библии, учебники. В 1925 году издательство переехало в Париж и утвердилось как православное культурное издательство. Издавало не только богословские книги, но и светские. Были изданы книги русских философов, историков, богословов, весь цвет русской философской и религиозной мысли, оказавшийся за рубежом, что исключительно ценно для целостного представления о русской культуре. Перечень книг, изданных здесь, украшают такие имена, как С.Л. Франк, Н.О. Лосский, И.А. Ильин, о. Сергий Булгаков, Н.А. Бердяев, Б.П. Вышеславцев, Л.П. Карсавин, Г.П. Федотов. Издавались книги для детей, избранные произведения классиков русской литературы, книги писателей-эмигрантов Бунина, Шмелева, Ходасевича и других.
      Вторым дыханием этого издательства стало издание книг и работ Солженицына. К тому времени блестящая плеяда русских эмигрантов - философов и богословов отошла в мир иной, и издательство стало хиреть. Оживление принесла хрущевская оттепель, когда в СССР начал развиваться Самиздат, литература выходила из-под коммунистического сапога и вырывалась за рубеж. В 1961 году издательство приобрело помещение в самом центре Латинского квартала, на улице Святой Женевьевы, был открыт книжный магазин, что усилило интерес к изданиям Имки. Но самыми громкими стали книги Александра Солженицына, а такая книга как "Архипелаг ГУЛАГ" стала событием мирового значения, и издательство стало известно на весь мир. Все книги Солженицына на русском языке, вышедшие за рубежом, были изданы именно в "Имка-Пресс".
      Зимой Александр Исаевич снова уезжал в Штерненберг, в дом Видмеров и работал там по несколько недель, писал ленинские главы. Привыкал спать в неотапливаемой холодной спальне. Понравилось. Сохранил эту привычку на долгие годы. Оказывается, при таком сне за ночь так надышишься, что и днем можно обойтись без прогулок.
      Так проходила первая зима на чужбине.
      В феврале 75 года состоялась встреча со студентами-славистами в Цюрихском университете. Было много вопросов по "Архипелагу ГУЛАГ", в частности, спрашивали - почему он назвал свою книгу "опыт художественного исследования"? Александр Исаевич поясняет: писать научное исследование невозможно при той закрытости, которая существует в СССР, когда прямые документы, свидетельства либо уничтожены, либо засекречены так, что к ним проникнуть нельзя. Но художественное исследование по своим возможностям и по уровню в некоторых отношениях выше научного. И, конечно, помогал личный опыт. На этой встрече он достаточно подробно рассказывает о работе над "Архипелагом", о возникновении замысла еще в 1958 году. Но тогда, как математик, склонный к систематизации, он собирался написать нечто систематическое, и начал писать план - что надо осветить, и некоторые главы. Но было мало материала, и он отложил эту работу. И, как известно, чуть позже "Иван Денисович" вызвал целый поток писем и от бывших политзаключенных, и прямо из лагерей. Материал сам пошел в руки, и весь 63-й год он встречался с людьми и записывал их рассказы. А потом разбрасывал по темам и обрабатывал.
      На вопрос: было ли время, когда вы считали возможным его опубликование в СССР? - Александр Исаевич однозначно ответил: нет. Но если бы "Архипелаг ГУЛАГ" был напечатан, Советский Союз бы изменился.
      На этой встрече со студентами разговор шел преимущественно о литературе, чего не скажешь о других встречах, где по большей части беседа сворачивала в политику. Задавались и такие вопросы: нужно ли писателю профессиональное образование? Александр Исаевич отвечает: думаю, что нет! Этому нельзя научить. Так же считал и Лев Толстой. Литературное образование нужно критикам, литературоведам.
       Студенты спрашивали не только об "Архипелаге", но и о работе над историческим романом "Август Четырнадцатого", и Александр Исаевич делится с ними подробностями, как он работал. Вначале было сложно, ведь надо было увидеть в своем воображении тех людей, живших до революции и сметённых ею. Писать исторический роман через 50 лет советской власти, "когда сотряслось всё, перевернулась Россия, новая вселенная создалась" - совсем не то же, что писать через 50 лет мирной жизни. Удивительны слова писателя, который словно маг, вызывающий души, начинает видеть своих героев. "Вот такое впечатление - как будто бы темно, и ты всматриваешься, вот всматриваешься… вдруг рука становится видна, плечо, голова, - так постепенно-постепенно проступает что-то из тумана. Большое напряжение зрения художественного, вначале очень тяжело… А потом постепенно привык и стало легче, - и я их увидел!"
      В апреле чета Солженицыных снова отправилась в Париж. Поехали в автомобиле, чтобы побольше увидеть в дороге. И Франция приятно удивила Солженицына, ему казалось, что по его натуре Франция ему не подходит, куда ближе ему Скандинавия, Германия, а оказалось совсем не так. Франция сразу же расположила его к себе, особенно милые сельские просторы и маленькие тихие городки.
      В этот приезд в Париж Солженицын проявил общественную активность, участвовал в телепередаче "Апостроф", где состоялся диспут с шестью участниками, среди которых директора газеты, журнала, критики. Ведущий Бернар Пиво очень театрально представил Солженицына, рассказав, как мечтал он увидеть в этой студии Вольтера или Виктора Гюго, если бы те были живы, или Солженицына…
      И вот сегодня Солженицын - наш гость!
      Первое, о чем спрашивает д'Ормессон - директор газеты "Фигаро": как он писал в лагере, выучивая наизусть? Это настолько отличается от того, как пишут французские писатели Жид или Пруст…
      И Александр Исаевич рассказывает о том, как постепенно складывались и заучивались тысячи строк, которые он вынес из лагеря в своей памяти, как его все время вела "внутренняя пружина", поведал о том, что писателем, каким он предстает сейчас перед ними, его сделали тюрьма и лагерь.
      Беседа часто переходила в русло политики и иногда в жаркую дискуссию, особенно когда вступал в неё Жан Даниель - "коммунистический интеллектуал", как выразился ведущий Б.Пиво. Разговор шел и о революции, и Александр Исаевич замечает, что эра революций "разодрала два столетия" (имеется в виду французская и русская революции) и "нисколько не улучшила нигде положения, ни в одной стране".
      Коммунисты и социалисты, также защищавшие когда-то Солженицына, начинают разочаровываться в нем, что слышалось и в словах Даниэля, с которым они порой схлестывались очень остро. Александр Исаевич, конечно, не может забыть, что делается на его родине, в СССР, и сообщает, что, по подсчетам английских психиатров, 7 тысяч человек инакомыслящих содержатся в психиатрических больницах, где их утром, днем и вечером колют веществами, разрушающими мозг и губящими человека.
      Жорж Нива, возвращаясь к только что вышедшей книге "Бодался теленок с дубом", обращает внимание на сходство образа Твардовского и Самсонова. И Александр Исаевич подтверждает, что это действительно так. Он увидел сходство этих натур в широте души, в сердечности. У обоих крупность фигуры сочеталась с мягкими свойствами характера, и была в этом какая-то национальная черта русского характера. И душевные шаги порой дороже, чем физический успех того и другого - отмечает он.
      Вот так увидеть и понять исторический персонаж (никто ведь не дает его психологического портрета - это предстоит создать писателю), это дорогого стоит. И как разбиваются о такие вот успехи в раскрытии образа нападки тех, кто хочет умалить достоинства Солженицына как писателя.
      Кроме того, в этот приезд Солженицын дал пресс-конференцию по случаю выхода книги "Бодался теленок с дубом". Александр Исаевич рассказывает западному читателю, что, к сожалению, он не мог писать эту книгу так откровенно, как хотелось бы, рассказать все подробности конспирации, передачи рукописей, не может назвать многих имен, и пока может назвать лишь одно имя - Генрих Бёлль. Человек, оказавший огромные услуги и ему, и другим инакомыслящим, увозя рукописи за рубеж. Присутствовал на обеих парижских встречах и Жорж Нива - автор будущей книги о Солженицыне.
      В этом, 1975 году книга Солженицына вышла в печати на русском и французском языках. Лидия Корнеевна Чуковская, узнав, что он собирается публиковать мемуарную книгу, предостерегала его от слишком быстрого печатания мемуаров, когда живы еще многие участники и некоторые вещи будут восприняты болезненно. Надо всему остыть. Он и сам понимал, что опасностей много в печатании слишком свежих воспоминаний - и творческих, и личных, но... Но Солженицын не послушал совета, он считал это не мемуарами, а репортажем с поля боя, и напечатал. Ему надо было излить тот накал борьбы, избавиться от него хотя бы частично. И навлек гнев на себя. Книга была принята неоднозначно, о чем мы уже говорили в первой части книги. Осторожности ему всегда не хватало. Он неразумно подставляет для нападок уязвимые места, к примеру, такие, как рассуждения о том, что они готовы на все ради выхода "Архипелага ГУЛАГ", готовы пожертвовать не только своей жизнью, но даже жизнью детей. Это стало поводом для обвинения Солженицына в жестокости. Будь он осторожнее и расчетливее, он не написал бы этого, даже если эти мысли были, как крайняя мера, но он этого не сделал. И таких уязвимых мест много. Он слишком распахнул себя для всеобщего обозрения, для суда не всегда беспристрастного.
      Встречался он в Париже и со своими переводчиками. Пожалуй, единственные переводы, которыми Александр Исаевич был в то время доволен, это французские - книги, вышедшие в издательстве "Сей". Тогда же руководители издательства "Сей" Фламан и Дюран взяли над ним опеку во всех издательских делах, которые были очень сложны и запутанны, и стали вести все литературно-издательские дела, чем очень облегчили жизнь писателю, пока еще слабо разбирающемуся во всех хитросплетениях.
      И вот уже приближается пора отъезда за океан, значит, надо прощаться с Европой, а ведь он еще и в Италии не побывал. И перед самым отъездом вместе с Виктором Банкулом Александр Исаевич проехал по Италии. Помимо старины и архитектурных красот поражают нравы итальянцев, особенно автомобилистов и мотоциклистов, которые спокойно могут поехать на красный свет или навстречу одностороннему движению. Посетили маленькую Брешию, шекспировскую Верону и прекрасную Венецию, заполненную туристами, и жутко загрязненную Флоренцию. Да, Италия - не Россия. Вот так, за несколько дней можно проехать ее всю насквозь. Проехали Геную, а там уже недалеко и Лазурный берег, Монте-Карло, Ницца. В Монте-Карло Александра Исаевича даже завлекли в казино. Страшно дорожащий временем, вечно занятый Солженицын и казино - вещи, казалось бы, несовместимые. К тому же, его узнали, с его ярко индивидуальной внешностью он очень заметен. Осталось разгласить в прессе, какие злачные места посещает известный писатель, и получится еще один "Славянский базар", но обошлось. А Александр Исаевич и здесь время не терял, писал и писал в блокнот свои наблюдения. Какие страсти на лицах, какие интересные типажи! Писал на всякий случай, по привычке писателя - все в копилку, авось пригодится. И пригодилось! В жизнеописание Богрова - убийцы Столыпина очень хорошо все вписалось. Пребывание в Монте-Карло имело место в биографии Богрова, вот и материал этот оказался кстати.
      Из Монте-Карло поехали дальше, двигаясь с юга Франции на север, а оттуда - рукой подать до соседней Швейцарии.
      Это было и прощанием с Европой.
      

К концу первого года пребывания семьи Солженицыных в Цюрихе мысли об отъезде - уже устоявшиеся, без всяких сомнений. Европа мила их сердцу, но в ней слишком тесно, и вряд ли здесь можно найти тихое, уединённое место. В Цюрихе также тесно и шумно, они все время на виду, под постоянным наблюдением прессы, а Александру Исаевичу хочется уединения для нормальной плодотворной работы. Квартира, которую они снимают, также мала для большой семьи с четырьмя детьми, в ней трудно создать условия для углублённой работы. Нужен отдельный дом. И первою же весной 1975 года Солженицыны решили уехать за океан. Пока выбрали Канаду.
      Было решено, что в мае Александр Исаевич уедет один, купит участок с домом и уже не вернётся в Европу, будет там дожидаться приезда семьи. Он намеревался найти дом в канадской глуши, уйти от "дергающего мира" и писать. Ведь замысел "Красного колеса" был огромен, работы непочатый край и хотелось писать и писать, не урывками на чужих дачах, как было до сих пор и в Союзе, и в Цюрихе, а в своем доме - спокойно и непрерывно. Ведь уже 56 лет и пора иметь постоянное и надёжное пристанище.
      И в конце апреля 75 года он улетает в Канаду.
      Разочаровавшись в Норвегии и отказавшись от неё также по стратегическим соображениям, Александр Исаевич переместил свое внимание на другую часть земного шара, но тоже на северную страну - Канаду, расположенную в тех же географических широтах, что и Россия. Он представлял себе, что найдет там природу и климат, похожие на Россию. Помните, мы даже песни распевали: "чуть похожа на Россию, только все же не Россия..." И действительно оказалось так. Канада все же не Россия.
      Приземлился в Монреале. Очень хотел, чтобы визит его остался незамеченным, но информация все же просочилась в газеты, и Солженицын был принят премьер-министром Канады Трюдо.
      Здесь, в Монреале его познакомили с молодым архитектором, русским по происхождению (сын эмигрантов второй волны), Алешей Виноградовым, еще не потерявшим русский язык и русскость в облике и во всей натуре. Алеша должен был помочь ему в поисках пристанища. Вместе с Алешей объездили провинцию Онтарио, посетили много других мест, но не нашел Александр Исаевич ни подходящего дома, ни участка. Оказалось, Канада совсем не похожа на Россию - дикий малолюдный материк, много гранита, так что дороги кое-где продалбливаются. Леса тоже разочаровали - жиденькие, не на что смотреть. Да и все здесь после обжитой и красивой Европы с её культурными и архитектурными ценностями, накопленными веками, не радовало глаз. Если где-то и находилось подходящее место, то слишком глухое, а ведь детям надо было учиться. В местах получше, вдоль реки Св. Лаврентия все было освоено и занято, и не продавалось. За две недели поисков они изрядно устали и ничего подходящего не нашли. Запало в душу лишь одно место у озера в обрамлении причудливых скал.
      Пришлось даже вызвать жену, сам он никак не мог ни на что решиться. И Аля, оставив детей с бабушкой, срочно вылетела в Монреаль. Повезли её смотреть, что отметили как возможные варианты, но Але ничего не понравилось. Уединение для работы мужа должно, тем не менее, иметь связь с миром, ей - матери приходилось думать и о будущем детей - где они будут учиться? К тому же настроилась к тому времени - не уезжать из Европы, такой обжитой, где всё рядом: и музеи, и школы, и университеты для будущего образования детей. И великолепное озеро в обрамлении причудливых скал, было забраковано - глушь, бездорожье.
      Решили попытать счастья в Аляске, поехали туда вместе с женой. Переезжая из Канады в США (на Аляску), увидели некоторые приятные перемены в пользу Штатов. Жизнь здесь была пободрее и более организованная. На Аляске встречались еще следы пребывания русских: православные церкви и священники, и ещё много разных примет - и русские иконы, и мебель, и утварь. Встречались они и с оставшимися русскими поселенцами, которые рассказывали, что когда опускали русский флаг - жители плакали. Русские хорошо относились к индейцам. Глядя в сторону оставленной России, Александр Исаевич думал: если когда-нибудь доведётся вернуться в Россию, то поедет он не с парадного европейского въезда на Москву, а отсюда, с Аляски, через всю Сибирь - посмотреть матушку-Русь.
      Так оно и случилось.
      Но и на Аляске ничего подходящего для себя не нашли, ни дома, ни участка. Оказавшись на западном побережье, полетели в Сан-Франциско. Заодно хотелось побывать в знаменитом Гуверовском институте с его богатейшей библиотекой и, что поразительно, - огромным русским архивом. И действительно, там обнаружились ну просто бесценные вещи для работы над романом о революции и даже живые свидетели тех лет. Еще жива была жена Церетели, которая в мартовские дни 1917 года курсисткой дежурила в Таврическом дворце при арестованных царских министрах.
      Аля спешила к детям и вынуждена была вернуться обратно. Проводив жену в Европу, Александр Исаевич снова вернулся в Канаду, проехал поездом уже с дальнего запада на восток, снова они с Алешей колесили по Канаде, но ничего подходящего не нашли. Тогда Александр Исаевич стал интересоваться соседними с Канадой штатами Америки.
       - Какой тут штат соседний? - спросил он у Алеши.
      - Вермонт, - ответил Алеша.
      Так в жизнь семьи Солженицыных вошел этот штат.
      И когда переехали в Штаты, увидел Александр Исаевич, что хоть и США, но совсем там не скученно и простору хватает, и леса хорошие, добротные. И он поручил Алеше Виноградову подыскать подходящий дом или участок, обозначив, что ему надо. А самому Александру Исаевичу пора было ехать на официальные встречи в Вашингтон и Нью-Йорк, пора было отдать дань уважения американцам, так долго его ожидавшим. Ведь звали его еще в прошлом году, в первые дни пребывания в изгнании, а он вот уже и на американский континент прилетел, а всё где-то мимо проезжает, никакого уважения к великой стране, жаждавшей увидеть всякую знаменитость у себя.
      Осенью 75-го года американский Сенат единогласно избрал Солженицына почетным гражданином Соединенных Штатов! Но процедура эта в Штатах сложная, и в конце концов она была задержана Киссинджером, не желавшим ссориться с Советами.
      Предстояло Александру Исаевичу выступить с речами перед профсоюзами АФТ - КПП (Американская Федерация Труда - Конгресс Производственных Профсоюзов) в Вашингтоне и Нью-Йорке, а затем еще и по телевидению в передаче "Встреча с прессой". В очерках изгнания "Угодило зёрнышко…" он описывает, как готовился к своему первому выступлению в Штатах, сидя в шикарном номере отеля Хилтон в Вашингтоне (в каких они и сами останавливались), предоставленном ему лидерами профсоюзов. "Так вот как бытуют крупные политики, - отмечает Александр Исаевич, - направляют массы, по возможности с ними не соприкасаясь". И три дня, находясь в заточении этого отеля, он готовится к выступлению.
      Говорить по бумажке он не любит, но в то же время хочется не потерять основные мысли, на которых надо бы остановиться, заострить внимание, не потерять найденные хорошие фразы. И тогда он находит нужную форму - выступать свободно, экспромтом, но имея в руках листочки с тезисами и необходимыми записями, чтобы при случае можно было в них заглянуть. Здесь, как всегда, на помощь пришла Наталья Дмитриевна, подсказав ему эту форму выступлений, что он и взял на вооружение и в последующих публичных выступлениях. Еще была забота найти хорошего синхронного переводчика. Нашли его среди ООНовских переводчиков, таковым оказался Харрис Коултер, и готовились еще и вместе с ним, приблизительно произносить и переводить речь.
      Речи эти имели шумный успех. Лишь недавно вышедший из боя, с еще неостывшим горением он обличает коммунистический строй, говорит об угрозе коммунизма всему миру, и опасения эти не напрасны. В эти годы коммунизм еще бодро шагает по планете, внедряясь во все большее число стран. Еще недавно отшумели "хунвэйбины" в Китае, так называемая "культурная революция", устроенная Мао Цзе-дуном, который скончается лишь в декабре следующего, 1976 года. Ведут уничтожение своего народа "красные кхмеры" в Кампучии. В Африке идет борьба за Анголу, скоро красный огонь перекинется и на американский континент в Никарагуа.
      Солженицын говорит о необходимости сопротивляться тоталитарной экспансии и предупреждает Запад об опасности дальнейшего распространения коммунизма. Но Запад не слышит предупреждения об опасности. Ради своего спокойствия они готовы отдать прожорливой коммунистической системе все новые и новые страны, лишь бы "спокойно играть в теннис и гольф". Он говорит о войне во Вьетнаме, где за спиной Северного Вьетнама стоял Советский Союз со всей своей военной мощью. И когда Соединенные Штаты ушли из Вьетнама, они бросили на растерзание тоталитаризма не только Южный Вьетнам, но и Камбоджу. Пока идет процесс близоруких уступок. А против наступления коммунистического тоталитаризма можно устоять только твердостью, к чему он и призывает с предоставленной ему трибуны. "...только есть одно, чем можно устоять против насилия: это твердость!". "Мы, инакомыслящие в СССР... мы устояли только твердостью духа".
      Он упрекает американцев за то, что они вовлеклись в разрядку напряженности, которая лишь продлит существование партократического режима. Вместо жесткого противостояния они заигрывают с этим режимом, не хотели знать или не замечали всех тех жестокостей, которыми сопровождалось правление коммунистов, перечисляет эти жестокости. Напоминает о том, как утверждала себя коммунистическая диктатура, как уже в марте 1918 года на собрании представителей всех петроградских заводов и фабрик рабочие проклинают коммунистов, которые обманули их во всех обещаниях. Вспоминает об Александре Шляпникове, которого мы неоднократно встречаем на страницах "Красного колеса". Именно он руководил партией большевиков в России, а не Ленин, бывший тогда в эмиграции. И этого Шляпникова мы встретим на страницах "Архипелага ГУЛАГ", но уже как главу "рабочей оппозиции", расстрелянного в тюрьме. Воистину ГУЛАГ - дитя революции.
      "Благодаря закрытости советской системы вы никогда не слышали..." и Солженицын перечисляет забастовки, расстрелы в Иванове, Новочеркасске, не слышали о концентрационных лагерях. Он упрекает западный капитал в его неразборчивости, в том, что они помогли советским коммунистическим вождям, "…их неуклюжей, нелепой экономике, которая не могла бы никогда справиться сама со своими трудностями... Крупнейшие стройки первой пятилетки были созданы исключительно при помощи американской технологии и американских материалов. И сам Сталин признавал, что две трети всего необходимого было получено с Запада".
      И здесь же Солженицын отдает должное пригласившим его профсоюзам, которые в то время, когда либеральные мыслители Запада клялись, что в Советском Союзе никаких концентрационных лагерей вообще не существует, опубликовали в 1947 году карту наших лагерей.
      В этих выступлениях ощущается еще неостывший задор полемиста, еще кипит протест, накопленный за годы советского пресса, он горит желанием - досказать то, что еще недосказано.
      "- это была система, которая ввела первые в мире концентрационные лагеря;
      - это была система, которая в ХХ веке первая ввела систему заложников, то есть брать не того, кого преследуют, а брать его семью или просто брать приблизительно кого-нибудь и расстреливать их".
      Солженицын - человек сильных страстей, сильных чувств, у него все с размахом - и любить, и ненавидеть. Здесь не имеется в виду личное, речь идет о гражданской позиции, к примеру, любовь к России и ненависть к коммунистической все подавляющей системе. Он умеет говорить зажигательно, умеет делать нужные акценты, находить болевые точки. Он мастер слова, он умелый публичный оратор, в нем есть общественное горение, которое и выплескивается в этих речах. Он все еще борется с Драконом, с системой, которая пыталась растоптать и его.
      "Это была система, где собственная конституция не выполнялась ни одного дня...
      Это система, где сорок лет не было настоящих выборов, но идет спектакль, комедия".
      Это и мы хорошо помним: выбор из одного кандидата, и всё единогласно или 99,9% в худшем случае. Это, как вы понимаете, о советской демократии.
      Внимание к личности Солженицына ещё очень велико, Америка ждала его приезда ещё в 1974 году. В Вашингтоне собралась очень большая аудитория, слушали его страстную речь с большим вниманием, присутствовало две тысячи зрителей, в том числе и некоторые высокие лица - военный министр Шлессинджер, экс-военный министр Мэлвин Лэрд. Столь же большая аудитория собралась и в Нью-Йорке.
      В Нью-Йорке чету Солженицыных поселили в отеле "Американа" в одном из небоскребов и вид этих домов и ущелий улиц между ними Александра Исаевича ужаснул. Он, который никогда не любил многоэтажных домов и мечтал о городах с домами в два этажа, вдруг оказался вознесенным на какие-то нечеловеческие небоскребы.
      9 июля он произнес еще одну страстную речь в Нью-Йорке. Профсоюзы издали его речи тиражом в 11 миллионов экземпляров.
      А 15 июля Солженицына везут в Конгресс, где его встречают известные по переписке сенаторы Хелмс и Джексон. Здесь он тоже произносит речь.
      После речи был звонок из Белого дома сенатору Джексону - гостя приглашали к американскому президенту Форду. Солженицын отказался, так как еще прежде в прессе обсуждался вопрос - надо ли президенту встречаться с Солженицыным, и просочился слух, что Госдепартамент направил президенту письмо, где ему не рекомендовали принимать Солженицына, чтобы не портить отношения с Советским Союзом, в то время как идет разрядка "холодной войны".
      Человек страстной натуры, горячий, он порой допускает перехлёсты. Понятно, что он сосредоточен на борьбе с тем злом, которое принесла коммунистическая система, с несвободой, подавлением инакомыслящих. Но хлёсткость речей Солженицына порой ошеломляет, и в Союзе отношение, даже у сочувствующих ему, неоднозначное. Призывы: "Перестаньте ей давать взаймы и продавать… Перестаньте ей помогать", то есть своей стране (пусть имеется в виду режиму, не народу) - тоже звучат противоестественно, вызывают некоторое чувство обиды за свою родину и настраивают против него не только власти, но и некоторых простых граждан, особенно преданных идеалам социализма. Правда, дальше он говорит, что тогда она должна будет отказаться от гонки вооружений, чтобы кормить свой народ. И всё же, как относиться к своей стране, где помимо пусть жестокой власти, есть ещё просто люди, народ, собственная история? Отношение к моей стране - это не только отношение к её политической системе, это ещё и отношение к государству, к народу. Власти меняются, жизнь человеческая - одна, она идет и сама по себе, помимо власти. Жизнь многомерна, и не всё мировое зло сосредоточено только в коммунизме, и мы ещё увидим в конце века, как изменится политическая карта мира, как противостояние СССР Соединенным Штатам уравновешивало мир, не позволяло им единолично править судьбами мира, бомбить суверенные государства.
      Но не забудем, что на календаре в то время 1975 год. В СССР всё еще десятки тысяч политзаключенных, масса людей находится в принудительном лечении в психиатрических больницах. Больше половины земного шара залито тоталитаризмом, который прикрывается вывеской: социализм. Под этой вывеской насаждаются диктатуры, особенно хорошо это приживается на азиатской и африканской почве. Солженицын слишком хорошо знает, что это такое, испытал на собственной шкуре и его главная задача на тот момент - борьба с этим злом. И, пользуясь предоставленной ему трибуной (он прекрасно осознает, что речи его прозвучат на весь мир), он пытается докричаться до граждан и политиков Запада, которые воспрепятствовали бы распространению коммунистической экспансии. И это ему удается, как никому другому. Сказывается величина и значимость его личности, твердость позиции, страстная зажигательность его речей. Он говорит, что несовершенство есть в обеих системах, о чем говорят западные либералы, но слишком неравное. Им позволяют говорить об этом несовершенстве, в странах с коммунистической диктатурой это невозможно, здесь все монополизировано.
      Дора Штурман - автор известной книги о публицистике Солженицына, назвала эту систему: "Моноидеологическая партократия, осуществляющая три монополии: политическую, экономическую и идеолого-информационную".
      Все-таки главная мысль Солженицына прозвучала в заключительных словах нью-йоркской речи: "Нужны такие отношения между Советским Союзом и Соединенными Штатами, чтобы не было обмана в вооружении, чтобы не было концентрационных лагерей, чтобы не было психиатрических домов для здоровых... Чтобы такое выступление, как мое сегодня, не носило бы никакого характера исключительности. А запросто приезжали бы к вам люди из Советского Союза, из Китая, из других коммунистических стран, не подготовленные КГБ, не одобренные ЦК партии..."
      В этих страстных полемических выступлениях он в чем-то сродни революционерам, тем самым, которые клеймили царский режим. И это станет темой для дискуссий, развернувшихся несколько позже вокруг его имени, точнее, одной из тем. В частности, об этом будет говорить Померанц, но об этом в следующих главах.
      А Солженицын и сам ощущает сомнительность своего положения. С одной стороны, стрелы его критики, его борьба направлены против коммунизма, но никак не против России, ее народа. Его сложная задача: поощрять стоять против коммунизма и не дать направить эту борьбу против России. А это действительно очень трудно разделить.
       "... какая сомнительная двойственность позиции, когда нападаешь на советский режим не изнутри, а извне: в ком ищу союзника? В тех, кто противник и сильной России, и уж особенно национального возрождения у нас. А - на кого жалуюсь? Как будто только на советское правительство, но если правительство как спрут оплело и шею, и тело твоей родины - то где разделительная отслойка? Не рубить же и тело матери вместе со спрутом... А ведь я живу - только для будущего России, но вот безоглядным проклинанием всего порядка в стране - я и России, может, не помогаю? и себя отсекаю от родины навек? Как бы полегче?".
      Разве можно после этих слов обвинять Солженицына в непатриотичности?
      Советские граждане могли услышать речи Солженицына только по "голосам" и обсудить на кухне. В официальной советской прессе его слова ещё и переиначиваются и советскому народу сообщают, что Солженицын в Америке призывает: "пусть не будет хлеба, пусть голод и война", "никакой продажи зерна". Хотя слов таких не было в его речах.
      В этот приезд в Америку ему удалось встретиться и с соотечественниками. С Александрой Львовной Толстой, дочерью Льва Толстого - у нее на ферме. Еще довелось встретиться с дочерью Самсонова, и Александр Исаевич получил от нее лестный отзыв, что образ ее отца ему очень удался. А в доме Добужинских встретился он с однополчанином отца.
      Будучи в Канаде, встречался с украинцами, не забывая родство по деду Щербаку. И в "Зернышке" он провидчески отмечает: "Украинский вопрос - из опаснейших вопросов нашего будущего, он может нанести нам кровавый удар при самом освобождении, и к нему плохо подготовлены умы с обеих сторон".
      Тем временем Алеша, продолжавший заниматься поисками дома или хотя бы участка через риэлторов, в этот 75-й год пока ничего подходящего не нашел. Так в первый приезд поиски закончились неудачей.
      И пришлось Александру Исаевичу возвращаться в Европу со всеми чемоданами и частью архива еще на год. Первого августа Алеша посадил его в Монреале в самолет, и снова внизу под крылом самолета океан, а впереди - Европа.
      

Итак, первый перелет за океан оказался неудачным в плане поисков постоянного и уединенного пристанища. В Европу возвращался с неохотой. Но решения своего Александр Исаевич не изменил и не разочаровался, и желание переехать на американский континент стало еще устойчивее. А еще год в Европе будет насыщен работой, поездками, новыми выступлениями и интервью.
      Но работать по-прежнему негде. Дом в Цюрихе слишком открыт, мансарда накалена солнцем, место слишком шумное, и уединение найти в семье с четырьмя детьми очень непросто. Правда после возвращения детей он в доме не нашел, они вместе с мамой уехали в русский православный лагерь под Греноблем, устроенный русскими эмигрантами, озабоченными сохранением в детях русского языка, русской культуры и душевности. Солженицыных также беспокоит проблема сохранения языка у детей, ведь уже целый год они на чужбине, кругом чужая речь. А ведь младшему Степе еще нет и двух, он только начинает говорить, и второму, Игнату всего три года, а старшему только в декабре будет пять.
      Александр Исаевич разбирает накопившуюся почту и среди вороха писем находит приглашение от князя Лихтенштейнского приехать в его замок. И вот снова они с Виктором Банкулом едут в гости в старинный замок князя Франца-Иосифа II и словно попадают в средние века. Окна-бойницы, узкие каменные лестницы, их встречают слуги в камзолах, обед сервирован в рыцарском зале, в подвале музей рыцарского оружия. Александр Исаевич, как знаток истории, благодарит князя за то, что в 45-м году, когда ведущие державы Европы выдавали Сталину военнопленных и беженцев, он не побоялся принять у себя отряд в шестьсот человек с семейным обозом и не выдал никого! Отряд тот привел Смысловский Борис Алексеевич, который проживает здесь же. в столице княжества Вадуце, и Солженицын знакомится с ним. Оказалось, что это сын его персонажа из "Августа Четырнадцатого", он из той самой семьи, которую Александр Исаевич хорошо изучил и познакомился со всеми живущими в СССР.
      Вот такая неожиданная встреча.
      А семья вернулась 25 августа. Где же работать? Дом в Штеренберге занят, но покровительница Элизабет Видмер - известная уже нам жена градоначальника Цюриха, находит свободную дачу у знакомых в местечке Хольцнахт в Базельском нагорье. И Александр Исаевич снова работает на чужой даче. Конечно, они не сравнимы с его дачным домиком в Рождестве или с деревенским домом под Рязанью у тетки Агафьи, и даже со скромной дачей Чуковского. Здесь солидный трехэтажный дом, множество комнат для большой семьи, и на три месяца дом отдается в распоряжение писателя. Старинные резные оконца, старинная мебель, кафельная печка, которую он натапливал холодными вечерами, - все располагало к успокоению и работе. И даже случались "лавинные дни", как когда-то у Ростроповичей, мысли наваливаются, только успевай записывай, пока не ускользнули!
      Он снова углубляется в историю, а тем временем мир живет по своим законам, в цивилизации клубятся вихри, вызванные его американскими речами, и дергают уединившегося писателя. И еще одно интересное явление вдруг обнаружилось. Появляются фальшивки - интервью, которых вовсе и не было. Так, итальянский журнал "Культура ди Дестра" вдруг публикует выдуманное интервью с Солженицыным! То появляется большое интервью в ФРГ в газете "Националь цайтунг". Вот такая - свобода прессы! Те, кому не досталось эксклюзивное интервью, делают его сами!
      А вскоре выходит в свет немецкое издание "Теленка", и журнал "Штерн" подает в суд за клевету. В книге есть место, где автор упоминает журнал в связи с клеветой о его тете и родственниках. И закручивается весьма неприятная история, требующая времени и нервов, и это все во времена "уединенной работы" в Хольцнахте!
      Конфликт разрешают приобретенные к тому времени французские покровители - издатель Клод Дюран, ведущий литературные дела Солженицына.
      Но к концу пребывания в уединении накапливаются новые толчки к участию в текущем политическом процессе, к активной жизни, приходится откликаться на события, происходящие во внешнем мире. В эту осень Сахарову присуждается Нобелевская премия мира, и Солженицын делает заявление, в котором сердечно поздравляет Сахарова с этой заслуженной наградой. Вскоре доходят вести о том, что Шафаревич отстранен от преподавания в Московском университете, где он - профессор, математик с мировым именем преподавал 30 лет. Солженицын снова не может молчать и делает сообщение прессе по этому поводу, заявляя, что "это - репрессия за его активную общественную деятельность в сахаровском Комитете прав человека и за публикации в сборнике "Из-под глыб".
      Не удержался и написал в "Нью-Йорк Таймс" статью по поводу покоробившей его внезапной отставки военного министра США Шлессинджера, которого он считал очень мудрым и достойным человеком. Но позже пожалел, этот шаг выглядел как прямое вмешательство в их внутренние дела. И, как всегда у Александра Исаевича, такие слова как: благородство, благоразумие. Помимо политических, избирательских соображений во всяком деле должны присутствовать и общечеловеческие категории. Он связывает отставку с другим влиятельным человеком Киссинджером и осуждает его политику "безостановочных уступок". Это было время заигрывания с социализмом, время "разрядки", капитуляция во Вьетнаме, тоже с подачи Киссинджера.
      Проведя три плодотворных месяца в Хольцнахте, Александр Исаевич возвращается в Цюрих. Сыновья тем временем подрастают, в доме слышна детская возня, бывает, что и ссорятся, и дерутся, как всякие дети. А еще с удовольствием слушают сказки Пушкина. И тут, конечно, не перестаешь удивляться - когда неутомимая Наталья Дмитриевна находит для этого время? Но детей ведь надо не только родить, но и воспитать, а значит, уметь четко распределять свое время между всеми делами.
      В конце декабря 1975 года парижский журнал "Лэ Пуэн" в своем новогоднем номере объявил Солженицына "человеком года". По этому случаю из журнала приехали к нему в Цюрих брать интервью. Во вступлении к интервью журнал пишет: Солженицын не "человек года", а человек целой эпохи. Вопросы задаются порой и каверзные, но надо сказать, что Солженицын с его живым умом, быстрой реакцией, умением сформулировать свою мысль легко справляется с ними.
      Хотя и отбивается Александр Исаевич от многих журналистов телекомпаний и газет, но все же этих встреч не так уж и мало. Два года, прожитые в Европе, особенно наполнены разъездами, интервью, пресс-конференциями.
      После возвращения с американского континента и накануне второго, теперь уже окончательного отъезда за океан были еще поездки в Лондон в феврале 1976 года, чуть позже в Париж и Испанию. Приняв окончательное решение об отъезде на другой континент, Александр Исаевич спешит объездить маленькую Европу, побывать там, где еще не был. Интерес к его личности все еще велик, приглашения по-прежнему следуют одно за другим, ему предоставляют телеэфир, печатают его интервью в газетах и журналах. Но уже чувствуется некоторое разочарование, ввиду несоответствия его мировоззрения установившимся к тому времени стандартизованным демократическим взглядам. Разочаровываются в нем и истинные социалисты, приверженцы социализма без террора, без насилия, очищенного от искажений, также почитавшие его своим.
      И вот в феврале 1976 года он отправляется в Англию. Очень хотелось побывать на британских островах, посмотреть и высказаться. В подготовке этой поездки большую помощь оказал старый знакомец - журналист Янис Сапиет из Би-Би-Си. Он же договорился с известным комментатором Майклом Чарлтоном об интервью. Поехали вместе с женой поездом, но скрытно, чтобы по пути через Европу не одолевали журналисты. Ла-Манш пересекли на пароме. Сапиет, не афишируя их приезда, везет гостей в Виндзор, где Солженицын будет гулять по берегу Темзы. Англия ему, много читавшему в детстве и юности Диккенса, покажется знакомой, много типажей, много лиц, словно сошедших со страниц его романов. И Солженицын восклицает: Что значит - свой Диккенс!
      В Оксфорде он встречается со своим переводчиком - Гарри Виллетсом, о котором он скажет много теплых, добрых слов: "Он - редкий переводчик не только по своему таланту, но по беззаветному отношению к переводческому долгу: перестает ощущать перевод как вид заработка, а разделяет со-авторскую ответственность, ему невыносимо выпустить перевод не в лучшем виде, он с авторскими мучениями долго доискивается нужных слов".
      Вот и рассуди после этого - придирается Солженицын к переводу, устроенному Карлайл или все-таки, при действительно хорошем переводе, он умеет оценить заслуги и старания переводчика?
      22 февраля в загородном доме под Лондоном он дает телеинтервью компании Би-Би-Си. Но оно идет не сразу в эфир, а только через неделю, уже после отъезда четы Солженицыных. Он не хочет, чтобы журналисты его обнаружили и расклевали как вороны сыр, и поездка по Англии продолжается втайне. Записывается еще и выступление на радио.
      Он по-прежнему сурово осуждает Запад за потерю воли, за то, что в так называемой "разрядке" они сдают позиции коммунизму. Ведь Советский Союз только провозглашает "разрядку" и дух Хельсинки, а в действительности продолжает сажать людей в тюрьмы и психбольницы по политическим мотивам. Если мы обратимся к "Архиву Самиздата" и посмотрим материалы семидесятых годов, мы увидим, сколько там протестов против помещения инакомыслящих в психбольницы. Обывателю это не заметно, а потому многие и считают, что то время было достаточно спокойное и суровых репрессий со стороны властей не было.
       Но есть и другие, свежие мысли. Так, он говорит о некоем "потоке века" - потоке общественного мнения, который захлестывает всех, и даже люди с авторитетом и знаниями, видные профессора, ученые не решаются идти против этого "потока" и высказывать свое, другое мнение, считается неудобным противопоставлять свои аргументы, как бы не попасть в неловкое положение.
      То же можно отнести и к Солженицыну. Вот он не боится идти против "потока века", и сколько же на него набрасывается оппонентов! Сколько ниспровергателей с заученной ширпотребной терминологией! Как! Усомнился в приоритетности "прав человека", противопоставляет им какие-то обязанности? Заговорил о каком-то плавном переходе к демократии при сохранении авторитарности - как можно?
      Примеров можно было бы привести еще много.
      Еще там же он говорит об "утере ведущего интеллектуального положения старшим поколением в пользу младшего, когда неестественным образом младшая часть общества, имеющая наименьший жизненный опыт, больше всего влияет на направление общественной жизни". Может быть, потому слишком много радикальных решений? И слишком велик темп жизни, что люди не могут в ней адаптироваться?
      Вопросы, которые задает ведущий, тоже весьма остры. Он напоминает Солженицыну, что тот стал спорной фигурой на Западе, и те люди, которые критикуют, считают, что он хочет "возвращения в России к чему-то, что явно невозможно, возврата к патриархальной России".
      Солженицын отвечает на это весьма страстно и емко. Он говорит о том, что именно пресса лепит подобные ярлыки, не чувствуя никакой ответственности. Журналист средней руки выносит в заголовок свой вывод, и он становится ходячим мнением целого Запада. И один из ярлыков - "возврат к патриархальности". "Никакой нормальный человек не может предлагать никакого возврата, ибо всякому нормальному человеку понятно, что движение идет только вперед".
      Интервью это вызвало в Англии большой отклик и передавалось весной еще несколько раз. Как отмечал сам Александр Исаевич, англичане не обиделись на его критику. Англия произвела на него благоприятное впечатление, что было неожиданно для него самого. Глядя на ее зеленые холмы, старинные усадьбы, он ощущает несоответствие вот этой милой доброй Англии и той напыщенной, официальной, которую он знал до сих пор.
      Показывали это интервью и в США 27 марта 1976 года. Передавалось оно и русской службой радио Би-Би-Си. И все же в огромном потоке информации века развитых СМИ, ежедневно вещающих, пишущих на все лады, впечатление очень быстро смазывается, теряется в потоке новых событий и сообщений.
      Насколько серьезно он относился к своим выступлениям, можно судить вот по такому признанию Солженицына: "...для меня написать самое малое общественное заявление - требует найти слитный кусок чувства и мысли, большой концентрации, отдачи, поворота всего существа".
      То, что он говорит, продумано, выношено и прочувствовано, а потому мы имеем возможность наблюдать и страстность его речей, и глубину мысли. Он умелый трибун, он легко овладевает аудиторией и, так как не очень осторожничает в высказываниях, то, как правило, вызывает шлейф откликов, газетных и эфирных.
      Через три дня уже в Лондоне состоялось еще одно телеинтервью компании Би-Би-Си, посвященное целиком выходу в свет книги "Ленин в Цюрихе".
      Образ Ленина, созданный им, понравился не всем, он, конечно же, отличается от того сусального образа, в который его облекла советская фразеология, и от описанного западными писателями гения революции. Солженицын также подтверждает, что он гениален в тактике, "он сразу видит все возможности, видит возможность победы или разгрома врага и всё, дальше он уже не интересуется, соответствует ли это теории, стоит ли на нравственном уровне". И жестокости в Ленине не меньше, чем в Сталине. В его работе "Уроки Парижской коммуны" главный вывод - коммуна слишком мало расстреливала, потому и не выстояла. (Здесь я привела мысли Александра Исаевича, высказанные в разное время, не только в данном интервью).
      Александр Исаевич рассказывает, что работал он над образом Ленина сорок лет, с тех пор, как задумал исторический роман, и собирал по крупицам всё - каждую мелочь, каждый штрих. И единственной его целью было - воссоздать Ленина живым, какой он был. "Я не приписываю ему никакой черты, которой у него не было. …Воображение художника помогает только спаять отдельные элементы". А в литературном интервью с Н.Струве он сообщает, что составлял даже каталоги отдельных случаев его жизни по тому, какие черты характера из того вытекали.
      Некоторые отмечали сходство характера самого Солженицына с мощным, нетерпеливым характером его персонажа - Ленина. На что Солженицын отвечает, что "Ленин весь направлен на разрушение", а он никогда не звал к разрушению. А если вспомнить о беспринципности Ленина, а также его полное пренебрежение к нравственности, то к Солженицыну, это уж никак не относится.
      Это интервью появилось в эфире 27 апреля, а позже напечатано в журнале "Listener".
      В эту поездку в Лондон ему довелось встретиться с дочерью Гучкова. Вот так и копились встречи с людьми, знавшими героев его исторической эпопеи, и герои эти словно возрождались из небытия, становились зримыми, осязаемыми.
      Весна этого, 76-го года, в преддверии отъезда в Соединенные Штаты, была у Александра Исаевича очень урожайной на всевозможные выступления и интервью. На обратном пути из Лондона, еще раз переплыв Ла-Манш на пароме, он задерживается в Париже. Чувствуя себя в хорошей форме, словно заряженным, он принимает приглашения нескольких телекомпаний.
      Так, 5 марта в Париже Александр Исаевич дал интервью японской телекомпании. Состоялся очень доброжелательный разговор с ведущим, оказавшимся, кстати, бывшим зэком советских лагерей, куда попал он как военнопленный. И первыми словами Госуке Утимура было: Александр Исаевич, мы с вами оба - советские зэки. Продолжая эту тему, Солженицын говорит, что именно оттуда можно глубоко познать советскую систему, из Архипелага. Многолетнее испытание в лагере дает и психологические глубины, и социальные. Дальше разговор шел о литературном творчестве в рамках вопроса: для чего и для кого вы пишете? О философии, в частности, ведущий упомянул имя японского философа Ямага Соко, упоминаемого в произведениях Солженицына, и Александр Исаевич подтвердил, что ему действительно близки некоторые утверждения этого философа, например, такое: тот, кто не умеет экономить минуту, для того пропадет и вечность.
      А 9 марта Александр Исаевич уже на французском телевидении.
      В эти дни демонстрировался фильм "Один день Ивана Денисовича", и он посмотрел его вместе с ведущим телепередачи, а затем отвечал на вопросы телезрителей, которые они задавали по телефону. Конечно же, спрашивали - понравился ли ему фильм и какие он мог бы сделать замечания? (Фильм он смотрел уже во второй раз, первый - в 1974 году).
      Александр Исаевич отметил, что актеры и режиссеры подошли очень честно к задаче, но кое-какие упреки можно сделать по оформлению. Так, на взгляд зэка, слишком чистые и не рваные телогрейки, слишком тепло в бараке, так что герой сидит в одной майке, чего на самом деле не бывает.
      Ввиду показа фильма разговор шел в основном вокруг темы лагерей. Французы, не знающие, что же на самом деле происходит в СССР, задавали такие наивные вопросы, как - был ли суд над Солженицыным, когда его посадили, и был ли у него адвокат? Или - знают ли студенты о существовании лагерей? Как они на это реагируют?
      Да так и хочется ответить телезрителям: кто им позволит реагировать? А кто отреагирует, быстро окажется в том же лагере или в психушке. А Александр Исаевич отвечает, что есть много и более простых способов усмирить протестующих - просто лишить их работы. А так как все учреждения и все предприятия государственные, то работы этот человек нигде не найдет.
      Он по-прежнему предупреждает об угрозе коммунизма и страшит им даже Европу, что и она может не устоять при столь малом сопротивлении. Сейчас это кажется преувеличением, но в 76-м году коммунизм был еще очень силен, советские власти под разговоры о "разрядке" всё наращивали вооружение, количество ракет, танков достигало немыслимых размеров, на что тратились огромные средства, а из народа высасывались последние соки. Именно потому Солженицын и бил в набат в своих выступлениях и призывал не верить заклинаниям о "разрядке", которой на самом деле нет.
      Кстати, это интервью вызвало даже официальный советский протест.
      На вопрос: был ли он когда-нибудь коммунистом? Александр Исаевич отвечает - не был, но увлечение марксизмом и он пережил. И даже казалось - так все ясно у Маркса, что не надо читать всю предыдущую мировую философию, все 20-25 столетий мысли. "О, это страшный яд!" Таким он и пошел на войну. И уже война на многое открыла глаза, а тюрьма и лагерь просвещают необыкновенно. А тем, кто говорит, что надо восстановить светлые идеалы коммунизма, Солженицын отвечает встречным вопросом: "Какие светлые идеалы надо восстановить? Теперь уже всем известно, что наш режим был таким с 25 октября 1917 года".
       Вопросов было так много, что дирекция умоляла телезрителей больше не звонить. Но само общение с телезрителем, с собеседником, которого он не видит, не очень понравилось Александру Исаевичу. Запертый в маленькой комнате под яркими прожекторами, окруженный микрофонами и телекамерами, чувствовал он себя неуютно.
      Активность Солженицына так высока, что на следующий же день он дает интервью газете "Франс Суар". Последний месяц пребывания в Европе он спешит использовать максимально. Разговор идет отчасти о его книгах, об издательских делах, где-то снова касается коммунистической идеологии, и, в частности, Солженицын утверждает, что никакой "диктатуры пролетариата" не было, была диктатура даже не партии, а партийной верхушки. Рассказывает о деятельности Русского Общественного Фонда, который оказывает помощь политзаключенным и их семьям, и с какими трудностями они сталкиваются при этом.
      Но и это интервью было не последним. Состоялось еще телеинтервью с Н.Струве на литературные темы. И здесь в этой беседе мы можем проникнуть в творческую мастерскую писателя.
       Александр Исаевич отмечает свою склонность к большим литературным формам - роману, эпопее. Но и работа над малой формой для художника большое наслаждение, в малой форме можно очень много поместить, и есть замыслы, но гонит главная тема.
      Струве обращает внимание на необычайную сгущенность места и времени в его романах и динамичность прозы. И Солженицын говорит, что действительно ценит художественную плотность произведения, плотность содержания, мысли, чувств во всяком литературном произведении. И приводит пример позднего Лермонтова, где ни одного внутреннего случайного слова нет. Этому старается следовать и Солженицын, выбрасывая каждое лишнее слово. Хотя утверждение это кажется спорным, имея в виду объёмы его исторической эпопеи.
      Что касается формы произведения, то "сам материал продиктует то, что надо", - говорит он. Разговор шел и о соотношении реальности и вымысла в его произведениях. Некоторые критики упрекают Солженицына в перевесе реальности над вымыслом. И Солженицын говорит, что он не видит перед собой задачи выше, чем служить реальности, реальность была так богата… А вымысел он использует для концентрации действительности. Помогает создавать образы и личный опыт. "Без личного опыта, психологического или житейского, - говорит Александр Исаевич, - писать невозможно". А поэтому автор распыляет себя во всех героях.
      Беседа была достаточно длинной и подробной, касались и вопросов о главном герое эпопеи, об экране и Дос Пассосе, о заимствовании с которого любят говорить оппоненты. Но, как у всякого талантливого человека, у него нет прямого подражания. К тому времени у Александра Исаевича уже был опыт написания сценария "Знают истину танки". Причем писал он так, что уже по сценарию читатель мог бы увидеть фильм в своем воображении. И эту форму повторил во вставных экранах своей исторической эпопеи, потому что, как говорит он: "…наступает момент повествования, когда вдруг хочется отбросить разговор, когда я уже лишний между читателями и событиями…"
      Вторую находку - газетный монтаж также относят к Дос Пассосу. И снова Солженицын поясняет, что он интерпретирует их по-своему, в этих газетных монтажах у него отражается ход истории. И действительно, газетные вырезки там, в исторической эпопее очень кстати, хотя в последних томах они даже в избытке.
      Еще у него в эпопее много пословиц, на что обращает внимание Струве, и Александр Исаевич говорит, что в пословицах выражается голос народа. Пословицы, надо сказать, у него замечательные, и я полностью согласна с автором - в них слышен голос народа.
      В Париже он задерживается ненадолго, в этот последний месяц пребывания в Европе хочется успеть как можно больше. Теперь путь лежит в Испанию. Вместе с Виктором Банкулом едут машиной, стараясь оставаться незамеченными и не привлекать большого внимания. По пути знакомство с юго-западной Францией, ее замками, где наслоились века, где витает дух то Генриха II, то Франциска I. В Амбуазе дом Леонардо да Винчи, в котором он прожил свои последние два года. Наконец преодолевают самые мощные горы Испании - Пиренеи. А за Пиренеями другой мир - неповторимая Испания. Катилась навстречу красноватая неплодородная земля Кастилии, бросающаяся в глаза бедность. Названия городов и крепостей, как музыка юности, когда все они - молодые люди конца тридцатых годов рвались воевать за республиканскую Испанию. Крепость Алькасар, устоявшая перед республиканцами и восхищавшая своим мужеством и стойкостью даже тех, кто сочувствовал республиканцам. Малага и Севилья, Кордова и Гранада со старыми замками и дворцами, и так восемь дней путешествовали они по Испании, не обремененные большим вниманием. Здесь был свой мир, и Солженицына здесь мало знали, может быть, благодаря "убийственно небрежным и даже анекдотическим переводам", как он сам о них выразился.
      Солженицын приехал в Испанию как раз при смене власти. Прошло пять месяцев со дня смерти Франко, и в храме Эскориала служилась месса. Здесь же в Долине Мертвых похоронены многие жертвы гражданской войны без различия - на какой стороне воевали. "Что значит в войне победила сторона христианская! - восклицает Солженицын. - А у нас - сатанинская..."
      В Мадриде посетили корриду, где с сожалением наблюдали избиение быков, а поздно вечером 20 марта 1976 года ему организовали выступление по телевидению.
      Многим либералам не понравилось выступление Солженицына, не осудившего режим Франко, как это было принято в среде прогрессивно мыслящих, но особенно в левой печати выступление вызвало волну негодования. Осудили его в том числе и отечественные либералы и социалисты. Но Солженицын, собственно, оценок правлению Франко не выносил, он сравнивал положение в СССР и в Испании и показывал на примерах, как обстоят дела со свободами при авторитарном правлении Франко, всеми осуждаемом, и у него на родине, по отношению к которой некоторые еще питают иллюзии, благодаря ее закрытости и отсутствию свободы слова.
      К примеру - прописка, привязывающая советских граждан к месту жительства, а значит, советский гражданин не может передвигаться свободно. В Испании этого нет, граждане могут поехать на жительство в любое место, какое им понравится. Так же свободно они могут уезжать за границу, чего не скажешь об СССР.
      Второе - пусть с ограничениями, но все же разрешены забастовки. В СССР после того, как большевики пришли к власти, никакие забастовки больше не допускались. Участников забастовок в первые годы советской власти расстреливали.
      Он отмечает также наличие любых зарубежных газет, чего нельзя увидеть в советских городах, запрет в СССР на свободное ксерокопирование (дабы не распространяли запрещенные издания и Самиздат - Л.Т.). А ведь это действительно было так! И все пишущие машинки на предприятиях, в организациях были на учете, образцы шрифтов снимались обязательно. Сейчас даже трудно в это поверить!
      Касается амнистий политическим заключенным, которых никогда не было в СССР, а вот в Испании недавно была ограниченная амнистия. По всему по этому настоящей диктатуры в Испании никогда не было.
      Если не переходить в область абстрактных рассуждений о демократии, то доводам Солженицына очень трудно возразить.
      Понимая естественное стремление прогрессивных кругов получить как можно больше свобод, он отмечает и недостатки демократического общества западного образца.
      "Современная западная цивилизация может быть описана не только как демократическое общество, но также и как потребительское общество, то есть как общество, в котором все видят главную свою цель в том, чтобы больше получать материальных благ, пользоваться ими неограниченно… однако, социальное устройство и пользование материальными благами не является главным ключом к достойной жизни человека на Земле". И в этом смысле "противопоставление Восток-Запад относительно. Если глубоко поразмыслить, то оба общества не так уж различны. Они страдают одним заболеванием: недугом материализма, недостатком моральной высоты. Именно отсутствие моральной высоты привело к тому, что четко обозначилась такая диктатура, как советская, и столь ненасытное потребительское общество, как западное".
      Это он говорил уже на пресс-конференции, которую дал тут же после встречи на телевидении. Некоторым участникам конференции его жесткие нападки на социализм показались чрезмерными, и был вопрос: Не думаете ли вы, что после вашего выступления против левого тоталитаризма сторонники правого тоталитаризма, например в Испании, будут очень довольны?
      Солженицын отвечает, что, во-первых, в наше время идет смешение понятий и "неполнота демократии - еще далеко не тоталитаризм. Слово "тоталитаризм" связано с тотальностью. Это означает, что полностью вся жизнь человека не принадлежит ему… В современном мире другого тоталитаризма нет".
      Да, энергии Солженицына того времени можно позавидовать. Подряд два публичных выступления и никакой растерянности, четкие формулировки, быстрая реакция, загнать в угол его невозможно. Вероятно, из-за этого энергичного напора его критика иногда казалась чрезмерной.
      Отговорив свои речи, рано утром Александр Исаевич со своим спутником Банкулом направились в сторону Сарагосы и далее на Барселону. Но по дороге их остановила полицейская машина. Оказалось, что его разыскивает молодой король Хуан Карлос, недавно вернувшийся на родину, и просит приехать к нему тотчас же. Но… Такой уж своенравный человек Солженицын. Он не едет к королю, это не вписывается в его ближайшие планы, да и после его вчерашнего выступления эта встреча может повредить королю в глазах его "образованщины" - рассуждает он. Солженицын тут же написал королю письмо, в котором пожелал "мужества против натиска левых сил Испании и Европы, чтоб он не нарушил плавного хода Ваших реформ".
      И встреча не состоялась.
      Спустились еще в Арагонскую долину и, побывав в Барселоне, где навечно пришвартована шхуна Колумба "Санта Мария", через два дня покинули Испанию, оставив после себя бурю в социалистических и либеральных газетах.
      

Если мы посмотрим на карту Соединенных Штатов, на ее восточное побережье и направим свой взор не к привычным местам, где расположился Вашингтон и Нью-Йорк, а устремим его в глубинку, далеко на север, то там, ближе к Канаде мы найдем небольшой штат Вермонт. Когда-то мы о нем и слышать не слыхивали, а теперь каждый, наверное, знает, что это штат, где жил Солженицын.
      Алеше было оставлено поручение продолжать поиски.
      И вот вблизи маленького городка Кавендиш в местечке, называемом "Пять ручьев", Алеша нашел участок с небольшим домом, который, как ему показалось, соответствует всем требованиям будущего отшельника, и сообщил об этом в Цюрих.
      Александр Исаевич, даже не видя дома и участка, не имея возможности выехать для осмотра, (уж слишком велики расстояния), полагаясь на то, что Алеша понял, что ему надо, заочно согласился с его выбором. Так был приобретен участок вблизи города Кавендиша в штате Вермонт. Был, разумеется, риск - промахнуться, но, слава Богу, выбор оказался удачным и устроил всех.
      2 апреля 1976 года Александр Исаевич вылетел в Нью-Йорк уже окончательно с намерением не возвращаться. Там его встретил Алеша Виноградов и повез сразу в Вермонт - смотреть купленный участок с домом - будущее пристанище на долгие годы. Александр Исаевич остался доволен. Алеша выбрал отличное место: в стороне от дороги, достаточно пустынное, чтобы уединиться и спрятаться от назойливых глаз, рядом лес и два проточных пруда. Дом, правда, был летний, да и мал, еще были на участке два подсобных домика или флигеля, и один из них у пруда, Александр Исаевич сразу же облюбовал его себе для работы.
      На участке протекало несколько горных ручьев, сосчитали - пять, так и назвали место - Пять Ручьев. (По-английски называлось Twinbrok - ручьи-близнецы). Предстояло обживаться в этих местах. Ручьи чем-то напоминали речку Истью, но природа здесь была мощнее, суровее. Не было и той милой русской березовой рощи, что зеленела когда-то рядом с дачкой.
      Работы по строительству предстояло много: утеплять и расширять старый дом для проживания большой семьи, и строить второй кирпичный рабочий дом с просторным подвалом, где можно было бы хранить архивы, а наверху сделать рабочие кабинеты, где можно было бы свободно расставить письменные столы и наконец разложить все так, чтобы было удобно для работы. Работать в одном доме с четырьмя детьми, конечно же, невозможно, к тому же он не терпел ни радио, ни телевизор, и даже телефон не был поставлен в рабочем доме - ничто не должно отвлекать от работы, от глубокого погружения в материал.
      Местность была холмистой, и новый дом решено было строить наверху, на холме.
      А пока он оставляет Алешу руководить стройкой, а сам рвется в Сан-Франциско работать в Гуверовской библиотеке. И, как пишет он в "Зернышке": "начинается упоительный двухмесячный лет по материалам Февральской революции. Разверзаются мои глаза, как и что это было такое". И на два месяца погрузился он в море материала. Познакомился здесь же с эмигрантами первой волны, и нанесли, надарили ему столько воспоминаний, редких книг, журналов тех лет, что назад пришлось ехать на купленном грузовичке через всю Америку.
      "Запомнился чудесный старик Николай Павлович Рыбалко. …широким распахом рук предлагал мне забирать хоть все с книжных полок подряд. От него достались мне переплетенные "Искры", иллюстрированное приложение к "Русскому слову", за годы Первой войны. Прежде, еще в Москве, я доставал только разрозненные, так необходимые фотографии для описания никогда не виданных мною людей… Еще один памятный дар от Первой эмиграции: пиши! пиши!"
      В Гувере за два месяца уже набралось материалов, книг, писем несколько ящиков. Возвращаться на Восточное побережье решено было на грузовичке, первой машине, купленной в Америке. Хотелось посмотреть континент, расположенный на другой стороне земного шара, почувствовать его хотя бы колесами, но где-то и ногами, выйдя из машины, постоять на земле, приютившей их.
      Аля к тому времени прилетела в Сан-Франциско, и в автомобиле ехали вдвоем.
      И вот первые впечатления от путешествия по континенту: "Путешествовать по Союзу - лучше бы машины не придумать: всепроходима, высокая посадка, а в крытом кузове можно четверым - шестерым ночевать. В Союзе в этом и проблема: ночевать негде, а съехать можно в любой лесок. Здесь же это - дикость, тут с большой дороги просто не съедешь, и даже на обочине останавливаться не положено - все кому-то лично принадлежит, ни в машине не поспишь, ни палатки не разобьешь, появляются владельцы: уезжайте!"
      Проехали 3000 миль, повидали западную пустыню, Йеллоустонский заповедник и Гранд-Каньон с его верхнего обрыва и в закат! ("мирозданное зрелище!" - записывает А.И.). Проехали штат Огайо. И меньше чем за трое суток доехали от Колорадо до реки Гудзон. Ехали и днем и ночью, по очереди садясь за руль.
      Приехали в Пять Ручьев, посмотрела и Аля их будущее пристанище, и отправилась в Европу за семьей.
      Для строительства дома Алешей была нанята бригада, Александр Исаевич не хотел себя объявлять, чтобы не поднималась журналистская возня вокруг дома, тихо поселился в домике у пруда, а за хозяина выдавал себя Алеша. За два месяца, что он отсутствовал, работа продвинулась слабо, он ожидал хваленой американской производительности труда, но был разочарован. Оказывается, и у них все зависит от условий и договоренности. Молодой архитектор был неопытен в подобных делах и заключил контракт на повременную оплату, и строители работали ни шатко, ни валко. Нагонялось их человек по пятнадцать, некоторые слонялись без дела, без конца пили кофе. Да еще все чертежи должны быть рассмотрены и подписаны магистратом поселка, а до того даже котлован под дом копать нельзя. Расширялся и достраивался пока летний дом, а делать фундамент под кирпичный дом начали только в сентябре, когда уже и морозы по ночам начались.
      Два дома - жилой и рабочий затем были соединены двадцатиметровым подземным переходом, чтобы в холодное время не надо было выходить на улицу. Этот факт также не остался незамеченным, журналисты, пронюхав об этом, писали как о бункере, был повод позлословить.
      Семья приехала 30 июля. Дом еще не был построен, и поселились пока во втором флигеле. Младший Степа все время спрашивал: "Куда мы едем?" Ему отвечали: "В Америку". И когда приехали во флигель, так и сказали: "Вот мы и в Америке".
      Так этот флигель и назывался "Америкой".
      И знаменитый стол Александра Исаевича переплыл океан. Но путешествие его на этом не закончится, через много лет он проделает еще и обратный путь.
      А Александр Исаевич жил и работал в доме у пруда. Работалось хорошо, окно выходило на пруд, и здесь писались главы о кровавой развязке жизненного пути Столыпина: Столыпине и Богрове. Здесь же, по всегдашней своей привычке, врыл он недалеко от дома стол на улице и работал, сидя в тени деревьев.
      7 сентября, наконец, было закончено сооружение сетчатого забора, поставлены ворота. Теперь это была уже усадьба со своей территорией. Правда, заборы здесь не принято было ставить, это вызвало недоумение у жителей, но большой семье с четырьмя детьми нужна была своя территория, старшим хотелось уединения, и Александру Исаевичу - возможности спокойно работать. Да и мысли о щупальцах КГБ не покидали, и от назойливых журналистов хотелось огородиться. Забор этот приковал всеобщее внимание прессы, стал предметом язвительных насмешек.
      Въезд семьи прошел незамеченным, а 8 сентября вдруг прорвалось сообщение: Солженицыны переехали в Америку! В газетах появились карты местности, и стрелки на картах с указателем на Кавендиш. Теперь уже ничто не проходило незамеченным, все обсуждалось в прессе. В маленький городок на севере страны нахлынуло более сотни корреспондентских автомобилей. Шумиха вокруг их пристанища Александра Исаевича возмущает, но и газетчиков понять можно - это же их хлеб, да еще и с маслом хочется. И забор, и самозакрывающиеся (от центральной кнопки) ворота, о чем было рассказано, как об электронной сигнализации и защите вкруговую по всему забору, - все привлекает внимание, да еще пущен слух, будто бы подано на проволоку поверх забора высокое напряжение. Солженицыны решили использовать это для себя - пусть КГБ так и думает. Они о нем не забывали. В заборе в первые же недели была оставлена записка: "Борода-Сука За сколько Продал Россию Жидам и твоя изгородь не поможет от петли".
      Газетчики иронизировали: хочет создать себе ГУЛАГ!? Позже, разглядев пруд и выдав его за бассейн, газетчики заговорили о буржуазном образе жизни. Одним словом, пресса была в растерянности, не знала, что и думать - непонятный какой-то писатель Солженицын. И ему не понятно: "почему такая раздраженность к попытке уединиться?". Да ведь темы нужны газетчикам, а тут столько необычного, ну как не посмаковать?
      До истинных чувств никому не было дела. А ведь это еще один переезд в пустоту, где ни одной родной, близкой души. Отрывание от друзей, которых успели приобрести в Цюрихе, в Европе. И там кусочек души оставлен. Как-то все сложится здесь? Придется пускать корни на новом месте, и ему отдавать кусок сердца.
      Труднее всего женщинам. Снова обустраиваться на новом месте, много ли увезешь в багаже. Как говорят в народе: два переезда, что один пожар. Сколько всяких хозяйственных мелочей надо приобретать, снова выяснять - где магазины, где что можно купить. И проблема языка. Там жили в немецкой части Швейцарии, а здесь нужен английский, а он пока не на должном уровне. Надо думать о школе для детей, пока только для Мити, а через год и Ермолая надо определять в школу.
      Все лето и осень шла стройка. Только к Новому году, уже в морозы (а морозы здесь не хуже, чем у нас в России - до 25 градусов!) была закончена кровля, и на холме вознесся трехэтажный дом. Это был рабочий дом. Главное в семье Солженицыных - работа. 31 декабря 1976 года Александр Исаевич перенес четыре письменных стола в свой просторный, светлый кабинет.
      Знаменательный день! После всех мытарств и жизненных передряг: скитания в детстве вместе с мамой по чужим углам, а затем жизни в маленькой, холодной продуваемой комнатке, после тюремно-лагерных нар, после перескоков с одной чужой дачи к другой, писаний на хуторах и в деревенских избах наконец-то просторный кабинет в собственном доме. Сиди, пиши и радуйся! Теперь, чтобы работать, не надо разлучаться с семьей. Такого еще не было.
      На нескольких письменных столах он, наконец, мог разложить все необходимые для работы материалы, массу конвертов с выписками, заготовками. Сколько забот конспиративных свалилось с плеч Али. Нет теперь необходимости разыскивать нужные материалы в разветвленной сети хранения и не перепутать - где что взято и куда следует вернуть. Сюда же поместили и знаменитый петербургский стол, тот самый, с огромной столешницей, с многочисленными полочками и тумбочками, переехавший вместе с хозяином в Цюрих, а теперь вот еще раз в Кавендиш.
      В этом же новом доме была устроена домашняя церковь, комната для гостей, библиотека, комнаты, где будет устроена домашняя типография и будут храниться архивы.
      По-прежнему назойливое внимание журналистов, от которого Александр Исаевич устает. Он не любит пустое позирование перед камерами, дежурные улыбки, пустое убивание времени. Не красоваться ему хочется, а работать. Работы еще - вороха.
      "Какое освобождение души: чтобы о тебе перестали писать и говорить, перестали на каждом шагу тебя узнавать - а пожить в обычной человеческой шкуре", - говорит он.
      Так началась жизнь в далеком северном американском штате. "Переезд в Вермонт обещал стать первым за жизнь мою шагом к умедлению, к простой норме". Он не хочет больше публичных выступлений. И, кроме того, он чувствует, что "слишком густой напор моей публицистики скоро перестанет и убеждать. Темп и громкость моего движения уже стали непомерны…" Пора замедлиться.
      Изредка оттуда, из Вермонта доносились до нас в СССР скупые вести, слышали мы, что не жалует он журналистов, да и некогда ему, знали только, что все так же трудится за письменным столом - пишет эпопею "Красное колесо".
      Зимой он работал в большом доме, а летом переселялся в летний дом у пруда. Мальчишки подрастали, пытались помогать родителям. Мама сидит за письменным столом в большом доме на холме, а вниз к отцу бегут стриженые светлые головки и несут листочки от мамы. Летом вместе с отцом мальчишки купаются в пруду. Вода холодная, бодрит, но дети рады, визжат от удовольствия. Рядом лес. Казалось бы - ну, лес как лес, такой же, как везде, какая разница где он - в России или в Америке? И все же не такой. Какой-то чужой дух присутствует в нем, чужая аура.
      "Что-то стоит между нами", - пишет он в своих записках. И молчаливый какой-то лес. Ни кукушек в нем, ни соловьев, птиц не слышно, и вообще птиц мало. "У нас в России весной заливаются птицы, лес поет, чирикает, а в Вермонте, - как вспоминал Александр Исаевич в фильме, - лес почему-то молчит".
      Но надо настраиваться на долгую жизнь. Может быть, и до конца дней. И все же есть у него ощущение, что он еще вернется в Россию, что не навсегда он с ней расстался. А он вернется обязательно, как только будет возможно.
      Так началась жизнь на севере Америки, в штате Вермонт.
      

Эти строки взяты из поэмы "Дороженька". Надо сказать, что эта часть творчества Солженицына - его грандиозная историческая эпопея, до сих пор мало изучена. Все в основном зациклены на его произведениях лагерной тематики, написанных еще до отъезда из России. Огромная часть его литературного наследия, десять томов "Красного колеса" - история революции и человеческих судеб, Узлы начала века, из которых и сложилась наша дальнейшая история, всё ещё ждут своих вдумчивых исследователей. Это и огромный исторический материал, и прекрасно написанная проза, к изучению которой только подступают литературоведы. Солженицын, как айсберг, то поверхностное знание о нем, которое у нас существует, это лишь малая часть того, что нам предстоит изучить, настолько он глубок, сложен и многомерен.
      Все же сказался фактор, что Александр Солженицын был надолго отрезан от нас и запрещен. Ведь только в конце 80-х легально опубликованы в СССР его старые вещи, а к моменту опубликования "Красного колеса" многие читатели уже подустали за период гласности от острой публицистичности и сложных тем и переключились на детективчики. Однако серьезных и глубоких публикаций по истории революции, истории нашего государства в ХХ веке было немного. К концу века лишь незначительно изменился ракурс видения и оценки событий. Великая Октябрьская революция уже не признавалась столь "великой", как принято было в советской историографии, и зазвучала главная мысль: все было бы хорошо, если бы большевики не совершили свой коварный октябрьский переворот, если бы события остановились только на Февральской революции. Это одна концепция - тех, кто относит себя к демократам. Другая концепция приверженцев социализма трактует Февральскую революцию как некую малозначащую прелюдию к Великой Октябрьской революции. Но больше преобладают поверхностные публикации, по верхам, без глубокого разбора и анализа событий.
      И все же нам необходимо переосмысливать всю историю ХХ века, убирать штампы, искажения, расчищать её и продираться к истине. Уже ХХI век на дворе, а в учебниках истории, по которым учится молодежь, почти ничего не изменилось, лишь легкие подмалевки. Для углубленного анализа нужно серьезно и вдумчиво работать - это тяжелый труд.
      Так вот этот труд взвалил на себя человек, который давно занялся изучением истории ХХ века, не перемалыванием штампов, а глубоким осмыслением.
      И если вы хотите лучше знать историю России начала ХХ века, двух первых ее десятилетий, определивших судьбу России на весь ХХ век, читайте "Красное колесо" - эпопею, дающую нам полнейшую картину Февральской революции, предшествующих ей событий и причины сползания к октябрьскому перевороту.
      А ведь закончена эпопея накануне очередных потрясений в России, теперь уже в конце многострадального ХХ века и с обратным знаком. Россия начала выбираться из того, во что ее ввергло "красное колесо" истории. Как полезно было бы политикам знать, как было тогда, в те роковые 17 лет начала века, каких наделали ошибок и что можно позаимствовать оттуда. Сколько опрометчивых шагов было сделано, сколько горячих воспламеняющих общество речей было произнесено, сколько разбросано огнеопасных искр! Как опасно бездумно опрокидывать власть и как захлестнет после этого анархия.
      Аналитику, досконально изучившему ту эпоху, стало ясно, что нельзя так безответственно раскачивать государственный корабль, что и переход от социализма к демократии надо совершить плавно и без излишних потрясений. Как спешил он донести современникам те роковые ошибки истории, как хотелось предостеречь от них. Он стремился перенести память русского прошлого в русское будущее. Но увы. Как вступающие в жизнь молодые люди учатся преимущественно на своих ошибках, так и новые политики.
      Эта тема беспокоит его еще с юности. В романе "В круге первом" мы слышим от Глеба Нержина: "... Для Глеба же всю его молодость гремел немой набат! - и неисторжимо укоренялось в нем решение: узнать и понять! откопать и напомнить!"
      Он родился именно тогда, когда ломался мир, но он еще слышал "каким-то странным слухом... все живые звоны, стоны, крики, клики, вопли погибающих, отнесенные постоянным настойчивым ветром от людских ушей". Страна еще долго стонала и корчилась, и если сознание постепенно запутывалось в сетях повсеместно насаждаемой идеологии, то подсознание хранило эти стоны. Глеб ощущал, что "только что убили и вынесли в Мировое Ничто чье-то большое дорогое тело. Но еще было теплое то место, где оно лежало. И, никем никогда на него не возложенное, Нержин принял на себя бремя: по этим еще не улетевшим частицам тепла воскресить мертвеца и показать его всем, каким он был; и разуверить, каким он не был".
      К появлению моего поколения историю вычистили, причесали и дали её нам в виде готовой жвачки. А тех, кто помнил, свидетелей происшедшего загнали в ГУЛАГ или расстреляли в подвалах ЧК, или сами они онемели от страха. Но не замолчал мальчик Саня Солженицын, родившийся в революционном 1918-м году. Жар сердца и пламень души не давали ему молчать. Да и жил он в Ростове, в городе, где ещё недавно полыхала Гражданская война, где улицы и люди ещё хранили память о тех годах. А рядом Новочеркасск - центр Донского казачества!
      В десятилетнем возрасте прочёл он толстенные тома "Войны и мира", личных линий не понял мальчишеский ум, но был захвачен историческими сценами. Видимо, тогда заронилось зёрнышко и проросла любовь к истории, а, сплавившись с литературной страстью, вывела его к исторической эпопее. Тогда же прочёл он ещё одну серьёзную книгу - воспоминания члена Государственной Думы Шульгина - очень эмоциональные, отнюдь не в пользу большевиков, и тоже был захвачен этой книжкой.
       Мальчик вырос и превратился в юношу. Он ушел в математику, и в численном интегрировании дифференциальных уравнений безмятежно прошла бы его жизнь, если бы родился он не в России. Музы Клио и Каллиопа стали его еще большей любовью и перетянули его к себе. И вот через восемь лет, когда он окончил школу, те два впечатления десятилетней давности сплавились, и возник замысел романа о революции.
      Так математик стал литератором и историком. Заряд историка живет в нем давно.
      "С детства я откуда-то знаю, что моя цель - это история русской революции". Вот так порой главная цель жизни определяется еще в начале жизненного пути, еще с детства.
      "Главный узелок нашей жизни, все будущее ядро её и смысл, у людей целеустремленных завязывается в самые ранние годы, часто бессознательно, но всегда определенно и верно. А затем - не только наша воля, но как будто и обстоятельства сами собой стекаются так, что подпитывают и развивают это ядро."
      Этими словами начинается глава о Столыпине в "Августе Четырнадцатого", но эти же слова можно отнести и к самому Александру Исаевичу. С детства у него появился интерес к писательству, с детства он интересовался историей революции. Вот эту задачу - написать историю революции он и взвалил на себя. Закончив "Архипелаг ГУЛАГ", он переключился на историческую тему, ведь "Архипелаг" - это дитя Революции, и тема революции давно стучится и просится на бумагу.
      Толстой когда-то говорил, что для того, чтобы писать, ему должно казаться, будто весь мир зависит от его писания. Такое же ощущение есть и у Солженицына. "И так сошлось, что именно - мне. И как все успеть одному?" Именно это чувство и гонит его, делает его таким озабоченным, не терпящим праздного времяпрепровождения и пустых потерь времени. "Вечно он куда-то спешит", - говорили о нем. А его гнали вот эти глыбы материала, тем, которые он на себя взвалил. И, как написал один из авторов сборника "Август 14-го читают на родине" некто Веретенников, а на самом деле это В. Борисов: "Александр Солженицын - один из немногих, кому дано различить гул движения истории".
      Перед нами еще один опыт художественного исследования. Труд, написанный не сухим языком историка, а художественным языком писателя, а потому более понятный. История, населенная персонажами, чувствами, мыслями. История, написанная талантливым писателем, но не просто писателем, а глубоким мыслителем, тщательным вдумчивым аналитиком. Он стремился открыть заложенную в этих событиях гармонию, красоту, а то и величавость и символичность. Труд писателя-историка требует и особой концентрации чувства и воображения, каждое мгновение истории писатель должен оценивать с точки зрения вечности, в увязке с прошлым и с будущим.
      Название "Красное колесо" определилось еще в 1967 году. Весь материал разбит на Узлы, в них дано изложение событий в сжатые отрезки времени. Если историю представить как математическую кривую, то в ней есть критические точки, называемые узлами. Это узловые моменты нашей истории, определившие дальнейшую судьбу страны. Солженицын не рассматривает подробно причины появления освободительного движения в России, делая лишь небольшой экскурс в ретроспективу. Это не недостаток, это еще одна огромная тема, он ее просто не берет, он рассматривает узлы, приведшие к катастрофе 1917 года, сам ход событий - шаги навстречу великому потрясению.
      Вначале, еще в юности, его влекла тема начала Первой мировой войны. Тогда, в самом начале замыслов главным объектом внимания был разгром в Восточной Пруссии армии Самсонова. Не успела начаться война, как случилась грандиозная катастрофа - окружение Второй армии, гибель самого командующего - генерала Самсонова и большей части его армии. Под патриотические лозунги, статьи в газетах, выдержки из которых даны в романе и так хорошо в него вписываются, создавая атмосферу того времени, настроения общества, под эти призывы так бездарно погублено громадное войско. Эта катастрофа в самом начале войны, как считает Солженицын, послужила началом, толчком к разрушению России. Не все с этим соглашаются. Да, прямой причиной эта катастрофа не является, но толчки к разлому начались с нее. Это - звено в цепи событий.
      Это и есть Узел первый - начало войны 1914 года, роман "Август Четырнадцатого".
      Заготовки для этого романа были сделаны ещё до войны. Тогда же были написаны несколько глав - это приезд Воротынцева в штаб армии, первые события с Самсоновым. Конечно, он и над ними работал в пору написания романа - заменилась фактура, язык, но композиционно они сохранились. А для того, чтобы описать такие события, приходилось много читать, входить в стратегические планы, работать с картами, с материалами Генерального штаба. Прочёл гораздо больше, чем мог отобразить в книге. И когда в эмиграции много писали об этом романе, в том числе и военные, то говорили, что схвачено верно. Конечно же, помог и собственный военный опыт.
      А беспокойная мысль вела дальше, в глубь революционных событий начала века. Что же там произошло? Как развивались события, предопределившие судьбу России на весь ХХ век? И стали просматриваться основные моменты дальнейшего развития предреволюционной ситуации и самой революции, начали вырисовываться следующие Узлы.
      Второй Узел - 1916 год. Уже схлынул патриотический подъем 14-го года, надежды на быструю победоносную войну, и началась раскрутка недовольства правительством, властью, оживились революционеры, почуяв благоприятную обстановку. Эти события вошли во второй роман эпопеи "Октябрь Шестнадцатого".
      Третий Узел - сама февральская революция. События с 23 февраля по 18 марта по старому стилю, и роман называется "Март Семнадцатого".
      Четвертый Узел - события апреля, когда ситуация уже переломилась в пользу большевиков. Роман так и называется "Апрель Семнадцатого".
      Написано много. Но это чтение не развлекательное, а познавательное. Он стремится вернуть нам историческую память. Ведь история наша, особенно недавняя, так замутнена, что мы до сих пор не знаем истинных событий, так же как не знал он сам, приступая к этой теме.
      Вначале, еще в Союзе, задумывалось двадцать Узлов, до 1922 года, и центром внимания, как ему казалось вначале, должны стать Октябрьская революция и Гражданская война. Но оказалось, весь клубок будущих событий сплелся уже в феврале-марте, и Александр Исаевич отказался от этого замысла, слишком огромным получился бы труд. Центр тяжести переместился на Февральскую революцию. В апреле 17-го ситуация уже переломилась в пользу большевиков и стали понятны дальнейшие события, поэтому события до 22-го года даны в десятом томе конспективно.
      И для всех двадцати задуманных Узлов собирался материал. А что такое собирание материала для исторической эпопеи? Это не только события, документы, но и черты эпохи, мелкие подробности того быта, сбор народного типажа - да ведь сколько их! Офицеры и солдаты, курсистки и члены правительства, царедворцы и члены Государственной Думы, питерские рабочие и интеллигенты. Сбором и изучением материалов он занялся еще в студенческие годы, с 37-го года. После этого пришлось пережить войну, и Саня очень волновался во время войны - не пропали ли под бомбежками в Ростове тетради с заготовками? Ведь и мама, и жена спешно эвакуировались. Но тетрадки те, к счастью, сохранились. Там же были и наброски первых глав. Но тогда чего-то недоставало, скорее всего, жизненного опыта и военного. Об этом позаботилась судьба. И когда он сел вплотную за роман, за плечами был боевой опыт артиллериста.
      Изучалось как время действия, так и место действия. Для этого Александр Исаевич пешком многократно исхаживал Ленинград, изучая улицы и площади, где будут происходить будущие события его книг. С трудом, но все же проник он в Таврический дворец - главный центр притяжения времен Февральской революции.
      Дважды ездил анонимно в 1965 и 1972 году на Тамбовщину, собираясь писать о мощнейшем тамбовском крестьянском восстании, записывал рассказы стариков, ведь он намеревался закончить эпопею 1922-м годом. Восстание он не описал, не дошел до этой поры, но собранный материал пригодился, и действие некоторых глав происходит на Тамбовщине, на родине героев повествования Арсения Благодарева и Зинаиды.
      Побывал он в 1966 году и в Белоруссии, близ фольварка Узмошье, именно там стояла Гренадерская бригада, в которой служил его отец Исаакий Солженицын. Наткнулся он на сведения о бригаде и упоминание об отце в Центральном Военно-Историческом Архиве. Сохранились многие документы, боевая и административная документация, полевые книжки офицеров, приказы, списки личного и конного составов. Нашел он и церковь, где на фронте венчались его родители.
      Проработана масса материала, и не только мемуары, написанные после событий их участниками, выметенными в Европу, такими, как Милюков, Шульгин, Гучков, где материал подан уже с учетом того, что произошло, но проработаны стенограммы, записи заседаний - документальные свидетельства. Александру Исаевичу пришлось прочесть стенограммы заседаний Государственной Думы, а также массу газет разного направления, чтобы правильно оценить ситуацию. Приходилось прочитывать до пятнадцати газет за один день того периода, который он описывал, выверять факты. Тщательность проработки материала несомненна.
      Когда он оказался за границей, хлынули новые материалы, их несли эмигранты. Можно сказать, что переселился он вовремя, застав в живых последних из могикан, тех, кто еще помнил революцию и послереволюционные годы, эмигрантов первой волны. Еще бы лет десять, и не осталось бы никого. Уже в первые месяцы пребывания в Цюрихе он стал получать посылки с книгами и журналами. Целые комплекты редкостных журналов - "Белый архив", "Белое дело" - так доверилась ему Первая эмиграция. А ведь это нужнейший материал для его эпопеи. Так начала собираться бесценная библиотека по русской революции. И надо было этот ворох заготовок как-то систематизировать. Тут же, в Цюрихе были заказаны четыре вида разноцветных папок разного формата, куда и будут раскладываться тысячи листков - заготовок по темам, накопленным за много лет подготовительной работы. Как говорит Александр Исаевич "от правильной организации сотен и тысяч бумажек зависит и темп, и успех такой обширной работы".
      А сколько материала оказалось в Гарварде, в его ценнейшей библиотеке! Да и живые свидетели нашлись. И помогали своими рассказами ощутить эпоху, а также помогли и по конкретным вопросам все тех же типажей и примет эпохи. У него оказалось около трёхсот личных показаний очевидцев той поры - собирал их ещё в СССР, а затем и на Западе, собралась уникальная библиотека, масса напечатанных материалов, а ещё больше ненапечатанных, газеты 1917 года в микрофильмах.
      Для Солженицына главное в этой эпопее - исторические события, а не личная жизнь героев. Вероятно, поэтому все романы "Красного колеса" написаны автором в излюбленной им полифонической форме. Полифония привлекает его давно. Еще в интервью 1966 года он говорит об этом: "Наиболее влекущая меня литературная форма - "полифонический роман (без главного героя, где самым важным персонажем является тот, кого в данной главе "застигло" повествование) и с точными приметами времени и места действия".
      Как такового, главного героя в привычном понимании у него нет. Это пристрастие имеет место еще в романе "В круге первом". Ведь там, по сути, тоже нет главного героя. Нет его и в "Красном колесе". Его интересует не столько судьба героев, сколько судьба России.
      Написана эпопея, конечно же, на основе исторических материалов. Но, разумеется, здесь есть собственные пристрастия, собственные оценки, пусть неявные, но ощутимые в акцентах, в интонациях, в отношении к тем или иным историческим деятелям. Он не беспристрастный наблюдатель, а человек, глубоко переживающий за Россию, близко принимающий ее боль. Субъективное, конечно же, присутствует. Но есть и объективная картина происшедшего - читайте, думайте, оценивайте. В чем-то можно не соглашаться с автором, но добросовестность писателя, придирчивая документальность и исследовательская тщательность несомненны.
      В этом огромном повествовании, как мне кажется, в авторе боролся историк и литератор. Иногда он даже называет себя историком, как в "Дороженьке", если ассоциировать героя с самим автором. "Я - историк. Я хочу - понять... Этот путь у Революции - один? неумолимо? Или был другой?". Глубокий анализ событий, присущий историку, как бы заслонил литературу, не дал развиться личным историям, личным драмам, как у Толстого. А все потому, что в Александре Солженицыне слишком сильна гражданская позиция, общественные проблемы для него более значимы. И если бы этого не было, мы имели бы просто великолепный роман или романы, множество их зачатков и прекрасно написанных сцен с тонким пониманием психологии, настроения, великолепно выписанных образов. Но у него другая задача.
      Есть у него вставные, чисто исторические очерки, и когда окунаешься в них, то и они захватывают своей динамикой, насыщенностью материалом, сведениями о ведущих политических деятелях той поры, о деятельности Думы. Здесь уже историк, аналитик выступает на передний план и не менее мощной фигурой, чем писатель - мастер художественного слова.
      И все же в этой эпопее есть главный герой - это Россия, и ее драма - главный сюжет повествования. Россия и Революция. Мы видим, как постепенно раскручивается трагедия. И это не менее драматично, чем чья-то личная судьба. И здесь, в этой драме есть все: и легкомыслие, и трусость, и игра честолюбий, и предательство. Сюжет этот так драматичен, так увлекателен, что не отпускает до конца повествования.
      События, определившие судьбу России на весь ХХ век.
      Для нас - это познание истории через литературу, возможность разобраться с собственной уворованной историей, увидеть, как разгоняли и несли Россию в бездну. Как говорит сам писатель, "мы зовем в такую даль лишь самоотверженных читателей, главной частью - соотечественников".
      Наверное, ни одна история не была так искажена, как история России первой четверти ХХ века, да, пожалуй, и во всей первой половине этого жестокого века. Сколько было сказано слов о "кровавом" царе Николае II, о человеке, фактически принесшем себя в жертву, лишь бы не было кровопролития и междоусобицы! А те, кто и были на самом деле "кровавыми", называли себя "кристально чистыми большевиками". Они захватили власть и написали собственную историю, запретив всякое иное слово, а вы - потомки попробуйте разобраться, как было на самом деле.
      "Не все дают себе труд изучить предмет, но броски все к любимым доводам..." - писал Александр Исаевич по поводу иному, но то же можно сказать о нашем знании революции.
      Расчищать эти завалы и продираться к истине и взялся Александр Солженицын. Неохватная работа, которая украсила бы, пожалуй, тематику целого института общественных наук, была проделана подвижником-одиночкой: искать для себя и для читателя - как из нашего прошлого понять наше будущее.
      

Роман "Август Четырнадцатого" писался вначале как отдельный роман, но позже, когда обозначились Узлы исторической эпопеи, он вписался в эти Узлы, стал частью эпопеи "Красное колесо". Его первый том можно читать как отдельный роман, а два тома "Августа" являются частью эпопеи. Второй том был написан в эмиграции. Именно поэтому я перенесла главу о романе во вторую часть, хотя он и был написан еще в СССР.
      Именно в "Августе Четырнадцатого" впервые появляется символ "красного колеса". Того колеса, которое раскрутило российскую историю и ввергло его в пучину бед.
      "КОЛЕСО! - катится, озаренное пожаром!
      самостийное!
      неудержимое!
      все давящее!"
      Начал Александр Солженицын этот роман еще в студенчестве, а заканчивал эпопею уже в Вермонте, убеленный сединами. Правда, между этими событиями случилось много других и написано еще много книг. Вначале подсознательно тянуло его туда, в начало века, в ту войну, на которую ушел добровольцем отец и которая венчала его родителей. И особенно привлекало внимание страшное поражение в самом начале войны, окружение и гибель армии Самсонова. И когда углубился, увидел, что это и есть первый страшный удар из цепи ударов, сокрушивших великую империю.
      А как победно все начиналось! Какие были настроения! Солженицын дает выдержки из газет начала войны:
      "Народ-исполин, которого не сломили величайшие испытания, не боится кровавой тяжбы, откуда б она не грозила".
      …"Times" отмечает, что превосходство русской армии над германской значительнее, нежели…"
      "В экономическом отношении война не так страшна для России, как для Германии…"
      Эти выдержки из газет прекрасно иллюстрируют обстановку того патриотического подъема, который царил в обществе в начале войны. Кстати, мнения критиков по поводу газетных вставок разделились, некоторые отрицательно относятся к этой идее вставных газетных цитат, а другие приветствуют. Сам Александр Исаевич в литературных интервью 83-го года говорит так: очень важно - каким языком, в каких фразах и понятиях современники понимали события. Так можно передать концентрированно отношение общества к тому, что происходит. Мне они кажутся очень удачной находкой, они помогают ощутить атмосферу того времени.
      Точно так же оказалось различным отношение к так называемому "экрану", главам или частям глав, написанным сценарным способом. Так поданы куски, где важно именно действие, без вспомогательных пояснительных слов, замедляющих его, а писатель выполняет роль оператора. Эта форма отражения в век, приученный к кинематографу, выглядит, на мой взгляд, очень уместной, создает динамичность повествования и эффект присутствия. Это синтез искусств: очень популярного в ХХ веке искусства кино и художественной литературы,
      Так что же случилось в августе 1914 года в прусских лесах? Почему так быстро и бездарно погибла Вторая армия Самсонова?
      А все потому, что Россия всегда спешила помогать кому-то. То на помощь австриякам Суворов гнал армию через льды и горы Альп, то на помощь болгарам спешила русская армия - спасать от турок, а теперь вот гнали русскую армию выручать свою союзницу Францию, дабы оттянуть немецкие войска на восток.
      "Эту жертву русскую, эту нашу кровяную подать долго ли будет Франция помнить?" Спешили с наступлением ради французов на 15-й день мобилизации при полной неготовности…
      И вот ради этого Вторая армия "шла на маневр, достойный Суворова, - стремительный марш, отрезать Восточную Пруссию, начать войну ошеломительно для Германии! Окружать противника - да какого! - столько же понимая в окружении, сколь медведь понимает, как гнуть дуги для упряжи. Но такая дуга по лбу хлопает".
      Спешка, а в результате неподготовленность армии и тылов, и неправильная стратегия, избранная командованием фронта - генералом Жилинским - все это и погубило, по мнению автора, армию генерала Самсонова. Ему приказано было продвигаться на север и правее. Он не согласен с этим, по его соображениям немцы должны были появиться с запада, туда и надо было разворачиваться. Но его две недели без передышки, без дневок гнали на север, где немцев уже не было, они ушли на Запад. Вторая армия шла по пустым городам и селениям. Самсонов понимает, что не туда они идут, и сам забирает левее, да не хватает корпусов.
      Много всяких несуразностей создавалось спешкой: вместо того, чтобы высадить войска на ближайшей станции Остроленка, 13 корпус пять суток шел до нее пешком. Плохо были организованы тылы, обеспечение продовольствием и снарядами. Приказы по передвижению войск армии не были спаяны одним ясным планом - что именно делать? Плохо была налажена связь. Телефонная связь уже существовала, но провода не везде протягивались и распоряжения опаздывали на сутки. Недавно появившаяся связь радиограммами (искровками, как тогда называли) производилась без шифровок, немцы их, разумеется, перехватывали и хорошо знали расположение русских войск. Были поспешные и необдуманные отступления фланговых корпусов. Плохо налажена разведка. "Самсонов и никогда в разведке не был силен… "Терпение" в ореоле, мы кутузовцы… иметь три кавалерийских дивизии - и ни одной из них перед фронтом армии, чтобы найти исчезнувших немцев!"
      А ведь были уже аэропланы, чем успешно пользовались немцы, обнаруживая противника. А Самсонов долго не знал - где немцы?
      Немецкая армия была к тому времени хорошо оснащена артиллерией и превосходила в этом русскую армию. Уже в японскую войну передовым русским офицерам было ясно, что "будущая война будет теперь огнем решаться, что нужна тяжелая артиллерия, нужно гаубиц много, а сделали - немцы, не мы. У нас на корпус 108 орудий, у них - 160, и каких?"
      Это хорошо понимали молодые офицеры, передовая часть их, так называемые "младотурки". "Они знали, что германская армия - сильнейшая в сегодняшнем мире, что это армия - со всеобщим патриотическим чувством; армия с превосходным аппаратом управления; армия, соединившая несоединимое: беспрекословную прусскую дисциплину - и подвижную европейскую самодеятельность".
      Вот в этом и усматривала советская печать преклонение перед немцами, когда Солженицына после выхода романа клеймили в газетах. Не хотели признать объективности в оценке.
      Быстрые мобильные немецкие корпуса окружили два центральных корпуса Самсоновской армии, зашедших глубоко в прусские леса, после того как фланговые корпуса справа и слева трусливо и поспешно откатились, и уничтожили их. Там же находился и сам командующий армией Самсонов. Он застрелился. Все это произошло в самом начале войны, с 13 по 16 августа (по старому стилю). Это самые драматичные сцены. Образ Самсонова считается наиболее удачным, и для этого нужен художник большого масштаба, сумевший проникнуть в столь чуждую нашему времени душу и сделать ее понятной и близкой. История скупа, здесь же мы сопереживаем, живем вместе с героем, и ощутимее становится личная трагедия и трагедия государства. Как сказал один из авторов сборника "Август Четырнадцатого" читают на родине" (обозначенный инициалами Л.О.): "Вся добрая старая Русь гибнет вместе с Самсоновым".
      Посвящены страницы и упущенной возможности прорвать окружение. Все та же нерасторопность наша, а в противовес очень быстрая перегруппировка сил германских, и прорыва не получилось. Солженицын подробно описывает эти события, передвижения корпусов, отдельных полков и батальонов, описывает несколько сражений.
      Было здесь все: и бестолковость, и отвага, и храбрость, и мужество, была и паника отступления. Оказывается, многое на войне зависит и от простой неразберихи. Вот, к примеру, как держался Нечволодов, командир 16-го пехотного полка. Продержались до ночи, снаряды кончились, никто не подвозит. Где весь остальной шестой корпус - непонятно? Вот донесение: "Генералу Благовещенскому. 21.00, станция Ротфлис. С двумя батальонами ладожцев, мортирами и тяжелым дивизионом составляю общий резерв корпуса. Ввел ладожские батальоны в бой. С 17.00 не имею распоряжений начальника дивизии".
      И дальше от автора: "И как было на военном языке объяснить им: уже четыре часа, как все вы бежали, шкуры! Отзовитесь же! Тут - можно держаться, но где вы все??"
      "Кто упирается - тот не падает. Падает тот, кто бежит", - замечает писатель.
      А шестой корпус откатывался, открывая самсоновскую армию беспрепятственному удару справа. С этого и начинает складываться катастрофическая ситуация.
      То же сделала и бездарность командующего первым корпусом - генерала Артамонова, когда тот приказал отступать при выигранных позициях и тем самым открыл левый фланг фронта, чем и воспользовались немцы, быстро прорвавшись к Найденбургу, а затем у Вилленберга завершив окружение.
      "Ваше высокопревосходительство, Александр Васильевич! - пишет записку командующему полковник Крымов. - Генерал Артамонов - глуп, трус и лгун. По его беспричинному приказу корпус с полудня отступает в беспорядке. От вас это скрывается. Потеряна прекрасная контратака петровцев, нейшлотцев и стрелков. Отдано Уздау…"
      Вот из этого всего и складывается ситуация. Ложь и Глупость - главные наши враги.
      Есть здесь, разумеется, авторская интерпретация событий, но пишется это человеком, изучившим многие документальные свидетельства, записки очевидцев. Материал изучен им досконально. В руках Солженицына были книги, написанные участниками событий как с той, так и с другой стороны. Книга немецкого генерала Франсуа, одного из самых талантливых немецких полководцев того времени, переведенная Н.Г.Левитским, мемуары Гинденбурга, Людендорфа. Из русских сочинений были использованы: книга генерала Головина, напечатанная в Праге в 1926 году, где предпринят общий анализ поражения и его причин; мемуары генералов Постовского и Мартоса, о..Георгия Шавельского, откуда он берет портрет Великого Князя Николая Николаевича; сочинения Свечина, книгу по истории Нечволодова - приверженца монархии, и другие.
      И как полезно нам окунуться в те события, так плохо представленные в нашей литературе, да и в истории скороговоркой, а уж в кино и вовсе ничего. Первую мировую войну заслонила революция и Гражданская война. Участники той войны уже как бы и не были героями, офицеры - были презренными царскими офицерами, ордена, полученные в ту войну, скрывались и прятались, как ордена отца Солженицына.
      Несмотря на узкие хронологические рамки - всего десять дней, роман ощущается как эпопея, в чем-то подобная эпопее Л.Толстого. Но здесь нет занимательного сюжета, главных героев, присущих обычным романным формам. Сюжетные линии начала романа как-то обвисают и долго не имеют продолжения. Прелестны женские образы, хотя и не имеют развития - Ирина, Ксения, Варя, и иногда приходится сожалеть об увлечении автора полифонией. Ксения еще появится в последующих томах, но коротко, а Варя и совсем бегло. И тем не менее некоторые сцены, связанные с Варей, достойны очень высокой похвалы, как, например, Варя возле умирающего опекуна, владельца большого магазина Саратовкина в Пятигорске - благодетеля, на чьи деньги она училась и в гимназии, и на высших курсах.
      "Варя подошла… Говорить она совершенно не знала что, за всю дорогу от Петербурга не выдумала, боялась сфальшивить, что ни произнеси. Но отчасти эта темнота помогла ей, в темноте легче было и молчать, и освоиться… Что приехала из-за него, пусть понуждаемая разными дамами, была почти правда. А высказалось - неловко. Благодарить благодетеля?.. И само благодетельство вообще стыдно, и благодарить - фальшиво…"
      Мы, пожалуй, уже забыли о такой тонкости чувств.
      Сцены чисто военные написаны мастерски, не забудем, что писал человек, прошедший войну, писал со знанием дела, используя свой личный опыт. Вот как он, бывший артиллерист, пишет об артиллерии:
      "Но надо для этого, чтобы артиллерия била не дурово - толково. И чтоб снаряды ее не пересеклись. И чтоб стояла она хорошо, не давая себя засечь ни по дымкам, ни по вспышкам - ни при солнце, ни с упадком его, в сумерках. Именно так все и было у Смысловского и мортирного полковника. Именно это и ожидал от них Нечволодов, с первого взгляда признавши в них природных командиров. А если командир природный - то успех военного события зависит от него больше чем наполовину. Не просто храбрый командир, но хладнокровный и берегущий своих от потерь. Только такому и верят: если скомандует в атаку - значит, край, значит, не избежать."
      Этим утверждением Солженицын спорит с Толстым, который считал, что войну выигрывают не полководцы, а солдаты. Но одной стойкостью солдат сражения, а тем более, военные кампании не выиграть.
      Когда-то Солженицыну сказали в "Новом мире" после публикации "Ивана Денисовича": хватит о лагерях, давайте о войне. Но он не стал писать о Второй мировой войне, о которой и без него написано достаточно. Он взялся за ту, Первую мировую - забытую и не оцененную до конца. Как будто не так же умирали русские люди, не проявляли чудеса героизма. Второй мировой войне поставлены сотни памятников, а героям той войны - ничего, и сами защитники преданы анафеме.
      События, описанные в романе, автор считает важным узлом всей российской истории ХХ века. Это было начало конца. Именно с 14-го года и начался ХХ век.
      На страницах этого романа появляется и Ленин. И тут же меняется стиль романа, переходит на быстрый рваный темп речи Ленина. Война застает его в Поронино, в Австро-Венгрии, откуда он спешит уехать вместе с Надей и ее мамой. От властей ему не грозило: законный паспорт, законное положение политического эмигранта, врага царизма, и возраст 44 года - не призывной.
      Ленин огорчен начавшейся войной - срывался конгресс Интернационала в Вене, но после размышлений порадовался, что началась империалистическая война, теоретически предсказанная, неуклонно предвиденная. И "раз война началась, то не отмахиваться от нее, но - использовать!.. Какая разница, кто на кого напал? Следует пропагандировать, что виноваты все правительства в равной мере. Важно - не "кто виноват", а как нам выгоднее использовать эту войну… Превратить её в гражданскую! "Все виноваты" - без этого невозможно вести работу на подрыв царского правительства. Да это счастливая война! - она принесет великую пользу международному социализму: одним толчком очистит рабочее движение от навоза мирной эпохи!"
      Но настроения разрушительные в обществе были не только в среде большевиков, но и в среде либеральной интеллигенции и их выразителя - партии кадетов. Подробнее о кадетах он расскажет в следующих узлах.
      "Безумное русское общество могло радоваться поражению - как безрассудный ребенок радуется болезни, чтоб сегодня чего-то не делать или не есть, а не понимает, что грозит ему от той болезни на век остаться калекою. Общество могло радоваться и все валить на царя, на царизм, но патриоты могли только скорбеть. Два-три таких поражения подряд (это после японской) - и искривится позвоночник, и погибла тысячелетняя нация."
      Роман написан очень плотно и подробно, как и всегда у Солженицына, и мы словно проходим вместе с войсками, вместе с Воротынцевым по лесам и болотам Восточной Пруссии, вместе с Нечволодовым бьемся до позднего вечера, пока не закончатся снаряды.
      Уже "Август" настраивает нас на новый взгляд на природу грядущих событий, уже в нем появляется нечто новое, поражавшее исторической правдой и достоверностью. Автор предлагает начать осмысление оттуда, из глубины. В оценке этих событий таится и опасность - упростить задачу, поменять полюса. Но надо учиться думать.
      В первом варианте романа, написанном в СССР до изгнания, он заканчивался описанием событий, связанных с армией Самсонова, и помещался в одном томе. Когда же Александр Исаевич оказался за рубежом, он углубил написанные ранее ленинские главы, а затем весной 76-года в библиотеке Гуверовского института он наткнулся на обширные архивные материалы, связанные с убийством Столыпина и его убийцей Богровым. Эти материалы укладывались в цепь событий, приведших к развалу государства российского, и очень хотелось их поместить. "Куда поместить? - ломал голову Александр Исаевич. И решил сделать второй том "Августа" и поместить их в узел первый, потому что следующие узлы еще дальше от этих событий.
      В этом томе много страниц посвящено терроризму в России. Ведь мы жили и не задумывались - чьими именами названы знакомые нам всем улицы: Желябова в Ленинграде, Каляевская, Кибальчича в Москве. С кого начался терроризм, от которого и мы сейчас страдаем? Да со славной Веры Засулич! Она идет к градоначальнику Трепову наниматься в домашние учительницы и стреляет в него в упор. И оправдана на суде. Присяжные вынесли вердикт: "не виновна". ("Ох, не в ЧК она попала и не в ОСО!" - восклицает А.И.). И далее в нашей истории длинная череда имен и убийств от рук тех, кого позже назвали революционерами, и их именами назвали улицы.
      И самая длительная охота - на императора Александра II - того самого "освободителя", который в 1861 году отменил крепостное право. Шесть покушений неудачных и, наконец, седьмое на Обводном канале 1 марта 1881 года завершилось победой террористов. Истекающий кровью император-освободитель и героическая "Народная Воля", воспетая нашей историей.
      Софья Перовская руководила покушением, Желябов должен был участвовать в этом покушении, но его арестовали накануне. Славные имена. А если вдуматься? Уважаем мы современных террористов? Что это - добро или зло? Конечно же, зло. А тогда? Так чего же они достойны - осуждения или восхищения?
      Террор, начатый народниками, возрожден эсерами - славные продолжатели революционного дела. И здесь череда убийств: министр внутренних дел - Плеве, великий князь Сергей Александрович - генерал-губернатор Москвы.
      Россия все заигрывала с революцией… "лёгкое касание к революции и большие симпатии к ней - обязательны для всякого порядочного человека в России".
      Краткий экскурс по истории терроризма писатель вкладывает в уста тетушек Адалии и Агнессы с племянницей Вероникой. Диалог этот получился несколько затянутым, возможно, было бы лучше дать просто историческое исследование или авторское отступление на эту тему, как он делает это во вставных документальных очерках. Но тут снова борется в Александре Исаевиче историк и литератор. Для художественного произведения разговор этот получился громоздким. Но познавательно.
      Гораздо удачнее, на мой взгляд, страницы, посвященные Богрову, убившему Столыпина. Здесь же, в "Августе" выведен политический деятель, вызывающий повышенный интерес Солженицына и его неизменные симпатии, высоко оцененный им. Это Столыпин. Фигура эта так велика, что просится в отдельную главу.
      Очень хороший и доброжелательный разбор произведения "Август 14-го" сделан соотечественниками автора еще при первом появлении романа, но в СССР он не издавался. Сборник "Август 14 читают на родине" был издан когда-то в "Имка-Пресс" и ходил в Самиздатовском исполнении. Теперь его можно почитать в библиотеках. Об этом романе писал также упомянутый в первой части Р.Плетнев в своей книжке, автор книги о Солженицыне Ж.Нива и новые исследователи после возвращения писателя на родину.
      

Всю нашу школьную и студенческую пору мы, советские дети, восхваляли революцию вслед за нашими учебниками, восхищались ею, с гордостью произносили "Великая Октябрьская", а колыбель революции Ленинград называли: город на Неве - город трех революций. Всё, что связано с революцией - всё свято чтилось, всё подлежало поклонению, восхвалению, воспеванию в песнях и ораториях. Нам не позволяли глубоко задумываться: а что, собственно, принесла революция России, народу? Ведь народ - это не только рабочие и крестьяне, это все люди, населяющие страну.
      И только когда мы, те, которые должны были жить в светлом и прекрасном будущем, увидели, что будущее вовсе не так прекрасно, как его расписывали нескольким поколениям, когда нам приоткрыл завесу над тайнами коммунистического общества и методами строительства "светлого будущего всего человечества" Никита Сергеевич Хрущев, а позже рассказал много ужасающих подробностей Александр Исаевич Солженицын, мы задумались: а нужна ли была революция? И поняли многие, что революция - это не благо, что гораздо большее благо - эволюционный путь развития, именно он обеспечивает плавный ход событий, позволяет обходиться без сотрясений, а революция - это прежде всего море крови, нагромождение ужасов и людского горя.
      Как ни горько было многим расставаться со старыми привычными фетишами, пришлось согласиться, что революция - это зло.
      Но был ли у нас другой путь развития - эволюционный? И кто бы мог повести нас по этому пути? И все ли зло в монархии, точнее в монархии ли главное зло?
      До соприкосновения с многотомным трудом Солженицына эти вопросы иногда проблескивали в мыслях, но ответы не находились. И вот при погружении в его историческую эпопею, где-то переходящую в историческое исследование, я увидела, что Александр Исаевич давно задался этими вопросами. Словно прожектором высветив первые десятилетия начала века, он позволил нам увидеть события того времени в их истинном значении, не искажённом советской идеологией и советскими учебниками. Прочитав "Август Четырнадцатого", особенно его вторую часть, я снова задаю себе тот же вопрос: была ли возможность эволюционного пути развития у России? И нахожу для себя утвердительный ответ. Была. Это - эпоха Столыпина. Если бы у Столыпина было еще двадцать лет спокойной жизни, которой он хотел для России, чтобы сделать ее устойчивой, процветающей страной с конституционной монархией, наверное, это и был бы тот самый спокойный поступательный ход истории, лучше которого ничего нет. У Солженицына нет прямых утверждений такого рода, но они просвечивают в романе, проступают за статной фигурой умного и сильного премьера Столыпина.
      В конце ХIХ и начале ХХ века Россия развивалась быстрыми темпами и продолжила такое же поступательное движение вперед, дальнейший подъём при Столыпине. Фигура Столыпина привлекала писателя давно, ещё со студенческих лет, как и обстоятельства его гибели. И в повествовании романа, и во вставном очерке, посвященном Столыпину, прослеживается явная симпатия Александра Исаевича к этому государственному деятелю, и трудно с ним не согласиться, если отключиться от штампов наших школьных учебников, которые эпоху правления Столыпина в качестве премьера называют не иначе, как "столыпинская реакция".
      А почему реакция?
      Да потому, что во времена правления Столыпина революционная деятельность начала угасать, а говоря, не красивыми фразами советской истории, а простыми житейскими, Столыпин, ставший в 1906 году вначале министром внутренних дел, а чуть позже и премьер-министром, сумел остановить грабежи и поджоги, террор и насилие, бунты 1905-1906 годов, и за шесть лет своего правления отвел Россию от края пропасти - от революции. Утихомирил общество, сумел начать работать с крикливой, митинговой первой Думой.
      Ведь за красивыми словами "Первая русская революция" стоит, например, такое:
      "Стреляли наугад в окна поездов, вызывали бесцельные крушения их...
      Террорист застрелил извозчичью лошадь...
      Священник в храме читал послание о примирении. Студент выстрелил в него и убежал...
      За первый год русской свободы, считая со дня Манифеста, убито 7 тысяч человек, ранено 10 тысяч. Из них приходится на казненных меньше одной десятой, а представителей власти убито вдвое больше. Чей же был террор?.. Остальные - несчастные обыватели, убитые-раненые экспроприаторами, революционерами, просто хулиганами, бандитами..."
      Если убивают революционеры - это Освобождение, если убивает правительство - это палачество. И военно-полевые суды, которые ввёл Столыпин, это не начало, а ответ. Они действовали в очевидных случаях убийств, разбоя, взрывов, насилия...
      Прекрасно написана глава 65-я второго тома "Красного колеса", посвящённая Столыпину, - блестящий исторический очерк. Мне кажется, ее следовало бы издавать и отдельно, как "Ленин в Цюрихе". (Главы о Столыпине действительно изданы в виде маленьких книжек в 2001 году). Особенно в наше переломное время очень было бы полезно многим - почитать, как сумел вывести страну из хаоса 1905-1906 годов мудрый государственный деятель, у которого не грех бы и поучиться. Жаль, что деятели такого масштаба появляются нечасто. Да и сам Столыпин сетовал - как трудно подыскать дельных сотрудников.
      "Почти не было людей, обладавших подлинным государственным мышлением. Переговоры с лидерами кадетской партии привели к полному разочарованию, - пишет в записках его сын. - Не считаясь ни с чем, Милюков и его коллеги надменно требовали полноту власти (всем известно, что произошло в феврале 1917 года, когда они эту власть получили)".
      Более деловые отношения сложились у Столыпина с лидером октябристов Гучковым. Газета "Новое время" писала после смерти Столыпина: "Если Государственная Дума в настоящее время работает и законодательствует, то этим она, до известной степени, обязана Столыпину".
      "Он принял государственную жизнь в расползе и хаосе - и вытягивал созидательно", - пишет Александр Исаевич.
      Бывший Саратовский губернатор Столыпин в апреле 1906 года назначен министром внутренних дел, а через три месяца - премьер-министром.
      Сначала успокоение, а потом - реформы, - провозгласил Столыпин.
      Государство, наконец, велось твердой рукой и мудрым умом премьер-министра. Столыпин считал - чем тверже власть поведет себя в самом начале, тем меньше жертв.
      "Что же это за правительство, которое отказывается защищать государственный строй?.. Где с бомбами врываются в поезда, под флагом социальной революции грабят мирных жителей, там правительство обязано поддерживать порядок, не обращая внимания на крики о реакции… Где аргумент - бомба, там естественный ответ - беспощадность кары."
      Вот этого и недоставало Временному Правительству.
      Так начался пресловутый "столыпинский террор". А можно сказать: так началось наведение порядка в государстве, вытягивание России из пропасти. Но настроения в обществе в то время были с явно левым уклоном, в том числе и у кадетов, составлявших большинство в 1-й Думе. Все играли в революцию, и потому остался Столыпин в истории с теневым знаком, с клеймом реакционера. Его деловые и человеческие качества деятельного, мудрого человека - делателя, коих всегда недоставало в России, остались мало отмеченными, начавшееся процветание крестьянства, а вместе с тем и России в целом также отметено и забыто. Осталось в советской истории лишь воспевание революции, да Витте отмечен как блестящий премьер-министр, потому что при нем царь решился на Манифест 17 октября и потому этот "хитрый и весьма изворотливый, но осторожный" - как считает Солженицын, министр, слегка возведен на пьедестал в советской истории, но никак не Столыпин.
      И уже 12 августа 1906 года было покушение на Столыпина, да с каким размахом! Террористы взорвали дачу премьера на Аптекарском острове днем во время приема посетителей. Столыпин уцелел, но оказалось 27 убитых и 32 тяжелораненых!
      "Разнесло полдома, отпали стены, лестницы, трехлетнего единственного сына и одну из дочерей выкинуло с балкона через забор далеко на набережную, мальчику сломало ногу, девочка попала под раненых перепуганных лошадей…", - пишет Солженицын во вставном очерке 2-го тома "Красного колеса". - Вся левая печать в эти дни намекала Столыпину, что самое время ему - усвоить урок, пока не поздно, уйти в отставку".
      Но Столыпин не испугался. Тогда он и вводит Военно-полевые суды для особо тяжких грабительств, убийств и нападений на полицию. Устанавливалась, наконец, уголовная ответственность за восхваление террора. Смертная казнь применялась к бомбометателям, как прямым убийцам.
      Такие жесткие меры вызвали в русском обществе единодушный гнев, где преобладали явные симпатии к революционерам-террористам. Всякий, кто не одобрял громко революционного террора, понимался русским обществом сам как каратель.
      Мы, живущие в начале 21-го века, уже не заблуждаемся относительно террора, как всякие нормальные люди, осуждаем его и можем судить, как же не правы были те, кто был на стороне террористов. И, значит, напрасно осуждали Столыпина наши школьные учебники.
      Россия свисала над бездной, а работать приходилось Столыпину в очень сложной ситуации и рядом с нерешительным царем - слабейшим из всех своих предшественников в династии и с только что созванной по Манифесту 17 октября представительной властью - Государственной Думой.
      "1-я Дума собралась - уверенная в себе, резкая, громкая, с неостывшими голосами от едва выхваченной победы. Дума собралась - бороться против любого законопроекта, какой бы ни был предложен этим правительством. Когда этой Думе прочитывали с трибуны, сколько террористических убийств совершено в разных местах, - иные депутаты кричали с кресел: "Мало!" Дума собралась непримиримее и резче, чем сама Россия, собралась - не копаться в скучной законодательной работе да по комиссиям, не утверждать да исправлять какие-то законы или бюджеты, а - соединенным криком сдунуть с мест, сорвать и это правительство, и эту монархию - и открыть России путь блистательного республиканства…"
      Они еще сдунут, и мы увидим, что из этого получится в феврале 17-го.
      Он их призывал к терпеливой работе для родины, когда они собрались призывать лишь к бунту! Помните его знаменитое? "Им нужны - великие потрясения, а нам нужна великая Россия!"
      И вот с этой Думой предстояло работать Столыпину, многократно всходить на трибуну, объяснять, убеждать. Он выходил, можно сказать, на бой, не увиливая, не уклоняясь от прямого столкновения.
      "Для них внезапным встречным ударом выдвинулся никому не известный Столыпин - не генерал и не чиновник, без единой орденской ленты, не тряская старая развалина, как было принято, но неприлично молодой для российского министра, - шагом твердым всходя на трибуну, крепкого сложения, осанистый, видный, в красноречии не уступая лучшим ораторам оппозиции и с тою убежденностью в мыслях, живых и напряженных к отстаиванию, какие не сотворяются ни чинами, ни годами, ни шпаргалками, с той убежденностью в правоте, которую не раздергать, не высмеять, не отринуть…"
      Первые две Думы были распущены - работа не пошла.
      Солженицын явно не испытывает симпатии к Манифесту 17 Октября, по которому Дума начала работать. Он считал, что Манифест только дальше распахнул ворота революции, а теперь призываемому премьер-министру предстояло закрыть их, оставаясь под сенью Манифеста же: только законными методами законного правительства надо было вытягивать Россию из хаоса. Он считает, что такие Манифесты нужно принимать не в слабости, а в силе. Да, но и сдерживать представительскую власть, вероятно, дальше было нельзя, и так слишком затянули, и образовался опасный нарыв. Правда, брошен он был как масло в огонь, не угасив волнения, а только дав ему возможность вспыхнуть с новой силой.
      В тяжелейшей обстановке, разброде и хаосе начал Столыпин работать.
      Печать настолько свободна, что воспроизводит без комментариев любую дичь революционных воззваний, любые резолюции нелегальных конференций. Целый Совет рабочих депутатов интеллигенты укрывали на частных квартирах и печатали его разрушительные призывы. Разлито общественное настроение такое: всё хорошо, что направлено против правительства.
      Потом удивлялись - как смогла Россия ухнуть в пропасть? Так сами же её и толкали.
      Высшие учебные заведения получили в августе 1905 года полную административную автономию и стали очагами неповиновения. Там появились склады революционных изданий, оружия, лаборатории, типографии, бюро революционных организаций. Но стоит вмешаться полиции, как общество и пресса взывают о злоупотреблении властей. "Революционеры повсюду наглеют, везут из-за границы оружие в опасных для страны количествах".
      Что это, как не расшатывание государства? Вместо того, чтобы вместе с правительством поступательно двигаться дальше по пути прогресса и процветания страны, терпеливо везти тяжелый воз, бездумно толкают её к переворотам и сотрясениям. И теперь издали нам - потомкам хорошо видно - куда столкнули страну. По ним же, кто поспособствовал сползанию России в бездну, прошел карающий меч революции.
      Вот пример деятельности революционеров: "…трое городских агитаторов, с девушкой, подняли 400 крестьянских подвод на разгром сахарного завода: они сами - в масках, и в квартире управляющего играют на рояле, пока крестьяне громят завод. Пришлые поджигатели распарывают животы скоту на племенном заводе… Крестьяне жгут имения, библиотеки, картины, рубят в щепки старинную мебель, бьют фарфор, топчут ногами, где - не дают спасать из горящих домов, где - увозят награбленное возами"
      И этим варварством восхищаются городские газеты, восхищается прогрессивная общественность, в том числе интеллигентные кадеты, которых большевики всех пустят в расход. Конечно, страна опоздала в развитии, многое запущено, но менять её надо было эволюционно, а не революционно.
      Таково было положение страны к моменту прихода Столыпина. И вот наконец-то появился талантливый человек, умный, сильный, настойчивый, отстаивающий русские национальные интересы, русское государство. И стали раздаваться голоса: "Он слишком назойливо, открыто, вызывающе выставляет русские национальные интересы, русское правительство в Думе, русское государство".
      Столыпина давно волновал крестьянский вопрос. Он считал необходимым условием процветания крестьянских хозяйств - выход из общины.
      "Правительство желает видеть крестьянина богатым, достаточным, а где достаток - там и просвещение, там и настоящая свобода. Для этого надо дать возможность способному трудолюбивому крестьянину, соли земли русской, освободиться от нынешних тисков, избавить его от кабалы отживающего общинного строя, дать ему власть над землей", - говорил Столыпин.
      Отвечал он и крупным землевладельцам: "Землевладельцы не могут не желать иметь своими соседями людей спокойных и довольных вместо голодающих и погромщиков. Отсутствие у крестьян своей земли и подрывает их уважение ко всякой чужой собственности".
      Дума же потребовала: отнятия и раздела помещичьих земель! Столыпин терпеливо объяснял, что это не решит проблемы. 160 миллионов десятин земли уже во владении крестьян, а всей дворянской земли - 53 миллиона десятин, да еще под лесами большая часть, так что всю до клочка раздели - крестьян не обогатить. Землю надо обрабатывать иначе, с применением агротехники, удобрений, а для этого она должна быть в собственности у крестьян. Были и среди крупных землевладений хозяйства хорошо организованные, с применением агротехники, например, у известной княгини Тенишевой был великолепный конный завод, крестьянская школа с сельскохозяйственным уклоном.
      От Столыпина пошли хутора и переселение в Сибирь на свободные пустующие земли. Вот кто дал землю крестьянам, а не большевики, которые громко кричали об этом, а на самом деле отобрали её и всех загнали в колхозы. Он давно увидел, что община является тормозом сельского хозяйства, что существует коренная проблема - почему вспыхивают крестьянские бунты, поджоги, погромы помещичьих усадеб. Он увидел коренную причину в том, что крестьяне-общинники не являются собственниками, не уважают поэтому чужую собственность и тлеет в них недовольство от отсутствия собственной земли. В общине каждый год передел земли по душам, Отрезки земли могут быть в разных местах. В нее нет смысла вкладывать силы и средства, потому что она в следующем году может оказаться уже не у тебя. Необходимо было соединить эти клочки в отруба и отдать их в собственность крестьян, поднять благосостояние крестьян, чтобы укрепить русскую жизнь.
      Крестьянам же он потребовал: немедленной уступки части казенных, удельных, кабинетных земель, облегчение продажи земель заповедных, понижение платежей по ссудам, увеличение кредита.
      А сколько раз провозглашалась хвала русской общине! Кем-то провозгласилась, другими заштампованно повторялась. "Не дают себе труд изучить предмет, но броски все к любимым доводам: де, русская поземельная община - это лучшее создание русского народного духа", - пишет Солженицын.
      А потому что есть в этом нечто близкое к колхозам, близко к коммунистической теории, вот и восхвалялось.
      Он возродил земства и передал им часть государственного управления.
      Столыпин говорил: "Дайте государству 20 лет покоя внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России".
      "В Столыпине - собралась вся неожиданная сила государства, о которой два года назад нельзя было и предположить, что она возродится… Режиму внезапно повезло на талантливого человека", - пишет Александр Исаевич во втором томе "Красного колеса".
      "И вырисовывался перед Столыпиным единственный естественный, но в землетрясной обстановке почти невероятный путь: путь равновесной линии по обломочному хребту. До сих пор почему-то: реформы - означали ослабление и даже гибель власти, а суровые меры порядка означали отказ от преобразований. Но Столыпин ясно видел совмещение того и другого! А по свойству характера: то, что видел и знал, - он уже и умел проделать мужественно."
      Вот это и есть другой, эволюционный поступательный путь России, не состоявшийся... Как жаль, что не дали ему так необходимых двадцати лет...
      Он пытался пригласить в кабинет представителей не слишком левой общественности - Гучкова, Шипова, Николая Львова, но никто из общественных деятелей не рискнул войти в кабинет Столыпина. И все же именно центристская фракция октябристов, возглавляемая Гучковым, сотрудничала с правительством. Именно Гучков не испугался выступить в печати с одобрением введения военно-полевых судов. "На революционное насилие правительство обязано отвечать энергичным подавлением. Я глубоко верю в Петра Аркадьевича Столыпина. Таких способных и талантливых людей еще не было у власти у нас".
      Это уже из другого тома "Красного колеса", из четвертого, где есть такой же вставной очерк, посвященный Александру Ивановичу Гучкову, видному политическому деятелю, лидеру партии "октябристов" (Союз 17 Октября), председателю военно-промышленного комитета во время войны, деятельному и энергичному человеку.
      Гучков увидел в Столыпине человека дела с сильной волей, ясным умом, определенным взглядом на каждый предмет, человека прямого в высказываниях, твёрдого и умного. Они были ровесниками. Очень рано и с болью Гучков осознал распространенное русское интеллигентское свойство - не шибко любить делать дело, больше о нем разговаривать, спорить, а если уж и взяться, так не доделывать до конца.
       Да и сам Гучков - трезвый и умный политик, с его идеями: примирить вечно враждующие русскую власть и русское общество, дружно сотрудничать с властью и безболезненно перейти от осужденного уклада к новому, не сразу попал в Думу. Он не прошел ни в первую, ни во вторую, только в третью Думу, которая и стала самой конструктивной благодаря сильному Гучковскому центру, где он и старался осуществить среднюю линию уравновешенного состояния России.
      Началось сотрудничество Столыпина и Гучкова. "не в сговоре, не в умысле, но в служении общей цели, кто лучше ее поймет: при единомыслии - спор и состязание".
      "Я уверен, - говорил Гучков, - что спокойная лояльная работа 3-й Думы примирит и наших противников, и через год-два будет вынуто ядовитое жало, столько времени растравлявшее народное тело, и избыточная энергия революции уйдет в созидание".
      Так и случилось. С 1907 года началось выздоровление России и даже после убийства Столыпина в 1911 году оно шло по инерции на накопленном запасе сил, энергии и спокойствия до войны 1914 года.
      Гучков последовательно вел центристскую линию, разоблачая как правых, которые пытались уже в 1909 году убрать Столыпина, так и левых, отражая "безумный натиск безумных людей". Октябристы провозглашали мирное преобразование государственного строя, конституционную монархию, сотрудничество с правительством, хотели примирить русское общество и власть. Это и было наиболее разумной позицией.
      "Моральное разложение в революционном лагере пошло так далеко, что от лозунга "все дозволено в политической борьбе" дошли до лозунга "все дозволено во всех областях жизни". Идеалистический, героический период революции, о котором мы знаем понаслышке, давно отошел, а теперь наступил период разбойный. Вот член Думы Чхеидзе, вероятно, не будет мне противоречить. Мне писали с Кавказа в период освободительного движения, что каждая так называемая политическая экспроприация - грабеж, чтобы достать средства для революции, сопровождалась всегда чрезвычайно широкими кутежами в лучших ресторанах Тифлиса."
      Пору 3-й Думы Гучков называл "небывалой картиной русской жизни: власть и общество, всегда непримиримо враждовавшие, сблизились". В этом акте примирения выдающуюся роль сыграл Столыпин совершенно исключительным сочетанием качеств. Благодаря его обаятельной личности, высоким качествам ума и характера, накапливалась вокруг власти атмосфера общественного доброжелательства и доверия вместо прежней ненависти и подозрительности. 3-я Дума своей уравновешенностью оказала глубокое воспитательное влияние на русское общество.
      Столыпин не отворачивался от Думы, он шел на ее заседания, чтобы объяснять и убеждать, и часто это ему удавалось. Но у него были враги и среди правых, среди консервативных кругов, которым сотрудничество с Думой не нравилось. Он не был царедворцем, не был сановником, не был ставленником двора, не имел там тесных и нужных связей и не стремился к этому. По всему по этому у него было немало врагов и в околотронных "сферах". Не забудем еще, что для левых он был "реакционер, душитель, вешатель". Вот почему Столыпин не занял достойного и уважаемого места в нашей истории. Солженицын восполняет этот пробел, отдает должное заслугам этого великого деятеля, дает полную картину его деятельности на благо государства Российского.
      Такие деятели, как Столыпин и Гучков, как раз и направляли Россию по эволюционному пути. Но на весах истории перевесили не они.
      Так что же, спросит читатель, ужаснувшись, если эволюционный путь, то, значит, надо было и дальше сохранять царскую власть? Так вы что же, за монархию?
      Вопрос трудный для поколений, выросших в восприятии, что свержение царя и есть наивысшее достижение и благо для России.
      Видимо, вопрос так вообще не надо ставить. Сохранилась бы монархия или нет - вопрос вторичный, важно - не разламывать хребет государства, не сотрясать его, не разрушать "до основания, а затем...", гораздо продуктивнее поступательное эволюционное движение вперед, сначала к конституционной монархии, как и планировал Прогрессивный блок, а потом уже можно думать и о переходе к республиканскому правлению. Мы имеем много примеров государств, в которых монархия сохранилась до сих пор, перечень их велик, это Великобритания и Швеция, Испания и Дания, Япония, где тысячелетие правит одна династия, и так далее. И свобод, демократии, да и успехов в экономическом и социальном плане у них не меньше, чем у нас. Они поосторожничали с идеями марксизма, социализма, а мы ринулись в этот жесточайший эксперимент.
      Здесь я позволю себе заглянуть в последующие тома эпопеи, в "Октябрь 16-го". (Третий том "Красного колеса"). Там много высказываний о монархической власти.
      Тема эта обсуждается в главе - Воротынцев у Андозерской, и рассуждения о монархизме автор вкладывает в уста профессора Ольды Андозерской. Но, как отмечают исследователи творчества Солженицына, мысли эти почерпнуты им у Ивана Александровича Ильина (но есть и собственные) и представляют несомненный интерес, по крайней мере, жизнь не укладывается в те простые схемы, в которые ее порой пытаются втиснуть. Вот примеры ее рассуждений:
      "Твердая преемственность избавляет страну от разорительных смут. При наследственной монархии нет периодической тряски выборов, ослабляются политические раздоры в стране..."
      "Для нас утерять монархию - это не структурно-государственная перемена, а изменение всего нравственного строя жизни".
      "... для России, где общественное сознание - лишь тонкая пленка, еще долгое-долгое время никто не придумает ничего лучше монархии..."
      Вот за такие слова, видимо, и корили Солженицына монархизмом и называли "другом царей". Но ведь слова эти относились не к семидесятым годам, когда писался роман, и не к нашему времени, а к 1916 году. Можно спорить и неистовствовать по поводу такого анахронизма, но события, последовавшие за свержением монархии, говорят не в пользу этого свержения. Даже при эволюционном развитии к концу 20 века монархия, вероятно, стала бы чисто номинальной, представительской, как и во всех европейских государствах, где она сохранилась. И демократия не избавлена от пороков.
      А я приведу ещё несколько, на мой взгляд, интересных цитат.
       "Случайность рождения - уязвимое место, да. Монарх может быть высоким, может не быть, но избранник большинства - почти непременно посредственность. Монарх пусть средний человек, но лишенный соблазнов богатства, власти, орденов, он не нуждается делать гнусности для своего возвышения..."
      "А при республике? Все разумные решения несравненно сложней, потому что им продираться через чащу людских пороков. Честолюбие при республике куда жгучей: ведь надо успеть его насытить в ограниченный срок. А какой фейерверк избирательной лжи! Всё - на популярности: понравишься ли?"
      Актуально, не правда ли?
      "Люди думают, только назвать страну республикой, и сразу она станет счастливой. А почему политическая тряска - это полнота народной жизни? Политика не должна поедать все духовные силы народа… И - почему свобода должна быть предпочтительней чести и достоинства?"
      По крайней мере - есть над чем задуматься.
      Звучат и более серьёзные опасения.
      "Демократическая республика в непросвещенной стране - это самоубийство. Это зов к самым низким вожделениям народа. Наш доверчивый простодушный люд сразу и проголосует за тех, кто громче кричит и больше обещает. И повыбирает всяких проходимцев и всяких горлопанов..."
      Что и случилось в 17-м году. Громче всех и больше всех обещали ленинцы.
      Приведенные высказывания, по крайней мере, заставляют задуматься - насколько неоднозначна жизнь и сколько разумных доводов у стороны противоположной.
      Остаётся заметить: идеального общественного устройства, к сожалению, нет.
      А Солженицын тем и отличался всегда, что никогда не повторял избитых истин, готовых формулировок, принципиально новое мировосприятие всегда отличало его. Он ищет истину в анализе событий, в самой жизни, а не в чьих-то готовых постулатах. И не отвергает монархию только потому, что она у нас давно развенчана. А если посмотреть на слаборазвитые государства, находящиеся почти на феодальном уровне развития, такие как Афганистан, то явно просматривается, что власть шаха была бы для них стабильнее, чем притянутая за уши демократия.
      По всему по этому Солженицына стали называть монархистом. Но он не ратует за монархию, он показывает нам - что дало свержение этой самой монархии. Благо ли для государства вот такое крушение вековых устоев? Какое это благо, Солженицын показал нам в "Архипелаге ГУЛАГ".
      Но вернёмся к Столыпину. 2-й Думе Столыпин представил правительственную программу - самый полный план переустройства России. Были в ней и социальные аспекты, которые можно было бы считать приближением к мирному социализму. Там были и такие позиции: "Разработать меры общественного призрения, государственное попечение о нетрудоспособных, государственное страхование по болезни, увечьям и старости. Широкое содействие государственной власти благосостоянию рабочих. Врачебная помощь на заводах. Запрет ночных работ женщин и подростков, сокращение длительности рабочего дня".
      За это не любили его правые - монархисты и ретрограды.
      Вторую программу он подготовил в 1911 году - перед смертью. Ее вынули из письменного стола в Ковенском имении и … так и не использовали.
      Те, кому нужны были потрясения, не унимались. Но удалось убрать Столыпина революционеру с сомнительной репутацией, а точнее - одиночке Богрову. Он проповедовал идею центрального террора, не лишь бы каких генералов, а террор против самых высоких чинов самодержавия. И главной фигурой он определил Столыпина. Еще бы! Именно Столыпин сломал хребет революции!
      В Гуверовском архиве Александр Исаевич обнаружил много документов, касающихся убийства Столыпина и личности Богрова и, конечно же, не мог обойти эту тему. Александр Исаевич излагает свое видение этой загадочной фигуры. Известно, что Богров был связан с киевской охранкой, но Солженицын считает, что всерьез он им не служил, он специально втёрся к ним в доверие и поставлял малозначительные сведения, что не помешало начальнику Кулябке зауважать умного интеллигентного осведомителя. Богров был сыном богатого киевского еврея, окончил университет, был определен помощником присяжного поверенного, но на работе скучал и так и не проявил себя. Уезжал отдыхать в Ниццу, развлекался в Монте-Карло. (Вот эти-то люди и собирались вершить судьбу России, уничтожая мудрых государственных мужей, таких, как Столыпин) Благодаря связям с охранкой Богров и получил билет на закрытый спектакль во время пребывания царя с приближенными на открытии в Киеве памятника царю Александру II и княгине Ольге.
      Эту дату 1 сентября 1911 года, как и 1 марта 1981 года запомнила вся Россия. Прекрасно написаны страницы, предшествующие покушению, сложные комбинации Богрова с наведением охранки на ложный след якобы прибывших в Киев террористов. Чувствуется напряжение этих последних дней августа, напряжение, разлитое в самом воздухе, окружающем Богрова, приближение рокового момента… И кульминация: второй антракт, полупустой зал, Богров видит Столыпина, стоящего в конце левого прохода, опершись о барьер оркестровой ямы, разговаривающего с кем-то, и идет навстречу ему.
      Этот "путь к выстрелу" Александру Исаевичу очень удался. Здесь перед нами не писатель-историк, а писатель-романист. Получилась сцена большого накала! Словно присутствуешь там, ощущаешь жутковатую остроту момента, и сердце замирает, когда читаешь строки, полные напряжения и драматизма!
      "Шагом денди, не теряя естественности, всё так же прикрывая программкой оттопыренный карман - он шел - и шел! - и шел!! - все ближе!!! Никто не преграждал ему пути к премьер-министру. Сразу видно было, что ни вблизи, ни дальше никто защитный не стоял, не сидел, не дежурил. Сколько было военных в театре - ни один его не охранял… И весь город, весь театр был оцеплен, перецеплен, - а именно около Столыпина - ни человека!.. Шага за четыре до белой груди с крупной звездой - он обронил, бросил программку, вытянул браунинг свободным даром - еще шагнул - и почти уже в упор… выстрелил! дважды!! в корпус".
      Выстрел оказался смертельным. Столыпин жил ещё три дня, но была задета печень, и скончался там же, в Киеве. Выстрел оказался роковым и для России. Эволюционный путь развития для России не состоялся.
      

Этот огромный труд, названный автором "Красное колесо" и был главным трудом всех лет изгнания, прожитых в Вермонте близ городка Кавендиш. Обретя наконец желанную тишину, единение с природой, удобный и просторный кабинет в собственном доме, Александр Исаевич с Нового 1977 года буквально набросился на свой исторический труд и, как он сам говорит: за годы почти и не отрывался от него. "Теперь все, что я не спал, - все работал, не отвлекаясь ничем, что не Февральская революция".
      Все здесь располагало к углубленному труду, даже телефона не было в рабочем доме, не говоря уж о телевизоре. Все материалы под рукой - разложены на столах, в конвертах, папках, систематизированы и доступны. Не надо ничего прятать, никуда рассовывать по всевозможным тайникам, подвергая риску множество людей. Снова судьба распорядилась мудро. Повоевал и будет. Годы уже не те. Сиди и пиши. Тишина необыкновенная, лишь только койоты порой кричат, нарушая тишину, да белки суетятся на деревьях и роняют свои шишки на железную крышу дома и наверху, в кабинете слышна порой эта стукотень.
      И у Александра Исаевича, и у Натальи Дмитриевны после года спокойной жизни в собственном доме наступает некоторое равновесие в душе, оба чувствуют себя бодрыми и помолодевшими. И она, коренная горожанка приспособилась к новой жизни в уединении и тоже погружена в работу. А Александр Исаевич в свои 60 лет даже ныряет в ледяной пруд.
      Работалось хорошо и плодотворно.
      Лишь порой взмывала в нем струнка публициста и общественная горячность и отвлекала на какое-то время на выступления, как в Гарварде с нашумевшей речью, или какая-нибудь эмигрантская публикация бывших соотечественников больно задевала и заставляла откликнуться. "И как теперь найти верный путь?" - задумывается он. И решает, что верный путь - уйти в главную работу и перестать истрачиваться в непрерывных телеграммах, речах, интервью. Переезд в американскую глушь как раз и настраивал на это.
      Очень помогло и то, что успел встретиться с осколками той жизни, с первой эмиграцией.
      Исторические материалы здесь для него доступнее, чем в СССР. Из библиотек США мог он получить любую нужную публикацию. А из Гуверовского института все те же осколки эмигрантов продолжали слать ему ксерокопии материалов по теме революции и микрофильмы всех петербургских газет той поры. А поздней осенью 76-го года, когда в Кавендише захолодало, а дом еще не был достроен, ринулся Александр Исаевич снова в библиотеку Йельского университета, и там эмигранты-служащие натащили ему толстенные тома стенограмм Государственных Дум, "Красные Архивы".
      Вот где наши архивы! А мы тут всё жевали стерилизованную жвачку под названием "История КПСС" и "История СССР".
      А чуть позже, в ту же холодную осень съездил еще в Нью-Йорк, поработал в архивах Колумбийского университета, ещё раз накинувшись на столь ценный архивный материал.
      В 1979 году закончен Узел Второй - "Октябрь Шестнадцатого". Собственно, написан он был еще в Москве, многие главы и во второй и в третьей редакции. Оставалось немного доработать по новым материалам: дописаны ленинские главы, несколько глав о царе, сделаны исправления в свете новых сведений из эмигрантских печатных изданий, зарубежных русских хранений и мемуаров участников событий. Переработка шла ещё и в 80-м году, а при наборе книги Натальей Дмитриевной в 1982-83 году выполнена последняя редакция. Такова тщательность работы четы Солженицыных - писателя и редактора над очередным Узлом.
      Именно в "Октябре Шестнадцатого" дана картина безответственной раскачки революции. Это последний узел перед революцией - сгусток тяжелой и малоподвижной атмосферы тех месяцев, когда накапливалась смутная тревога перед надвигавшимися событиями. Прошёл патриотический подъем начала войны, поражения на фронте вызывают все больше нареканий в адрес правительства, и всё меньше остается у него полномочий. Идет дальнейшее расшатывание власти и государства. А ведь в 1916 году ситуация на фронте и в Действующей армии изменилась в лучшую сторону по сравнению с 1915 годом. Линия фронта переместилась на Запад. Было достаточно снарядов, вооружения, армия хорошо подготовлена к весеннему наступлению 1917 года. А можно было заключить сепаратный мир и на этом закончить войну.
      И, как говорит герой романа полковник Нечволодов: "Не от войны мы в катастрофе! Не от потерь и не от дурного снабжения. Мы в катастрофе оттого, что уже завоеваны левым духом!".
      Органическое взаимное непонимание правительства и общества - основной конфликт России при переходе из ХIХ в ХХ век. Власть запаздывала с реформами, общественность не участвовала в управлении, не имела чувства государственности, ответственности за дело, за время долгого теоретизирования слабо представляла жизненные реалии. Долгое неучастие образованных кругов в делах государственных накопило слишком много критицизма и обманчивую уверенность, что всё можно сделать иначе, стоит только взять власть. Сдерживаемая энергия была направлена не на созидание, а на разрушение.
      Ситуация той поры описана в романе очень подробно. Ведь за скупыми и зачастую трафаретными строками учебника истории не видно, что же происходило на самом деле. А труды, написанные советскими историками, лишь пережевывали основные доктрины, не смея отклониться от заданных рамок интерпретации событий. Наша недавняя история так искажена и затемнена, что труд Александра Солженицына - это прежде всего продирание к истине сквозь завалы. Словно мощным прожектором он высвечивает эпоху. Он дает нам представление о том времени и через вымышленных героев, и через исторических лиц. Основное внимание сосредоточено на конце октября 1916 года и до 4 ноября.
      Автор пишет как всегда плотно, в своей излюбленной манере с большими подробностями, с большим количеством деталей, вмещая в короткий отрезок времени множество событий и действующих лиц. А для лучшего понимания ситуации, ее истоков, более близкого знакомства с главными общественными деятелями той поры и ведущими политическими партиями даны ретроспективные вставные главы - документальные очерки. Это такие главы, как "Кадетские истоки", "Общество, правительство и царь", где сжато описана ситуация 1915 года. Во второй том введены главы "Александр Гучков", "Прогрессивный блок", главы, посвященные заседаниям Думы 1 ноября и 3-4 ноября. Тем самым он знакомит нас с заседаниями Думы и с думцами той поры.
      Из этого подробного описания и вырисовывается ясная картина нарастания революционной ситуации. И все-таки это не исторический трактат, это художественное произведение, где действуют и вымышленные персонажи, и присутствует личная жизнь героев.
      Главными действующими лицами тех событий были, конечно же, кадеты, так как являлись самой крупной партией, объединяющей образованные круги общества, и самой большой думской фракцией, вместе с партией октябристов создавшей Прогрессивный блок в Думе. Через вставные исторические очерки, предоставленные писателем нашему вниманию, мы можем проследить кадетские истоки, начиная с "Союза освобождения", возникшего в 1903 году. Кадеты представляли собой образованный слой России - профессура, юристы, промышленники. Они знали обо всем, могли обо всем судить и уверенно критиковать и сравнивать Россию с Западом, но не имели практического государственного опыта. Они больше любили разговаривать, спорить, чем делать дело.
      Российская власть и российское общество все меньше понимали друг друга, разгоняли и несли Россию в бездну. Власть слишком сдерживала развитие новых форм правления, цепенела, желая оставить жизнь прежней.
      Но и русский либерализм можно было назвать скорее радикализмом. Он был солидарен со всеми революционными направлениями, оправдывал террор и порицал тех, кто его осуждал. Уж не говоря о социалистах, где провозглашалось: террор не убийство, это - апогей революционной энергии. Если насилие направлено против врага - оно оправдывается. Вот где истоки будущих расправ и "красного террора"! Они еще не знают, кого они взрастят подобными идеями и что будет, когда большевики объявят врагами всех, кроме себя!
      И в нашей славной истории было увлечение терроризмом, не только в современном исламском мире. Даже убийство министра просвещения студентом в 1901 году стало для общества символом справедливости. Еще "освобожденцы" (члены "Союза освобождения") не хотели никакого примирения с властью и не пропускали ни одного удобного случая, чтобы обострить конфликт. Достичь целей плавной эволюцией они не желали.
      Из этого "Союза освобождения" в 1905 году и была сформирована партия конституционных демократов (кадеты).
      Гучков, возглавлявший партию октябристов, которая в свое время больше всего и сотрудничала со Столыпиным, но, к сожалению, не вошла в последнюю, 4-ю Думу, верно говорил, что надо найти несотрясательный выход из создавшейся ситуации, ведь если сдвинется масса, рухнет и государство, рухнет и вся Россия. А за революцией последует провал фронта, и надо во что бы то ни стало удержать глыбу, чтоб она не двинулась, "иначе - готовьте шеи для гильотины".
      Так, к сожалению, и случилось.
      Но в 1916-м году умеренность изменила и Гучкову, возглавлявшему в то время военно-промышленный комитет, и когда к концу года зазвучали хлесткие речи в адрес правительства на заседаниях и съездах многих союзов, то и в военно-промышленном комитете заговорили о "преступном режиме" и о том, что Государственной Думе надо решительно стать на путь борьбы за власть.
      Как ни либеральничай, а без твердой власти не обойтись. И нельзя власть все время унижать, без власти государство существовать не может, а потому надо держаться в рамках разумной критики и не опускаться до бездумной брани, истерики или излишней патетики.
      Правых, откуда произносились порой мудрые речи, слышать не хотели. Предостерегает Левашов на заседании 1 ноября 1916 года: "Мы осуждаем тех, кто промахи правительства стремится использовать для захвата власти в свои руки при громких словах о служении родине. Мы отвергаем обвинение, что правительство подавляет так называемую общественность. Ошибки правительства совсем в другом: в отсутствии твердой власти... Правительство повинно, скорее, в желании всем угодить".
      Как ни либеральничай, а без твёрдой власти не обойтись.
      Правые призывают прекратить пагубную борьбу за власть или, по крайней мере, отложить ее до конца войны. Но куда там, правые не популярны, их доводы не доходят, а скорее не устраивает их позиция. Популярны такие краснобаи, как адвокат Керенский. Вот с какой иронией описывает его Солженицын:
      "А вот - подошло и Керенскому, еле дотомился. Всё, что было в заседании до сих пор, - это скука, вот только теперь начнётся! Измученный своей неистовостью, своей особой сладкодрожной ответственностью перед русским обществом, зная за собой соединение крайней политической смелости и высочайшего красноречия, Керенский не упускает ни единой возможности выступить - в прениях, по запросам, по мотивам голосования, для объяснения своего поведения при выгоне из зала, - кажется, едва сбежавши с кафедры, он тут же записывается вновь, и вот дождался, и снова взбегает, взлетает туда же, легконогий, затянутый в талии, нарядный на щипок... и вьются, вьются выражения, одно красивее другого и никакого нет затруднения в языке..."
      А вот и сами выражения Керенского, извлеченные Александром Исаевичем из стенограмм заседаний Государственной Думы: "Кровавый вихрь, в который по почину командующих классов вовлечена демократия Европы, должен быть окончен!.. Разве прошлогодний страшный гром на Сане и у Варшавы заставил их опомниться и уйти с этих мест? Они быстро очнулись, и долгий год производились новые издевательства над русским народом".
      Сколько излишней патетики, сколько пустого краснобайства! И это речь государственного мужа, который вскоре встанет во главе Временного правительства?
      Фракции Керенского и Чхеидзе (трудовики и социалисты) малочисленны, - поясняет далее автор, - но вдвоем они проговаривают едва ли не четверть думского времени.
      Что здесь только не произносилось! Столько безответственных речей, что просто диву даешься. Говорилось такое, что можно было сразу отдавать под суд за подстрекательство к уничтожению законной власти. В этих и других зажигательных речах содержались все юридические признаки статьи о ниспровержении существующего строя, но власть бездействовала. Правительство, без конца сменяемое Думой (несколько премьеров сменилось за войну, сваливали одного, но и другой так же не устраивал), было напугано, а царь... Наверное, здесь уместна фраза, прозвучавшая в этом же томе: "Еще со смертью Александра III умерла энергия династии..." .
      Государь слишком мягок и нерешителен.
      Вот вам и кровавый режим. Хлестали правительство наотмашь, как коммунисты при Ельцине, и тоже требовали "ответственного министерства", но у них это называлось "правительством народного доверия". История повторяется. Те, кто занимается деланием в трудный период, всегда находятся под огнем критики. Критиковать и быть в оппозиции всегда легче, чем делать дело. Это так захватывает, что даже умеренные вовлекаются в этот водоворот.
      Вот так раскачивалось государство!
      И это при том, что ни Гучков, ни Милюков не желали свержения монархии и революции. Гучков в то время уже не был членом Думы, но возможности высказываться были и у него. Они просто не понимали, насколько воспламеняющие искры разбрасываются в народ и может произойти вспышка, та самая, о которой Гучков когда-то говорил.
      Нельзя так безответственно расшатывать государственный корабль, как бы он не рухнул совсем, и самим можно оказаться под обломками. А в поверхностных публикациях времен "гласности" все валилось на Октябрь! До Октября все шло хорошо, но вот большевики... Нет, все было гораздо сложнее, и ответственность лежит не только на большевиках, но и на тех, кто обеспечил их приход на дымящиеся развалины. Только пройдя через бурные годы реформ 90-х годов ХХ века, мы можем лучше понять происходящее тогда. А если бы были мудрее, могли бы многое позаимствовать из того времени и не повторять негативного опыта. Что и хотел донести Александр Исаевич. Но кто из политических деятелей читает такие толстые книги!
      А для социал-демократов и "прогрессисты" - враги. Блок Милюкова свергает очередного премьера Штюрмера, а для них, что Штюрмеры, что Милюковы. И РСДРП публикует в своих изданиях: "Вместо Штюрмеров - Милюковы? Замена одних убийц другими? Долой желто-черное знамя прогрессивного блока! Долой смрадный маразм ублюдочной конституции! Будем ковать подлинный молот революции!"
      Для них все едино, всех под корень!
      То есть за "прогрессистами" идет еще более сокрушительная сила, готовая использовать дрожжи, взращиваемые в обществе, на которых взойдет всеобщее недовольство. И именно они воспользуются этой ситуацией и свергнут всё. Ненавистью полон воздух, и от ненависти ничего хорошего не родится, лишь еще большая ненависть.
      Александр Исаевич очень корит кадетов за левый уклон, но сам же и добавляет, что стоило только Прогрессивному блоку повести себя умереннее и осторожнее, как на него обрушивались левые негодования и обвинения в соглашательстве, и эта осторожность убивала партию в глазах общества.
      И вот 1 ноября 1916 года после перерыва Дума собирается на свое заседание. И чем же она озабочена? Принятием необходимых законов, важных решений, дабы помочь стране выстоять в этой войне? Нет, рутинная работа все еще не велась в той Думе, и настроения были все теми же - митинговыми. Чем ознаменовалось это заседание?
      Выступление Керенского уже приводилось кратко. Но это сейчас не главная фигура. К концу заседания, как и подобает лидеру самой большой фракции, выступил Милюков. Его выступление в общей тональности было более степенным, рассудительным. Так ведь лидер парламентского большинства - Прогрессивного блока, и слово его весомее всех других.
      Но и в его речи замелькало: "мы потеряли веру, что эта власть может привести нас к победе; из края в край земли русской расползаются темные слухи о предательстве и измене; вражеская рука тайно влияет на ход государственных дел". (Что-то это нам напоминает? А, ну как же, у современной оппозиции - коммунистов, это происки ЦРУ). И еще восклицания, обращенные к власти: "Что это? Глупость или измена?" То есть намеки на измену без видимых оснований. И слова эти запорхали по стране. Не стесняется пересказывать и заведомо ложные обвинения во взяточничестве тогдашнего премьера Штюрмера. В ход идет все, даже подлог. А далее и вовсе обвинение правительства в измене, в подготовке, по каким-то слухам, сепаратного мира. И тогда: "мы говорим этому правительству: мы будем бороться с вами, пока вы не уйдете!"
      Речь эта имела оглушительный успех в обществе. Она была опубликована с некоторыми купюрами, но, конечно же, все равно петербургскому обществу стали известны и эти, изъятые места. Милюков своим резким выступлением в Думе 1 ноября как бы дал старт революции. Их цель была - свергнуть правительство и самим сформировать ответственное министерство, в котором видные деятели Блока и получат большинство портфелей. Свержение монархии не было их целью, они понимали, что тогда рухнут основы государства и ничем хорошим это не кончится. Но параллельно с ними в рабочей среде работали социалисты, подбивавшие рабочих на забастовки, и раскачивали государство снизу.
      А тут уж съезжались в конце года в Москву делегаты Земского и Городского союзов (Земгора). И прошли бурные съезды. Надо было запретить эти съезды во время войны, но у власти не было воли.
      И чего же требовали эти съезды? Прощения политических преступлений! Уравнения наций! Ответственного министерства!
      "Требовать амнистии революционерам и террористам - важнейшее дело во время войны! Распустить на свободу врагов государства, когда их и так пруд пруди".
      Когда читаешь вот такие высказывания Солженицына, первое чувство - недоумение советского человека, который в нас - старшем поколении все еще сидит. Мы приучены с уважением относиться ко всякого рода союзам, партиям, съездам и лозунгам. Но когда вдумаешься в слова Александра Исаевича, противоречащие привычным канонам и оценкам, то возникает второе чувство: как же он прав.
      Всё это: зажигательные речи в Думе, на съездах союзов, Земгор, захвативший огромные полномочия и средства, но ни за что не отвечающий и не контролируемый; подстрекательство забастовок в рабочей среде Петрограда, - вот это всё и разгоняло "красное колесо" революции. Революция уже почти пришла. Воздух так накален, что остается только поднести спичку...
      И это во время войны! Представьте себе - во время Великой Отечественной войны кто-нибудь осмелился бы призвать к забастовке! Где бы он был? Понятно - в ГУЛАГе. И во время Первой мировой войны ни в одной из воюющих стран, будь то Англия, Франция забастовки не были разрешены, лишь либеральная российская власть допускала их. Мягкий царь, растерянное правительство, без конца сменяемое по требованию Думы при поддержке левой и либеральной прессы. Кадеты слишком заигрывали с крайне левыми, слишком хотели им понравиться, забирали всё левее. Общество левело - и по убеждениям, и из опасения перед теми, кто крикнет левее всех. Больше всего боялись не оказаться заодно с левыми.
      А сколько тонкой иронии прорывается у автора, когда он говорит о речах, произносимых на банкетах той поры в среде либералов!
      "Банкеты вскладчину, разлив банкетов. Ах, это был пир свободы! Как привольно лились общественные речи!.. И казалось: от тостов и речей сдвигается история! Вот еще немного крикнем - и рухнут стены!"
      Многие думские деятели, сталкивающие одно правительство за другим, имеют слабое представление о механизме управления, не имеют навыков практической работы в аппарате управления. Им кажется - стоит только им встать у руля власти, как все потечет по-иному. А они раскачивают то самое "красное колесо" революции, которое смолотит и их, играя на руку прежде всего крайне левым социалистам.
      Какие только эпитеты не сыпались на голову правительства: "тупое правительство", "преступное правительство", "преступный режим проходимцев и предателей". Государя в этих речах не трогали, все валилось на правительство, которое они желали свалить. Сознательно "Прогрессивный блок" не желал революции, они только требовали "ответственного министерства", в котором видели прежде всего себя. Сотрудничать с властью они не желали: "пусть она тонет… мы скоро будем у власти..."
      Как соблазняет многих борьба за власть, как хочется ухватить её, и как легкомысленно полагают многие, что они лучше справятся с этой тяжёлой ношей. Главное - свалить правительство. Они еще не представляют себе, что будет, когда они сами окажутся у власти. В руках Солженицына были записи Милюкова, сделанные на кадетских заседаниях, совещаниях, они лучше, чем приглаженные и взвешенные мемуары отражают картину той поры, именно там говорилось без оглядки, так сказать в узком кругу приобщенных лиц. А записи, к примеру, такие: "Снабжение армии теперь наладилось. Так будем валить на правительство дороговизну, железнодорожную разруху", - предлагает один из деятелей Блока. Вот так! Или "Никакой мирной работы, а только валим кабинет! Разрабатывать советы для этой власти - трата времени...".
      Да, участвовать в рутинной работе - не для них.
      Но те, кто расшатывают государственный строй, чаще всего и гибнут под его обломками, как это случилось с кадетами. Телами тех, кто звал своими зажигательными речами к борьбе, и устлан Архипелаг ГУЛАГ в первые десятилетия после революции. Хотя главные действующие лица спаслись - эмигрировали, пострадали околокадетские круги. Позже пойдут социалисты разных оттенков, а затем и сами славные революционеры - большевики.
      Общество играло с огнем, вело себя крайне безответственно и рискованно.
       "Труднее всего прочерчивать среднюю линию общественного развития. Средняя линия требует самого большого самообладания, самого твердого мужества, самого расчетливого терпения, самого точного знания".
      А власть медлила, мялась, нерешительный царь ничего не предпринимал. Кадетов и социалистов Александр Исаевич не оправдывает, но также не оправдывает и царское правительство, потому - как ни крути и ни осуждай революцию, а она - "есть признак коренной ошибки правительства".
      К 1916 году, описываемому во Втором Узле, обстановка накалилась колоссально. Государственный строй не назывался иначе как "режим" - слово, введенное в обиход давно, еще с 1904 года. Эпитеты, падавшие на голову власти, становились все хлеще. "Всеми силами добивайтесь немедленного устранения захватившей власть разбойничьей шайки" - призывал либерал Милюков, не говоря уже о социалистах Чхеидзе, Керенском и иже с ними.
      Ну что ж, господа, в эмиграции у вас будет много времени, чтобы отдаться воспоминаниям и писать мемуары. Ах, если бы вы могли предвидеть, чем все кончится!
      Социал-демократы вели свою разлагающую деятельность в рабочей среде, организуя забастовки по отдельным предприятиям, а к особым годовщинам и всеобщую. А тех, кто не хочет бастовать - заставляли насильно. Во время войны - могут бастовать! могут отказаться от сверхурочных, даже когда этого требует срочный заказ, как с траншейными пушками Ободовского! Да, при большевиках такой вольницы не будет.
      Вот цитата из "Октября 16-го". Ободовский:
      "На Металлическом заводе недавно: уволили какого-то худосочного агитатора - так весь завод два дня бастовал. Им объясняли, растолковывали: четыре миноносца стоят в ремонте, вы останавливаете! За каждый день забастовки вы не выпускаете по 15 тысяч снарядов".
      От рабочих зараза распространяется и к солдатам, в здешних запасных полках есть питерские рабочие - свои, и в октябрьском забастовочном шествии на Выборгской стороне среди рабочих встречаются и солдаты запасных батальонов.
      И это в октябре 1916-го, когда наступил положительный перелом в военной кампании, армия хорошо оснащена и готовится к успешному весеннему наступлению 1917 года, по Петрограду разливаются забастовки.
      Забастовочное шествие на Выборгской стороне хорошо передано "экраном" 26 главы третьего тома. Автор вновь использовал этот прием, хорошо передающий действие. Зримо видится это шествие на рабочей окраине. И снова символ "красного колеса"! Кто-то безумный крутит горящей головнею и "крутится, крутится головня, отдымливая, - сливается след огненным кругом, красным колесом".
      Столица все раскручивает революцию…
      И вот передо мной портреты членов первого Временного правительства. В облике Керенского заметна артистичность, поза, нарочитый драматизм артиста, который просматривается даже сквозь фотографию. Так что словесный портрет Солженицына соответствует его облику.
      У Милюкова умное профессорское лицо, но какое-то слишком неподвижное и каменное, слишком педант. Теоретик, профессор истории, западник, "он весь книжный" - говорит о нём Солженицын. Своими речами и особенно выступлением в Думе 1 ноября 1916 года он толкал Россию к революции, а значит, и к пропасти, не понимая всей пагубности подобных действий. Человек, который, как и Ленин, свою жизнь посвятил общественной деятельности, много ездил по заграницам, читал лекции об извечных пороках России. Честолюбивый лидер партии кадетов.
      Многие из кадетов и членов Временного правительства, как пишет в своей книге Берберова, были масонами. Они ратовали за продолжение войны с Германией, потому что обещали союзничество с Францией, а у масонов клятва на верность выше клятвы на верность Отечеству.
      Больше всех других привлекает лицо Гучкова. В нём есть внутренняя боль, внутреннее глубинное зрение и некоторая печаль на лице. Я думаю, это боль за Россию.
      Очень симпатичен Шингарёв, располагает к себе, выглядит доброжелательным, мягким, совестливым человеком. Эти черты просто светятся в его глазах.
      Это всё персонажи солженицынского "Красного колеса"…
      

Александр Исаевич всегда опережал уровень общественной мысли в России, и, в частности, уровень осмысления той российской катастрофы, которая случилась в ХХ веке. Пока все в 60-е годы топтались на "культе личности Сталина", он уже понял, что все заложено и провозглашено было Лениным. Во времена гласности и перехода от тоталитаризма общество постепенно, двигаясь в обратном направлении, дошло до осознания ненужности и пагубности Великой Октябрьской революции, прославляемой всей советской историей, и считало начало всех бед в нем, в Октябре 1917 года. Но 17-й год представлялся очень схематично: Февральская революция - это хорошо, это была настоящая демократия, но вот свалилась на голову кучка большевиков и все испортила - совершила переворот.
      На этом и застряли, да появились и более модные темы: реформы, рыночная экономика. А Александр Исаевич, углубившись в тему, еще в середине 70-х, увидел начало бед в Феврале, в той самой Февральской революции, которая оставлена была на пьедестале как демократическая, светлая, необходимая.
      Сам он к этому тоже пришел не сразу. Вначале он хотел сконцентрировать внимание на октябрьских и послеоктябрьских событиях и Гражданской войне (именно там и произошли главные события - виделось ему), собирался дойти до 22 года, сомкнуть "Красное колесо" с "Архипелагом ГУЛАГ". И лишь изучив материал, увидел, какой хаос в стране наделала Февральская революция (во время войны!), и понял, что все дальнейшие события были заложены и предопределены уже тогда.
      Да и революцией нужно считать именно Февральскую. Революция - это стихия, именно так и возникла Февральская - потекла сама. А в Октябре был осуществлен заговор, продуманный переворот, реализованный кучкой людей.
      Еще в "Круге" в уста Нержина Солженицын вкладывает такие слова:
      "... Почему даже выпала из советских календарей как незначительная подробность Семнадцатого года эта революция, ее и революцией стесняются называть - Февральская? Лишь потому, что не работала гильотина? Свалился царь, свалился шестисотлетний режим от единого толчка - и никто не бросился поднимать корону, и все пели, смеялись, поздравляли друг друга - и этому дню нет места в календаре?..
      Напротив, вознесен в величайшую революцию человечества - Октябрь, еще в двадцатые годы во всех наших книгах называемый переворотом. Однако в октябре Семнадцатого в чем были обвинены Каменев и Зиновьев? В том, что они предали буржуазии тайну революции! Но разве извержение вулкана остановишь... Можно выдать тайну только узкого заговора! Именно стихийности всенародной вспышки не было в Октябре, а собрались заговорщики по сигналу..."
      Истинная картина происшедшего открылась ему только после того, как он оказался за границей и к нему потекла масса материала, высветив события в их подлинном значении. Можно было, наконец, смахнуть толщу наслоившихся за годы советской власти искажений.
      Поработав в 76 году в Гуверовской библиотеке два месяца, Александр Исаевич пишет в очерках изгнания "Угодило зернышко..":
      "Хотя уже сорок лет я готовился писать о революции… - я только теперь, в Гувере, - в большом объеме, в неожиданной шири - получил, перещупывал, заглатывал материал. Только теперь обильно его узнавал - и, по мере как узнавал, происходил умственный поворот, какого я не ждал... Я отмахивался… я шел к Октябрьской, все определившей, а что там проходная Февральская?..
      Натуральными обломками предфевральских и февральских дней - мненьями подлинными и мненьями, придуманными для публики, лозунгами, лжами, быстро организовавшейся газетной трескотней с ее клеймами… слепотой или обреченной беспомощностью ведущих вождей революции - я был закидан выше головы и выбарахтывался с образумлением и отчаянием".
      Все годы, мысленно возвращаясь к революции, он, как и все "прогрессивно мыслящие", тащил на себе представление, что в Феврале Россия достигла желанной свободы, о которой мечтали поколения, к чему и направлено было все русское "освободительное движение", но большевики-злодеи потопили эти революционные завоевания в крови и повернули страну к гибели.
      И теперь "с ошеломлением и даже омерзением открывал, какой низостью, подлостью, лицемерием, подавлением инакомыслящих были отмечены первые же, самые "великие" дни этой будто бы светоносной революции, несущей свободу и истинную демократию… Неотвратимая потерянность России - зазияла уже в первые дни марта…" (выделено Л.Т.)
      Уже к февралю 79 года в интервью, приуроченному к 5-летию высылки, где Александр Исаевич останавливается на своей работе над "Красным колесом", он имел ясную картину тех событий. Прежде всего предстояло развенчать множество легенд, которыми были окутаны столь славные революционные события и которыми украшалась наша история.
      Легенда первая, что царь вел с немцами переговоры о сепаратном мире. А ведь Милюков как это использовал в речи 1 ноября 1916 года, которая очень сильно накалила общество и подогрела ниспровергательные настроения. Николай II потому и потерял трон, что был слишком верен Англии и Франции... Он именно дал увлечь себя тому воинственному безумию, которое владело либеральными кругами. А либеральные круги очень стремились выручить западных союзников жизнями русских людей.
      Легенда вторая, что в феврале был избран Совет рабочих депутатов, который якобы и принимал решения, а на самом деле все вершил Исполнительный Комитет...
      "Второстепенные затруханные партийные социалисты - сами себя избрали и повели Россию в пропасть..."
      Еще одна легенда о корниловском мятеже. "Никогда не было никакого корниловского мятежа, все это ложь и истерика Керенского, он сочинил весь кризис. Сам вызвал фронтовые войска в Петроград, но из боязни левых отрекся от этих войск по пути и изобразил мятежом... этой истерикой Керенский и утвердил окончательно большевиков".
      И наконец, одна из центральных легенд, - пишет Солженицын, что Февральская революция - была явлением положительным и что, не будь октябрьского переворота, Россия пошла бы по пути мирного общественного развития. Но, вникнув детально в события, разложив их по дням и даже часам, он понял, что никуда, кроме анархии, она не шла.
      "Февраль упал сам. Не было не только никакой Октябрьской революции - но даже не было и настоящего переворота".
      Знаем ли мы историю революции?
      О, конечно же, знаем! Ведь мы столько раз "проходили" эту тему и в школе, и в ВУЗе. А на самом деле что же мы знаем? Всего несколько строк из учебника о буржуазной революции февраля 17 года, "когда невозможно было дальше терпеть попирание свобод и тиранию..."
      Одни общие слова. Что же за ними? Кто раскачал ситуацию во время войны до такого опрокидывания? Как развивались события? Как случилось, что царь отрекся от трона?! Да еще во время войны! А как же войска, почему они бездействовали? Что же было, если описать нормальным человеческим языком, разложить готовые формулировки советских учебников на события?
      Ответы на эти вопросы мы и находим в эпопее Солженицына. Такого подробного воссоздания событий нет ни в одном историческом труде. Это особенно ценно.
      Почему он выбирает художественную форму? Потому, что в труде историческом, публицистическом изложение становится однолинейным. А он дает нам, и жизнь состоит из этого, нюансы, оттенки, сомнения, колебания, представляет нашему вниманию несколько точек зрения. Проштудировав множество документов, он не только цитировал их, но, анализируя, давая психологические разработки действующих лиц старался понять, что стоит за документами, телеграммой, протоколом, какие мысли и расчеты двигали их. И мне кажется, особенно это удалось в отношении генерал-адьютанта Алексеева, начальника штаба Верховного Главнокомандующего. Вся его суета дотошного штабиста очень органично вписывается в его облик, образ мыслей и действий соответствуют характеру этого человека, каким он вырисовывается со страниц повествования. После того, как Государь сел в поезд и отправился в Царское Село, Алексеев становится фактическим главой Ставки и достаточно активно вмешивается в события. И пусть действовал он не по злому умыслу, а во благо России и дабы утихомирить страсти, не допустить кровопролития и сохранить Армию, он тоже сыграл свою роковую роль и в отречении, и в наступлении последующей анархии. Уже через неделю он почувствует это на себе, "Известия" Совета назовут и его контрреволюционером, а Ставку гнездом контрреволюции, а "Приказы" Совета парализуют Армию.
      "Уже ничем не насытить мятежа".
      Были попытки уличить Солженицына в искажении фактов, но это не удалось. Никита Струве отмечает, что ни на одной фактической ошибке его не поймали, как ни пытались. Многие историки искали изъяны, но не находили. Можно спорить с его концепцией оценки событий, ведь она отличается от принятой у нас и повторенной на Западе, можно где-то не согласиться с интерпретацией, акцентами, но материал столь подробен, что читающий волен и имеет возможность сделать собственную оценку.
      А что же эпопея? Вернемся к ней.
      События февраля-марта, то есть непосредственно сама революция, описаны в следующем Третьем Узле - "Март Семнадцатого".
      Волнения начались 23 февраля по старому стилю, по новому - это 8 марта, но женским днем он тогда еще не был. Началом самой Февральской революции считается 27 февраля, понедельник (12 марта по новому стилю), когда взбунтовались запасные батальоны, отказавшиеся подавлять беспорядки в городе, и власть начала рушиться.
      12 марта должны праздновать день Февральской революции (а именно она и была революцией), те, кто чтит революции.
      С хлебных "хвостов" (по-нашему, очередей) 23 февраля начались волнения в Петрограде, и революция потекла, и потекла неостановимо. На хлеб в это время даже не было карточек (в отличие от Германии), хлеба в России было еще достаточно. Но очень долго муссировался вопрос о "твердых ценах" на хлеб, в том числе и в Думе, и в прессе, соответственно. Город желал иметь хлеб по низким ценам. Все цены плывут, гвозди, железки крестьянин должен покупать уже по более высоким ценам, а хлеб отдай все по тем же низким. Крестьяне хлеб стали придерживать. По городу поползли слухи о введении карточек, стали набирать хлеб про запас.
      Помню осень 90-года, также поползли по Москве слухи о нехватке муки, мы стали набирать батоны впрок, и в булочных возникли очереди. Это дает хотя бы некоторое представление о том, как быстро может возникнуть паника, особенно когда речь идет о самом насущном, о хлебе, да еще во время войны. Но в 90-м все вскоре нормализовалось, а в 17-м воздух настолько раскален, настолько взвинчено общество, распропагандированы рабочие, что началось битье хлебных лавок. Сначала хлебных, а затем битье и всех лавок подряд. Рабочие побросали работу (а тех, кто не хотел бросать, выгоняли насильно под подстрекательства социалистов). Началось шествие с рабочих окраин в центр города, на Невский. Полиция пыталась остановить продвигающиеся в центр колонны, но как-то вяло, словно стесняясь, и колонны протекали сквозь них и сквозь казаков, которые тоже не хотели сыграть роль подавителей. А там, где перегородили мосты, пошли прямо по Неве, по льду. Полицейские пытались рассеять толпы демонстрантов, но не стреляли. Память о 9 января 1905 года висела над властями и они боялись пустить в ход оружие. А другая сторона - не побоялась. Начались нападения на полицейских. Первый выстрел прозвучал, когда 24 февраля из толпы в полицейский наряд стрелял реалист. 25 февраля раздались выстрелы и со стороны усмиряющих войск. Толпы на улицах стали избивать, а потом и убивать городовых и всех полицейских, громить полицейские участки...
      Хорошо описан автором день 26 февраля - воскресенье, когда Шингарев и Струве идут по Троицкому мосту через Неву, виден им правый берег и левый с красивыми стройными рядами дворцов. Притихла и озарилась щедрым солнцем столица, настороженно замерла перед грядущим разломом и хаосом. И возникает какое-то саднящее чувство надвигающейся катастрофы. Природа подарила это спокойное светлое воскресенье, когда еще можно одуматься и не ломать вековое государство, когда могло остановиться "красное колесо".
      И хочется сказать: остановитесь! Мы-то ведь знаем, чем все кончится! Мы знаем о "красном терроре!", о потопленных баржах с тысячами офицеров, о Соловках, о Лубянке, о миллионах погибших в Гражданской войне и в ГУЛАГе! И все, что начнется завтра, с понедельника 27 февраля - это не на неделю и не на год, это протянется почти на весь Двадцатый век! Россия почти потеряет свой прежний облик и выйдет из всех испытаний измученной, разорванной и раздробленной...
      В тот светлый воскресный день история давала шанс, но никто им не воспользовался...
      А в понедельник рота Волынского батальона отказалась подчиниться командиру роты капитану Лашкевичу и выходить на разгон демонстрантов. Капитан был застрелен, вооруженные солдаты повалили на улицы. Зараза эта перекинулась в другие батальоны, началось массовое неповиновение войск. Фактически революцией был солдатский мятеж полуразложенных запасных частей. А Дума признала его и поддержала.
       В Петербурге в запасных батальонах насчитывалось 160 тысяч солдат. Недавно призванные и плохо обученные, они еще и солдатами, в полном смысле этого слова, не были. Настоящие солдаты были в это время на фронте. В числе призванных было и много питерских рабочих, еще недавно бастовавших, распропагандированных социалистами, они и в казармы приносили листовки. Тысячные толпы на улицах откровенно стали пренебрегать призывами властей: разойтись! Появились красные флаги и красные банты, а также лозунги: "Долой самодержавие!", "Долой войну!". Большевики приняли резолюцию: продолжать демонстративные выступления, доводя их до крайних пределов; cобирать оружие для боевых дружин; разоружать городовых неожиданными нападениями. Началось разграбление Арсенала, пожар в Окружном суде.
      Лишь через четыре дня от начала "хлебного бунта" известили Государя, находящегося в Ставке, в Могилеве, что события стали угрожающими. (В первой телеграмме, посланной на третий день - 25 февраля говорилось о беспорядках, которые успешно подавляются). И царский поезд, отправившийся в ночь с 27 на 28-е февраля, даже не был пропущен в Петроград. Остановка царских поездов в Малой Вишере - это и есть перелом нашей истории. Все! Хребет монаршей власти сломан.
      Власть в министерстве железных дорог самовольно захвачена неким членом Думы Бубликовым, и отдан приказ - не пропускать царские поезда в Петроград. Двигались в темноте ночи два литерных поезда, все или почти все спали, а оказалось, "и мятежники Петрограда, и телеграфисты мелких станций, - все видели через ночь и через даль, как два темно-синих поезда несутся в приготовленную раззявленную пасть".
      От Вишеры поезда повернули через Бологое к станции Дно. В результате этих маневров Государь оказался в Пскове, где 2 марта и произошло отречение.
      Прогрессивный Блок Думы не хотел свержения монархии, но перехлест борьбы качнул общество и придал решимость левым потребовать отречения.
      Посланцы Временного комитета Думы - Гучков, Шульгин едут к царю в Псков за отречением Николая в пользу наследника - цесаревича Алексея с регентством Михаила до совершеннолетия Алексея. Они и не помышляли, что Россия может остаться вообще без монархии, они ратовали за конституционную монархию, но социалисты уже вынесли на улицы лозунги "Долой самодержавие" и давят на Временный комитет.
      Гучков убеждает Николая (а прежде их приезда это делает Рузский), что отречение в пользу сына утихомирит Петроград и принесет успокоение, это возможность избежать кровопролития и сохранить Действующую Армию на фронтах. Николай пытается понять - не прольется ли вследствие его ухода еще больше крови? Но его горячо убеждают: "Наоборот! Только отречение и спасет Россию от перспективы Гражданской войны!"
      И Николай приносит себя в жертву. Он не хочет проливать кровь своего народа, он за миролюбие. "Нет той жертвы, которую Я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки-России" - было написано в телеграмме, посланной в Ставку и в Думу.
      Но когда он узнает, что родители не смогут быть при сыне после принятия им короны, он отрекается и за сына в пользу брата Михаила. "... расстаться с моим сыном я не способен... У него некрепкое здоровье, и я не могу..."
      Да, и у монархов есть отцовские чувства, и сразу проникаешься сочувствием к ним, но где-то у Солженицына есть замечание: ведь для того и ждали наследника, для того и растили, чтобы он принял трон после отца. И получается, что не имеет монарх права на простые человеческие чувства.
      Царь приучен быть сдержанным, все видят его спокойным, принимая иногда это и за равнодушие, никто не знает, что у него в душе. Но только в Царское Село он вернулся постаревшим лет на десять. Все главы, посвященные Государю. очень трогательны, и человек этот вызывает сочувствие. Его одиночество в ночь отречения, когда никто не поддержал его и не встал на его сторону, потрясает! Как старался Рузский - командующий Северным фронтом еще до приезда Гучкова уговорить его! И как жестоко расправятся с ним большевики в 1918 году в Кисловодске, где он находился на лечении! Не ведают, что творят! - как часто приходят на ум эти слова Иисуса перед казнью.
      После сочувственных строк, которые мы находим в главах, посвященных Николаю II, где мы остаемся как бы с ним наедине, может создаться впечатление, что автор на стороне Государя, оправдывает его. Но нет, он только пытается понять мотивы его поведения, состояние его души. В "Размышлениях над Февральской революцией" он говорит о нем так: "Может быть, все предшествующие цари романовской династии были нравственно ниже Николая II... но им отпустилось за то, что они умели собою представить необъятную силу России. А кроткий, чистый, почти безупречный Николай II, пожалуй, более всего напоминая Федора Иоанновича, - не прощен тем более, чем, не по месту, не по времени, был он кротче и миролюбивей..."
      Как отличаются эти слова от всех тех, которыми нас долбили раньше. Сколько жестоких слов было сказано о последнем царе: и "кровавый", и "тиран", и еще многое другое. Лишь сейчас можно услышать и другие слова, что Николай больше похож на чеховского интеллигента. Вот в этом, наверное, и уязвимость монаршей власти, когда по своему характеру, своим человеческим качествам преемник престола не годится для властвования. Он был "слишком христианин, чтобы занимать трон".
      Войска, посланные для усмирения Петрограда, были отозваны, а некоторые даже не успели двинуться с места. Хотя головные эшелоны во главе с Николаем Иудовичем Ивановым повернули аж от Царского Села.
      Но Солженицын не был бы Солженицыным, если бы не прозвучала из его уст и весьма суровая оценка. И с Государя он не снимает ответственности за случившееся в 17-м году и в своей работе "Размышления о Февральской революции", где он выступает уже не как художник, он пишет: "Ему была вверена эта страна - наследием, традицией и Богом - и уже поэтому он отвечает за происшедшую революцию больше всех... В его нецарской нерешительности - главный его порок для русского трона...".
      А мы вернемся в Псков. Вот такой неожиданный поворот событий получился в Пскове, и Гучков возвращается не с тем, за чем он поехал (то есть отречением в пользу Михаила, а не наследника). Еще при объявлении 2 марта о создании Временного правительства Милюков говорит о парламентской конституционной монархии. Но события так нарастают, что после возвращения Гучкова со товарищи уже встает вопрос и об отречении Михаила, об упразднении всякой монархии. Делегация в составе Родзянко, Милюкова, Гучкова, Керенского, князя Львова и других членов нового правительства едет к Михаилу. Мнения разделились: Милюков и Гучков были против отречения Михаила и категорически настаивали на невозможности оставить Россию без монархии. "Россия не может существовать без монархии. Монарх - это центр ее! это - ось ее! Это - единственный авторитет, который знают все". Они пытаются убедить Михаила сохранить монархию - это единственная возможность сохранить в стране порядок. Без опоры на этот символ Временное правительство просто не доживет до Учредительного собрания (что и случилось).
      Но не все думают так, слово берет Керенский и его пафосная, зажигательная речь действует на Михаила сильнее, чем разумные доводы Милюкова. А Керенский, конечно же, за отречение, он против монархии и стращает Михаила, что, приняв престол, он не спасет, а погубит Россию. "И поэтому я обращаюсь к вашему высочеству... как русский к русскому... - Он задыхался и был на рубеже слез. - И умоляю вас, умоляю! Принесите для России эту жертву!"
      После Керенского слово взял Гучков с надеждой убедить Михаила взять трон, и еще раз говорил Милюков, но становилось ясно, что все остальные против принятия трона.
      Михаила уговаривают отречься. Да он и не жаждал трона, ему больше нравилась частная жизнь. Династия Романовых началась и закончилась Михаилом. Когда-то Михаилу было пророчество, что он будет Михаилом II и последним русским императором. Он и пробыл им... сутки.
      Наверное, и Милюков, и Гучков несут свою долю вины за все свершившееся тогда в 17-м году, но нельзя все-таки не отдать им должное, что в этот момент они вели себя как разумные государственные мужи. Они понимали, что ничего нельзя сделать, не укрепив порядка, для этого нужна сильная власть. А сильная власть может опереться только на символ, привычный для масс. А дальше скорее события управляли ими. Россия остается без стержня, без государственной основы: "Русская громада - поскользила, пошла вниз!"
      В результате буквально за несколько дней государство ввергнуто в пучину анархии. Отменена полиция, железнодорожная охрана, у офицеров отбирают оружие, расстреливают, убивают полицейских, выпускают из тюрем всех, в том числе и массу уголовников. В Таврический "перла черно-серо-бурая масса... у этой массы было как бы единое лицо, и довольно-таки животное". Все власти сметены, все связи порваны, все законы потеряли силу и остается грабить, поджигать, пить, мстить и убивать. А охотников грабить оказалось много. Все это и есть революция, если без прикрас.
      "На Моховой из окна пристава грохнули на улицу рояль и там разбили окончательно..." Горели полицейские участки, здание Окружного суда. Какие только есть в Петрограде солдаты, 160 тысяч, кажется, все на улицах. Бродят с оружием, в расстегнутых шинелях, везде бесцельно стреляют, пули рикошетом отлетают от стен. "На то и слобода, куды хочу, туды и стреляю". Распространяется ложная паника: городовые стреляют с крыш, начинается ответная, беспорядочная стрельба. И жертвы революции, торжественно похороненные на Марсовом поле, - тоже от этой беспорядочной стрельбы. Больше жертв было от революционеров, особенно досталось офицерам. Убивали в казармах, на улицах, толпа загнала офицера в подъезд дома и там расстреляла. Адмирала Непенина, командующего Балтийским флотом, первым признавшим революцию, матросы в первые же дни революции вывели на берег и расстреляли. В Кронштадте лед алел от крови расстрелянных офицеров. Как легко раскачать агрессию, поднять со дна человеческих душ самые низкие и темные чувства! Кстати, особенно разителен контраст, как красиво нам в советское время подавали образ революционных матросов с мужественными красивыми лицами, опоясанных пулеметными лентами, украшенных бескозыркой и тельняшкой. И сколько приводит Александр Исаевич документальных свидетельств жестокости тех самых матросов. Самая страшная сила тех времен.
      Но самое разрушительное действие на армию возымел так называемый Приказ №1, изданный для Петроградского гарнизона Советом, никем не уполномоченным и не наделенным никакой властью, кроме самозахваченной.
      "Всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота... Во всех ротах, батареях, эскадронах, батальонах и полках, на судах военно-морского флота... Немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов... Всякого рода оружие... должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не может выдаваться офицерам даже по их требованию... Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету... и больше никому".
      И поехало - раз комитеты выборные, то и офицеры выборные!
      Отныне в армии все подчиняется выборным комитетам, в том числе и оружие. Зачем заканчивать какие-то Академии Генерального Штаба, зачем полковники, генералы?! Нет больше никаких командиров, нет дисциплины и устава! Все подчиняется комитетам из нижних чинов! И потекло это в Действующую Армию!
      И в Петрограде не лучше. Вот некоторые революционные картинки:
      На Путиловском заводе рабочие потребовали выдать кассу, а сопротивлявшегося директора утопили в Обводном канале...
      Громили дом графа Фредерикса, толпа бушевала внутри, со второго и третьего этажа выбрасывали в окна мебель, убранство...
      Семья и гости сидят за столом, врывается толпа - с обыском. Солдат протягивает руку, берет со стола окорок, отрезает шашкой и ест, за ним потянулись к столу и другие и брали руками, кому что понравилось...
      Сколько на уроках истории нас заставляли восхвалять революцию!
      Все делается от имени народа. Но народ, как пишет Солженицын, те российские миллионы, живущие на просторах российских, не представляли себе жизни без монарха, ни о каких республиках и не помышляли.
      "Да кто ж царь теперь? Да царь кто же?" - спрашивает простой солдат.
      Но Солженицын припечатывает и дворянство: "Нельзя было так широко и роскошно жить на глазах народа". Отсюда и революции.
      А что же Временное правительство?
      "Это были те самые либеральные деятели, которые годами кричали, что они - доверенные люди России, и несравненно умны, и все знают, как вести Россию, и, конечно, будут лучше царских министров, - а оказались паноптикумом безвольных бездарностей, и быстро все спустили к большевицкому концу. Да разобраться: они не только упустили власть - они ее и взять-то не смогли."
      Вот так сурово осудил их Александр Исаевич, за что некоторые критики упрекают Солженицына в нелюбви к либералам. Но ведь случилось то, что случилось, и они нимало способствовали тому. Столько поработали на революцию! Недаром Александр Исаевич говорит о них: русский радикализм, называющий себя либерализмом.
      Правда, с первых же дней революции на них давил Исполнительный комитет Совета, диктовал условия, ни за что не отвечая. Социалисты отказались войти в состав правительства - пусть это обанкротится, а тогда мы возьмем власть, но Исполнительный комитет буквально висел над Временным правительством, контролировал и вмешивался в их действия, и разрешал им действовать лишь "постольку-поскольку". Да и сам Александр Исаевич пишет: "Отмена всякого государственного порядка, начатая Приказом №1, подорвала Временное правительство".
      Проще власть взять, но что делать с ней дальше? Сбросить царя - сбросили, а вот что дальше делать - никто толком не знал.
      И тут же начинают слетаться всевозможные эмигранты - социалисты разных мастей. В пломбированном немецком вагоне прибывает в Петроград Ленин с группой соратников. Вначале большевиков не жалуют. Всех объявить врагами, кроме беднейшего крестьянства и пролетариата, которого в России насчитывается всего пять процентов, это уже близко к маниакальности и шизофрении, и Ленина вначале не принимают всерьез. Их демагогические лозунги встречают всеобщее неодобрение, газету "Правда" ругают и рвут на улицах. Это крайне левое течение, которое пока осуждается, и Ленин даже не бывает в Таврическом, где заседает Совет, посылает туда говорить речи Зиновьева. Но своей кипучей энергией, своей настойчивостью Ленин сколачивает твердый кулак, готовый к действию. Он талантливый тактик и обладает неуемной энергией и напором. А главное, большевики вооружают рабочих, создают так называемую красную гвардию, которая впервые и вышла на улицы в конце апреля с оружием, в числе прочих рабочих колонн, организованных большевиками. Это была первая репетиция.
      С 16 марта уже потекла большевистская зараза...
      Именно в их речах и лозунгах появляется новое словечко "буржуй", вначале шокирующее всех. Слово становится каким-то пугалом. "Что же, теперь, кто носит белый воротничок и галстук - все буржуи?" Именно так. Основной признак ленинской программы, как отмечали умные люди, - примитивизм. Но на массовых митингах, где требуется не логика и разум, а резкие выпады и демагогия, большевики все больше завоевывают себе сторонников. Лозунги просты и понятны, к примеру: отобрать землю у помещиков... Сколько мы в школе и в вузе долбили эти фразы. А вот что стоит за ними по сути: три четверти земли уже находилось у крестьян, еще Столыпин говорил, что делить нечего. Остальные земли - казенные, монастырские и помещичьи. Поместий к тому времени оставалось совсем немного, и многие их них были хорошо налаженными культурными хозяйствами с разными направлениями сельскохозяйственной деятельности. Но призыв грабить поместья многим приходится по душе.
      Запасные батальоны, во множестве квартировавшие в Петрограде, теперь отказывались ехать на фронт. Так ведь и ИК Совета постановил: не выводить из Петрограда революционных солдат! И два пулеметных полка на всю русскую армию сидят себе в Питере и празднуют революцию. А на фронте их ждут.
      И когда командовать Петроградским гарнизоном пригласили Корнилова - героя войны, популярного в народе, он ужаснулся, увидев, как еще "...две недели назад это была армия. Сейчас - стадо". Выборное начало распространилось по всей армии, Приказ №1 нес свою заразу и в Действующую армию. Солдаты отказываются рыть окопы, выходить на передовые. Все поплыло, нигде никакой власти. Не нравится командир, как капитан Климович в гвардейском Московском полку, не будем ему подчиняться, выбрали командиром роты своего, кто солдатам больше нравится - прапорщика.
      А безответственные люди из ИК еще и еще стараются для разложения армии…
      Но на улицах ликующая толпа! Необузданная радость. Общее восторженное состояние... И профессор Варсонофьев замечает с горечью: "И не видели, что ликование - только одежды великого Горя, и так и приличествует ему входить".
      Много восторгов в газетах и откровенно грубая грязь в адрес царской семьи. Это уж как водится. Восставшие рабы...
      Игорь Кривошеин: "На множестве лиц видел он эту новорожденную обнаженную жестокость... Что-то новое явилось в наш мир".
      Андозерская: "... и вот уже опасно не восхищаться революцией или не требовать ареста царя..."
      И чем напыщеннее словеса, тем больше они коробят нас, глядящих на все через призму дальнейших событий века. И понимаешь, сколько же пустого славословия бывает в газетах.
      Никогда еще мы не имели столь подробного описания февральских событий, расписанных по дням, а в решающие дни: утро, день, вечер и ночь. Ситуация менялась буквально по часам. И события те: в Петербурге на улицах, в воинских частях, в Думе, в Ставке, в Москве и провинции, в Царском селе у императрицы с больными детьми, а также мечущийся царский поезд, в котором Николай выехал Императором государства Российского, и не помышлявшим об отречении, а вернулся в Ставку - никем.
      Только когда окунешься вместе с автором в эту лавину, становится ясно, что действительно бывают такие стечения обстоятельств, когда от небольшого толчка вдруг нарастает стихия и рушится империя. В результате революционных перетрясок и Гражданской войны произошло качественное изменение народа России, изменился даже тип русских людей, был выведен новый тип - советского человека. Кровь и злоба стерли мягкость и сердечность со многих русских душ и лиц после революции, на смену им пришли Юровские...
      

Но мы, кажется, устали от столь серьезной темы, как революция. Художественная форма произведения Александра Солженицына позволяет отдохнуть на личном, на лирических отступлениях, на чьей-то личной жизни, прежде чем снова окунуться в политические распри, исторические сложности. В романах намечено несколько любовных линий - это и неудавшийся брак Воротынцева, его увлечение Ольдой Андозерской, полные драматизма отношения Ковынёва и Зины, счастливый брак Ободовского и Нуси, юная Ликоня, вся переполненная свалившейся на неё любовью. Особенно это присутствует в первых двух романах: "Август Четырнадцатого" и "Октябрь Шестнадцатого". Мы могли бы иметь просто хороший занимательный роман, если бы… Если бы не перетягивала история.
      Александр Исаевич в интервью с Никитой Струве 1984 года касается этой темы и говорит, что в литературе о любви написано чрезмерно много, а он, неся свою историческую задачу, не имеет права слишком много этим заниматься.
      Слишком мощны в нем два начала: историк-мыслитель и литератор-художник. Они постоянно соперничают друг с другом - кто перетянет. И жаль порой, что так перетягивает история! Сколько интересных персонажей, которые можно было бы развить в чисто романную форму, какие великолепные образы, сколько тонкого психологизма и верно найденной интонации. Перед нами мастер - писатель, художник.
      Что касается прозы, манеры и стиля изложения, то она, конечно же, у позднего Солженицына несколько иная, чем в первых его романах. Уже в "Августе Четырнадцатого" он больше склоняется к эпическому повествованию, приближаясь к Толстому. Сходство с Толстым отмечал ещё Корней Чуковский, об этом говорилось и в литературных интервью с Александром Исаевичем в 1989 году.
      И всё-таки в такую простую формулу рассказ о творческой манере писателя не укладывается. Попробуем остановиться поподробнее.
      Поначалу главным героем первых двух романов казался Воротынцев. И думалось - это и есть тот самый положительный герой, об отсутствии коих сетовал сам Александр Исаевич. Как-то он сказал, что в русской литературе практически нет положительных героев, все какие-то Чичиковы, "лишние люди", неприспособленные мечтатели, и в основном это идет от Гоголя, а Салтыков-Щедрин - это уж совсем горчица. И его восклицание: на ком же Русь простояла десять столетий, кем же держалась! - мне очень импонирует.
      И Воротынцев вначале так и представляется тем самым положительным героем, которых нам всегда недоставало. Причем перед нами положительный военный - это не часто встречалось и в русской литературе, и в постсоветской особенно. Таким он выступает в "Августе 14-го" и в "Октябре 16-го". Он - грамотный военный, его глазами видятся многие неурядицы и промахи, и в сцене возвращения в Ставку (в "Августе") - сцене большого накала он высказывает их великому князю Николаю Николаевичу. Он - и носитель мудрости относительно политического брожения в стране - человек, постоянно стянутый на делаемое дело.
      С его участием завязывается и личная интрига, кажущаяся поначалу движущей интригой романа - любовь с Ольдой Андозерской, и сложные взаимоотношения с женой Алиной. Но и здесь мы не получаем традиционного построения сюжета, действие эпопеи закручивается не вокруг интриги, поэтому она не является здесь главной движущей силой. Александра Исаевича волнуют прежде всего события, сотрясшие основы государства Российского, изменившие и сам русский народ.
      Поражает его творческая щедрость, которую он разбрасывает на многих страницах легко, без каких-либо видимых усилий, и кажется, написал бы и еще, ведь какие образы намечены: и Ксения, и Ирина, и Варя! Написал бы, да дела зовут более важные, с революцией мы, проживя почти век, так и не разобрались! Вот и предстоит ему - разобраться.
      Ему подвластно все! Он может подать нам и тонкую женскую лирику, и степенность крестьянина Благодарева, и мощную поступь Гучкова, и трагедию отрекшегося императора Николая, и потерянность императрицы.
      Вот как хорошо переданы тонкие нюансы женской психологии: "Алина села, хваля вагон, удобства - и вдруг в полуфразе между двумя взглядами по купе сломалось ее настроение... И Георгий, только что стесненный громкостью жены, вот и жалел ее в естественной обиженности: почему, правда, ей не ехать с мужем после столькой разлуки?"
       А дальше неожиданное увлечение Ольдой в Петербурге, восторги свалившейся вдруг любви: "... и собственная кожа его, все годы черствая, - вот обновилась, переменилась. Его всего она обновила, такой остроты он не знал...
      С Ольдой невозможно предвидеть, что произойдет и как: всякий раз, всякий час - неожиданное, захватывающее и вместе льстящее твоей силе...
      Прелестно сидеть разговаривать с этой умницей о том, о сем - но вдруг сметается разговор, и - и! - сами руки подхватывают ее - маленькую, легкую - она же для этого!"
      А при воспоминании о жене, "он изумился, как он вдруг ощутил Алину - посторонней себе".
      Какой мог бы получиться роман, если бы так не влекла тема революции!
      Сильные яркие мазки даже в историческом повествовании. Очень колоритным получился Керенский и, судя по его речам, по фразам, именно таким картинно-артистичным и пустым он и был. "Празднично-измятый, как артист после триумфа, изнеможенно-счастливый, он подошел летящими шагами вплотную к Милюкову и даже не сказал, а прошептал на последнем счастливом выдохе..."
      Невозможно удержаться от улыбки.
      А сколь удачно сравнение Родзянко с самоваром? Где-то Александр Исаевич пишет - именно когда пришло ему на ум это сравнение, он понял характер Родзянки и как его надо описывать. "Он гнал скорее, чтобы это клокотанье не разорвало ему грудь..."
      Даже в исторической части чувствуется мастер художественного слова. Чем и удивительны его, казалось бы, серьезные, почти документальные произведения, такие как "Архипелаг ГУЛАГ" и "Красное колесо". Солженицын умеет даже в такие документальные произведения как "Архипелаг" влить жар души, свою неуемную энергию и страсть, а также наполнить размышлениями, психологическими и бытовыми зарисовками. То же и с "Красным колесом". Хотя оно ближе к роману, такая перенасыщенность документальным материалом, вставными очерками, изобилуют государственные деятели, исторические персонажи, а читать не скучно.
      Вот, к примеру, начало главы о заседании Думы 1 ноября 1916 года.
      "На центральный двувысокий помост президиума в сопровождении своих двух Товарищей взошел Председатель - дородный, дюжий, избывающее земляное здоровье свое обративший не к земле же, не волов воротить, но паж, кавалергард, камергер, раздобрив и разрыхлив тело во многих председательствах, предводительствах, попечительствах, а вот и глава всенародного представительства..."
      Вы понимаете, что речь идет о Родзянко, и как колоритно выписана его фигура!
      И для Милюкова, к которому Солженицын испытывает, пожалуй, меньше симпатии, чем тот заслуживает, он находит нужные слова: "И Милюков ощутил внезапную потерю всякой опоры - не то что пола, спинки, стула, но даже - воздуха. Он мог бы читать им долгую лекцию о преемственности государственной власти, но безнадежно было привлечь их на поддержку. Конституционная монархия была для него не догмат, необходимая ступень развития к республике... и вдруг в один миг в этом новом сотрясенном мире Милюков остался среди всех один".
      А как хорошо и романно начинается 4-й том, встреча Свечина и Воротынцева, их ужин в ресторане и разговоры.
      "Водку подали им в нарзанной бутылке. Изобретателен бес..." Бес, надо полагать, таким образом обходит "сухой закон", введённый в военное время.
       После любовных сцен, после страниц, населенных женщинами, снова ясный мужской разговор о делах военных, о союзниках. Вечно больная для нас тема, как и во Второй мировой войне: что союзники сделали за весь Пятнадцатый год?
      "Орудия нам присылают - на тебе, убоже, что самому не гоже... Да это что! - а людей!" - горячится Свечин. - "Уже после самсоновской катастрофы союзники имели наглость просить у нас четыре корпуса во Францию через Архангельск... с марта этого года они бессовестно требовали от нас 400 тысяч наших солдат на свой фронт... И получили-таки русский экспедиционный корпус!
      Требуя по 40 тысяч русских тел в месяц - и за каждую железку тут же золото на кон. Нет, этого западного торга нам никогда не понять!"
      Более всего поражает проникновение писателя в женскую психологию, умение понять чувство женщины. А каким драматизмом дышит глава в конце 4-го тома, посвященная Зинаиде! Смерть ребенка Зинаиды, ее запутанная жизнь, позор внебрачного ребенка, любовь к Федору Ковыневу… Помчалась к нему на свидание в Тамбов, а за это время умер ее ребенок... ".. приехала, примчалась, не постыдилась сестры с мужем... Три недели назад вот тут бродили беспутные, а сын в Коровайнове уже заболевал!"... Разочарование в Ковыневе и невозможность избавиться от этой любви - сложнейшее переплетение чувств! И впиваются они после пробуждения "уколами - уколами... И все это в голову больную, в грудь больную, нет сил!.."
      И еще, еще столько драматических и даже трагических строк! Особенно исповедь.
      "Пять грехов в себе насчитала... Но как можно человеку чужому, все, что было, - назвать?"
       И мы вместе с ней ощущаем, как это тяжело, словно камни из себя вываливать! "Но заметила: каждый вываленный камень как будто уже и отделяется от нее - навсегда ли?"
      Глава эта - вершина художественной прозы даже в масштабах мировой литературы.
      Литературные удачи, как бриллианты в ожерелье, разбросаны по всему повествованию. Проза Солженицына - это какая-то бездонность. Вот в седьмом томе вдруг появляется глава - приезд Ярослава с фронта в отпуск, в Ростов, овеянный романтикой его юности.
      "Он приехал в отпуск как будто к маме, сестре и брату, - на самом деле ни к маме, ни к сестре, ни к брату - а даже к самому Ростову больше, чем к ним. Потому что при камнях его, в нишах его и проходных парадных, на бульварах... задержалась, осела, как неразогнанный дневным солнцем туманец, - какая-то несытая тайна его юности. И эту тайну он приехал дознать, собрать ладонями, перешептать снова...
      У него не было ни невесты, ни ждущей любимой. Но сразу несколько нежных и острых воспоминаний он вез в груди, и они распухали в ворох надежд. Ни одно из них не было подкреплено свежею перепиской, но мнилось - все эти девицы на прежних местах, и каждая готова продолжать с ним оттуда, где они остановились".
      Лучше, наверное, и сказать нельзя.
      Удается ему и тончайшая лирика. Вот как об Алине и ее горести:
      "Слезы лились - и снаружи плакало небо. Безутешно плакало, хлестало по окнам".
      Удивительно как он умеет найти нужную ноту в описании каждого персонажа!
      Вот еще об Алине: "... и такая же она была хрупкая, что нельзя торопить, растрясывать - разобьешь". И как это всегда бывает в хорошем романе, начинаешь сочувствовать именно Алине, так же, как в предыдущих сценах радуешься обретенной любви Воротынцева и Ольды.
      Но интрига затухает, персонаж (Воротынцев) постепенно мельчает и совсем уходит в тень в "Марте 17-го". Да и все вымышленные персонажи в этом романе отодвигаются за кулисы, а выдвигаются исторические. Без них в таких масштабных и значимых событиях не обойтись.
      Не совсем удачной мне кажется сцена с ножницами, оставленными Алиной во всех комнатах квартиры, куда возвращается Воротынцев. Она выглядит надуманной.
      Здесь мне хотелось бы еще раз остановиться на такой художественной особенности произведений Солженицына, как полифония, которую отмечают многие исследователи его творчества. Мы уже говорили о полифонии, как об отсутствии главного героя. "Полифоничность по мне, - говорил Солженицын в 1984 году в беседе с Н.Струве, - метод обязательный для большого повествования. Я его придерживаюсь и буду придерживаться всегда".
      Да, вероятно, в таком масштабном произведении трудно протащить интригу через всё повествование и держать на этом сюжет.
      Понятие "полифонический роман" введено Бахтиным относительно романов Достоевского. И очень широко использует этот метод Солженицын в своем творчестве, он считает, что каждый его персонаж становится центром, как только он вступает в поле действия.
      Очень тонкий и глубокий анализ творческого метода Солженицына делает П.Спиваковский в своей книге "Феномен Солженицына". И "Красному колесу" уделено здесь особое внимание, как наименее изученному произведению. Спиваковский отмечает полифоничность "Красного колеса" не только в смысле отсутствия главного героя, но и полифоничность композиции, воссоздающей многомерность изображаемого. То есть перед нами события, поданные через разных людей, с разными мировоззрениями: здесь и думцы, и социалисты, и императрица, и фронтовые офицеры, и рабочий Гвоздев, и множество других персонажей. Сам Солженицын говорит: "У меня столько точек зрения в романе, сколько героев..." И благодаря этому мы имеем многомерную картину событий через различные восприятия. Спиваковский называет это "полифонией индивидуальных восприятий".
      Именно художественная форма позволяет изложить множество точек зрения, разные взгляды на одни и те же события, благодаря чему и создается многомерность. В историческом, документальном произведении присутствует, как правило, одна - авторская точка зрения. Так написана его работа на ту же тему "Размышления над Февральской революцией". А в эпопее Солженицына события преломляются через видение разных действующих лиц. Здесь и восторги журналиста Ардова, читающего Сусанне свою статью: "В три дня из царства самого свирепого деспотизма мы перенеслись в безбрежный океан безграничной свободы!", и мысли офицера: "солдатский мятеж - полагалось теперь называть великим подвигом освобождения".
      Или Родзянко о наводнившем Таврический дворец Совете рабочих и солдатских депутатов: "Конечно, хотелось бы высказаться похлеще, высечь этих подстрекателей, мерзавцев из Совета депутатов, свивших в Думе свое хищное гнездо, никаких не патриотов, а прощалыг, если не разбойников..."
      А вот пока еще восторженная Зинаида Гиппиус: "ангелы поют на небесах".
      И совсем другое генерал П.Врангель, пока еще воюющий на Юго-Западном фронте: "дикое веселье рабов, утративших страх".
      Или инженер Дмитриев об Исполнительном Комитете Совета рабочих и солдатских депутатов: "Увидел он, что это собрание было никак не рабочее: уж рабочих-то Дмитриев видывал тысячи... не было и привычно интеллигентных лиц. А скорей тянулся тот тип бездельных агитаторов, которые шалались вдоль заводских стен и разламывали заводскую жизнь..."
      Но автор настолько органично вживается в образ, что все точки зрения приписываются ему, а потому и много споров вокруг то "монархизма" Солженицына, то "архаизма", то он обвиняется в нелюбви к либералам, то к евреям.
      Авторская позиция наиболее четко выражается в документальных очерках, где он позволяет говорить от своего имени.
      Так же, как когда-то по глубине знания материала, темы, о которых писал Солженицын (техника, медицина, военное дело), говорили, что это пишет не один, а несколько авторов, так и в "Красном колесе" так велика многомерность, что можно говорить о коллективе авторов, создавших столь разнообразные по звучанию главы и целые миры. Только человек талантливый, только величайший труженик мог создать подобное.
      Когда-то, излечившись от рака, он сказал: "Вся возвращённая мне жизнь с тех пор - не моя…" И он сдержал свое слово.
      Спиваковский отмечает ещё один вид полифонии - это отсутствие единого автора. Появляется так называемый "имплицитный" автор. Писатель использует имплицитного автора для того, чтобы раствориться в персонаже, пережить чужое событие как свое собственное. Он пишет каждую главу как бы изнутри того персонажа, которому посвящена глава. И тут же меняется все: и ритм, и язык, и общая тональность изложения. Он словно по системе Станиславского вживается в каждый образ.
      И сколько же красок, сколько нужных тональностей находит автор для очень разных героев. И так втягивает в повествование, настолько погружаешься в мир героя, что вместе с ним проживаешь все пережитое и начинаешь сочувствовать именно ему. Глава с генералом Алексеевым не имеет ничего общего с главой о молодой девушке Ликоне, переполненной безоглядной любовью среди рушащегося рядом с ней мира. Читаем мы главу об императрице и словно общаемся непосредственно с ней, ощущаем ее озабоченность, понимаем ее чувства. Читаем главу об Алине и снова меняется и язык, и строй мыслей, и темп, и музыкальная тональность главы. Недаром он так любил слушать классическую музыку! Она влилась в его произведения. Читаешь главу о Гучкове, о его неудачной семейной жизни, и так хорошо, так проникновенно это написано, что начинаешь сочувствовать ему, как герою романа. Автор каждый раз растворяется в персонаже. Такого перевоплощения нет, пожалуй, ни у кого из известных литераторов.
      А описание деревенской жизни на родине Арсения Благодарева на Тамбовщине? Снова совершенно другой язык - ядреный, народный, дышащий соками земли. Он чувствовал родной язык, родную почву, для Солженицына язык - это душа национальной жизни и литературы. В языке его ощущается устойчивость с глубокими русскими корнями. В этих главах появляются крепко сбитые народные сцены, присутствует крестьянский быт и очень колоритные характеры. И к кому причислить автора? В этих главах - к почвенникам, в сценах с Ликоней он, скорее, поэт, в главах, посвященных царю - тонкий психолог, в главах с Милюковым, Гучковым - историк, мыслитель с государственным уровнем мышления.
      Сам писатель говорит "я строю язык так, чтобы он был верным фоном именно к этому герою, именно к этой главе". И это ему прекрасно удается!
      Происходит удивительное сближение автора и персонажа. Это наблюдаем мы еще в "Иване Денисовиче", где и язык, и построение фраз, и вся тональность произведения соответствуют простому мужику Ивану Шухову. Этот же прием многократно использован в "Красном колесе". Именно в эпопее "Красное колесо" полифонизм Солженицына в нескольких его проявлениях проявил себя наиболее ярко и полно.
      Как мощный творец он напитал свои произведения и соками народной культуры, и богатством русского языка, богатством образов и мыслью, и огромным фактическим историческим материалом.
      Он проникает в личность даже такого исторического персонажа, как император Николай II, говорит его языком, мы ощущаем его боль, его чувства. И тогда сцена в вагоне после отречения, когда он едва выдерживает вечерний чай, оставаясь внешне спокойным по многолетней привычке не выражать себя, и, наконец, остается один и входит в свое спальное отделение вагона, становится трагической.
      "Он как подрезанный опустился на жесткую свою кровать, свалился на один локоть вперед - и плакал...
      Все, чего он не мог выразить никому, все, чего не успевал совершить, все, чего не дотягивался исправить, - все теперь выбивалось наружу ударами плача".
      Перо на уровне шекспировского.
      Больше всего его потрясло, что самые близкие, высшие офицеры, которые должны были его защитить, отвернулись от него. Слаб человек и чаще всего плывет по течению событий. "Кругом измена и трусость, и обман" - записывает он в дневнике.
      Все главнокомандующие фронтов и начальник штаба Верховного за отречение, и припечатал Гучков: "Всякая борьба для вас, Государь, бесполезна".
      И Государь соглашается. "Гораздо дороже - дать установиться в России всеобщему внутреннему миру и благожелательству. Он - мешал, из-за него все не было мира, - ну, он устраняется".
      Можно обвинять: как мог он отречься от престола! А можно показать драматизм положения, в котором он оказался, и увидеть, что и Государь тоже живой человек со своими чувствами, и если есть трагедии Генрихов и Ричардов, то есть и трагедия последнего русского императора Николая II.
      "На земле одна Аликс могла его понять - хотя и требовательно, хотя порой и осуждая. Но еще исчерпанней, но до пределов охватывая - только Спаситель мог..."
      Самая трагическая фигура эпопеи - это, конечно же, Николай.
      Вначале разговоров об отречении - удивление: "вам так хочется давно? Вам так надо? Ну, возьмите. Правьте. Если вы думаете, что это сладость".
      А фраза, обращенная к Рузскому, когда он спрашивает - может ли он теперь проехать к семье, "у меня, знаете ли, дети больны корью..."
      Солженицын живописует нам его изнутри, как героя эпопеи. Но когда оценивает как монарха, то судит сурово: "Не потому пала монархия, что произошла революция, - а революция произошла потому, что бескрайне пала монархия".
      А унизительная сцена, когда Масловский, прискакавший в Царское Село, велит предъявить ему царя! И как шел он по коридорам дворца мимо стоявшей сбоку группы, растерянно глядя по лицам, наткнувшись на чьи-то злые глаза. "Еще змейней были те глаза, они жгли ненавистью. Комиссар исказился лицом, дрожал лихорадочно. И перед этим ярким явлением злобы Государь остановился, очнулся - почувствовал... И уже поворачивался уйти - но не мог он, из вежливости не кивнув группе на прощание".
      Как легко разжечь злобу, как легко поднять все низменное, что есть в человеке. И больше всего в этом преуспели большевики. А жестокая расправа над ним, добровольно отошедшим в сторону и не желавшим кровопролития, и его семьей навсегда оставила в нас чувство вины за содеянное. Жестокость порождает такую же жестокость, и большевики стали уничтожать сами себя. Бог покарал их за злодейства. А семья последнего русского императора причислена церковью к лику святых за их глубокую религиозность и мученическую смерть. Убивать детей на глазах родителей - что может быть ужаснее! Ни одна из четырех дочерей даже не вышла замуж. Но не будем углубляться в эту тему, это выходит за рамки эпопеи "Красное колесо".
      Интересным получился и образ Ленина.
      Темп глав, где появляется Ленин, сразу убыстряется, персонаж еще не назван, но мы уже понимаем, кто сейчас появится на страницах. Чувствуется напряженный пульс, ритм деятельной натуры. Тактика Ленина: ни минуты в обороне! все время атаковать! Напор этой личности, излучающей мощную энергию, прямо-таки ощущается на многих станицах. В выдержках из прессы того времени о нем отзываются весьма нелестно, многие называют его твердокаменным, говорят о примитивности его программы. На митингах он все время бегает и скачет по трибуне, ни минуты не может стоять спокойно. Все направлено к тому, чтобы захватить массу лозунгами, ей понятными.
      Он не стесняется в выражениях и в первый же день после приезда, выступая с балкона захваченного особняка Кшесинской, называет Временное правительство - бандой кровопийц! Ленин сразу же заговорил о Гражданской войне, его она не пугает. Он говорит о каких-то миллиардах Милюкова и Гучкова! Какие миллиарды могут быть у профессора истории?! Но главное - натравить!
      Приёмы, используемые писателем, необычайно многообразны. Для него важно всё - и язык, и стиль, и даже размер глав. Когда в "Марте Семнадцатого" нарастает напряжение, главы становятся коротенькими, потому что события в первые дни меняются буквально по часам и даже по минутам. "Вся работа в стыке глав, - говорил А.И в одном из литературных интервью 83-го года, - глава следующая её сбивает - следующая эту сбивает".
      А глава 202 "Марта 17-го"! Посвящена теме: солдаты в Таврическом. Какой колорит, как верно подобран язык, тональность речи! Так и видишь эти серые шинельки, заметённые в Таврический дворец ветром революции. Это такие страницы, где действительно чувствуется мастер. Как сказал мне знакомый литератор: когда Солженицын получил Нобелевскую премию, я считал, что как писатель он до неё не дотягивает, здесь больше политики (но всё равно радовался за него!). Но когда прочёл "Красное колесо", в частности, и "Март Семнадцатого", то понял, что Александр Исаевич догнал-таки свою Нобелевскую премию!
      Писатель мощнее Толстого. Только лавры русской литературы как бы розданы, и все места на пьедестале заняты, и повествование, рассыпавшееся на 10 томов, одолеть трудно многим. Да и литература такого мощного бетховенского звучания теперь не в моде. Таких писателей во второй половине ХХ века уже и не видно.
      "Красное колесо" - монументальная проза, "Война и мир" двадцатого века, а точнее "Россия и революция". Хроника, роман, эпос - так ещё определяют жанр этого произведения. Отношение к романам "Красного колеса" неоднозначное. Да это естественно, такие исполины всегда вызывают неоднозначное отношение к себе, так же было с Толстым и Достоевским. Тургенев не принял первого тома "Войны и мира", когда он только что появился, он ему не понравился. Героев того же романа Толстого называли бледными и невыразительными...
      Собственно, сам автор романом это произведение и не называет, он называет это "повествованием в отмеренных сроках".
      У меня отношение к объёму "Красного колеса" неоднозначное. С одной стороны, я склоняю голову перед огромным трудом. Но с другой стороны, написано, конечно, много. Особенно огромным получился "Март Семнадцатого", повествующий непосредственно о революции, - четыре тома. Вначале радуют подробности, и ты наконец знаешь, что же стоит за скупыми строками учебника, но позже фактически повторяющиеся, некоторые подробности кажутся излишними, к примеру, возвращение к каждой воинской части по несколько раз при малом изменении событий.
      Много приведено газетных выдержек. Да, они очень ценны, они передают атмосферу того времени, восприятие событий не с высоты прошедших многих лет, а сиюминутное, где есть все - и глупость, и вранье, и откровенная грязь, и непомерные восторги. И все же их многовато, и в последующих томах повторяются.
      Конечно, как говорил Александр Исаевич: в 1917 году каждый месяц - новая эпоха. И, разумеется, это не развлекательное чтиво, книга написана для думающих и ищущих людей.
      Первые два Узла эпопеи "Красное колесо" больше похожи на роман, третий Узел "Март Семнадцатого" и четвертый - "Апрель Семнадцатого" превращаются действительно в повествование в отмеренных сроках. История вытеснила роман.
      Но в заключение хочется сказать: то, что художественные достоинства того или иного произведения зачастую ложно оцениваются его современниками, - не новость. История литературы знает многочисленные примеры такого явления. Восприятие зависит и от духовного состояния самого общества. Мы сейчас к Солженицыну только приближаемся. Идет первое узнавание этой махины.
      Лишь время всё расставляет на свои места.
      

Жизнь в Вермонте растянется на долгие годы и главным занятием в жизни семьи остается, конечно же, литературный труд Александра Исаевича, в который полностью вовлечена и Наталья Дмитриевна. В ее лице писатель нашел великолепного редактора, что очень важно для замкнутой жизни вдали от редакций и больших городов. Тут же задумали издать 20-томное собрание сочинений, после суматошной почти подпольной московской жизни наконец спокойно сверить тексты, вернуть изъятые куски, исправить ошибки зарубежных изданий, включить в собрание пьесы и сценарии, которые еще и не издавались. Была куплена специальная наборная машина, некий "компоузер" фирмы IBM, совмещающий электронное и механическое устройство, и все это установили в рабочем доме, не зря его строили таким большим. Ну, и кому все это осваивать? Конечно же, Але. Аля со своим четким математическим умом быстро освоила все премудрости новой техники, освоила и набор, и верстку и стала набирать собрание сочинений - том за томом. И уже к 80-му году она подготовила восемь томов задуманного собрания сочинений. А с 81-го года взялась за набор "Августа" и с 82-го последовал "Октябрь". Она же сделает компьютерный набор всех книг "Красного колеса", и в издательство Имка-Пресс будут поступать уже готовые оригинал-макеты для дальнейшего тиражирования.
       Работоспособность этой семьи просто колоссальная, оба - трудяги необыкновенные. При такой нагрузке и большой семье в доме - никакой прислуги, всё собственными силами. А ведь здесь, можно сказать, целый исследовательский институт по изучению истории России, издательство и наборный цех. Александр Исаевич работает по 14 часов в сутки. Встает он всегда рано и в шесть утра уже за письменным столом. Еще со времен лагеря установилась привычка рано вставать, и работается ему с утра хорошо. И так, с короткими перерывами на обед, обычно минут по пятнадцать, работа продолжается до вечера, часов до восьми, а порой и дольше. Не отстает от него и Наталья Дмитриевна, успевая урвать кусочек времени на дела семейные, уделить внимание детям.
      Александр Исаевич, имея, наконец, усадьбу и средства к существованию, подумывал вначале и о собственном издательстве. "Мысль о своем издательстве родилась у меня и от переезда на новый континент, и от напора замыслов". Хотелось издавать книги, нужные в России, и бесплатно посылать их туда. И прежде всего серию Исследования Новейшей Русской Истории (ИНРИ). "Столько в нашей исторической памяти провалено, столько документов уничтожено зломысленно - но хоть что-то, хоть что-то еще можно выхватить из забвения" - записывает он в очерках изгнания. Но проект этот слишком огромен, слишком много исполнителей надо задействовать, а где их взять? Самим всего не поднять.
      А у писателя все новые задумки. Начать издание мемуарной серии - Всероссийской мемуарной библиотеки (ВМБ). Ведь в их руках оказалось столько ценных мемуаров от Первой эмиграции. И еще из Кавендиша они призвали Вторую эмиграцию - слать к ним свои воспоминания о советской жизни, о том, о чем у себя на родине сказать было невозможно, о превратностях своей судьбы. Но оказалось, что Вторая эмиграция так запугана, что мемуаров от них они получили немного, но были и очень ценные - о германском плене. И снова слала мемуары Первая эмиграция.
      Избавленный от тисков непрерывной слежки КГБ, Александр Исаевич, как человек сильного общественного горения, задумывает все новые и новые проекты. Появляется замысел создания "Летописи русской эмиграции". Столько блистательных умов оказалось за пределами России, столько в их кругах кипело споров, столько неравнодушного горения за судьбу оставленной Родины пылало в их сердцах, столько горечи от поражения и столько надежды, что все это когда-нибудь кончится. И все это исчезает, скоро ничего не останется от них, и как бы всё это сохранить? Ведь те, кто остался там, на родине - они ничего не знают помимо того, что разрешено партийной цензурой. "Пройден и загас изрядный кусок русской культуры" - пишет Солженицын, и никто из почти миллиона русских эмигрантов в Америке не занимается этим и не пытается сохранить. "Удивительно бываем мы, русские, беззаботны, беспомощны, безруки, недальновидны!.."
      Хотелось ему издать несколько выпусков 1917-20, 1921-24 годов и далее. В каждом выпуске дать справки о группировке русской эмиграции по странам в данный период, обзор организаций, культурных начинаний, органов печати. Но писателю, обремененному собственными замыслами и огромным неоконченным трудом, всего этого не поднять, и идея эта так и не была осуществлена. А вот серии ВМБ и ИНРИ были запущены и живы до сих пор. И все это благодаря неравнодушию человека, болеющего душой за свою родину, её культуру, историю, за свой народ. "Поставлен я на такое место, и столько нитей ко мне сошлось - что и должен, и нельзя не сплотить хоть малые силы для поднятия из пучин потопленной русской истории".
      И для этих дел, для систематизации архивов наезжают к ним в Пять ручьев эмигранты-помощники: отец Андрей Трегубов, Нина Викторовна Яценко - старая слепнущая женщина. И все же часто приходится восклицать: нет помощников! Нет работников! Там, в Союзе столько было бесстрашных и бескорыстных, а здесь в сытой жизни днем с огнем не сыщешь.
      Как-то прикинули с женой, что для плодотворной работы и осуществления всех замыслов нужно было бы им иметь 11-12 сотрудников, а работали вдвоём. Тут тебе и писатель, и редактор, и архивариус, и институт.
      Но семья живет, трудится, подрастают дети. Главное хозяйственное бремя по дому несет на себе бабушка, мама Натальи Дмитриевны - Екатерина Фердинандовна или Катенька, как ее зовет Солженицын, ведь они близки по возрасту. И Катеньке приходится готовить по восемьдесят котлет, огромные кастрюли супов на семью из семи человек. А порой живет кто-нибудь из гостей, а скорее, помощников. Да и любой приезжающий к ним в Вермонтскую глушь обязательно должен заночевать, иначе не обернуться, так что комната для гостей редко пустует. Так, с осени 1976 до весны 1979 года жила в их доме помощница Ирина Алексеевна Иловайская. Она была секретарем, помощницей, переводчицей, взяла на себя бремя переписки, многие письма приходилось писать по-английски, что достаточно сложно сделать только недавно выехавшим из России. Это и дела с Русским общественным Фондом (фондом помощи заключенным), страсти вокруг которого вскоре разгорелись в СССР, ответы на запросы печати, переписка с американской администрацией. Позже, немного освободившись от текучки, она занималась переводом книг для серии ИНРИ. Навестил их в этом далеком северном штате и Ростропович, приезжал Струве.
      Неутомимой Наталье Дмитриевне приходится успевать везде, домашние дела одной Екатерине Фердинандовне не поднять, но даже глажка белья у Натальи Дмитриевны может использоваться для обдумывания очередной редакции какой-нибудь главы "Красного колеса". Помощница Александру Исаевичу выдалась - дай Бог каждому. Вот так одарила судьба. И Александр Исаевич бесконечно ей благодарен. Вот как пишет он о своей помощнице в очерках изгнания "Угодило зернышко..."
      "Нет, ни электронная наборная машина с большой памятью и ни своя ретивость и усидчивость не привели бы к цели без достойной жены. Не решусь сказать, у какого русского писателя была рядом такая сотруженица и столь тонкий чуткий критик и советчик. Сам я в жизни не встречал человека с таким ярким редакторским талантом, как моя жена, незаменимо посланная мне в моем замкнутом уединении, когда не может хватить одной авторской головы и примелькавшегося восприятия. Пристальность к тексту, меткий глаз, чуткость к любому фонетическому, ритмическому процарапу, к фальши или истинности тона, штриха, синтагмы, чуткость ко всему в художественном произведении - от крупных конструкций, от верности характеров, до нюансов образов, выражений...
      Когда в своей многотомности я местами уставал, становился небрежен, - в изрядном возрасте и с изрядным именем это особенно грозит... она требовательно настаивала на повышении этих мест (всегда слышала их) и предлагала отличные варианты. Она мне заменяла целую аудиторию верных читателей... Аля не давала мне расползтись в несамокритичности".
      Вот так. Вот такая высокая похвала и такая высокая оценка той самой помощи, которую ему оказывала неутомимая жена - Наталья Дмитриевна.
      Книги от них выходят практически готовыми, в Имке их только переснимают. С начала восьмидесятых годов Наталья Дмитриевна входит и в Исполнительный комитет издательства. Здесь же начинают издаваться книги серий ИНРИ и ВМБ.
      Работа над эпопеей занимает почти все время писателя Солженицына, и лишь иногда он прерывается на поездки, выступления, которых с годами все меньше, да позже летом он начнет писать очерки изгнания "Угодило зернышко..."
      Он все стремился перенести память русского прошлого в русское будущее...
      "Я чувствовал себя - мостом, перекинутым из России дореволюционной в Россию послесоветскую, будущую, - мостом, по которому, черезо всю пропасть советских лет, перетаскивается тяжело груженый обоз Истории, чтобы бесценная поклажа его не пропала для Будущего". Эта мысль звучит у него довольно часто, видимо, она сопровождала всю его работу. Но, к сожалению, так мало людей, которых влечет к глубокому познанию, изучению исторического опыта, так торопливо время и так много пустой суеты, что труд его не будет востребован должным образом, как это ни грустно сознавать. Он со своей высокой меркой думает о людях лучше, чем они есть.
      Александр Исаевич так погружен в материал, в эпоху, что часто случаются сны с его персонажами. Так, трижды снился Николай II, с которым они мирно беседовали о внешней политике России, о наследовании трона. Снился даже Александр II, когда А.И. углубился в историю и коснулся той эпохи. Посещали в снах то генерал Алексеев, то Гучков, и даже Троцкий, он настолько сжился с персонажами, что они составляют как бы часть его жизни, он подолгу рассматривает их фотографии, пытаясь проникнуть в их мир. На столах, которых в его рабочем кабинете уже шесть, разложены многочисленные выписки, заготовки, которые нужно еще рассортировать, расположить по темам, чтобы использовать в нужных местах повествования.
      Работа над таким огромным произведением, основанным на истинных событиях, очень сложная работа, она требует как большой подготовительной работы, так и нескольких редакций. Александр Исаевич в "Зернышке" сам описывает процесс работы, стадии, на которые она распадается и, соответственно, несколько редакций каждого Узла, раскрывает свою творческую мастерскую.
      Вначале выстраивается конструкция, скелет событий, рождается осмысление всех "осколков и связей между ними". Это и есть первая редакция. После этого начинается художественная обработка произведения, начинается вторая редакция, где, по его словам, "достигается упругость и проступают сотни внутренних связей повествования".
      Иногда случается и кризис, как над огромным "Мартом 17-го". Когда наступило некоторое истощение и растерянность, когда, казалось бы, исчерпаны и силы, и эмоции, груда эта словно задавливает. Но это временно, душа и мысли требуют отдыха и определенного настроя. "Принуждать себя не нужно: в негаданный момент оживление чувств происходит само, внезапно, - и повлекло, повлекло. В ходе той решающей редакции сами собой возникнут, вспыхнут, напишутся и сами для себя разыщут место еще десятки необходимых глав". Надо только "отдаться свободному сердечному течению".
      Александр Исаевич понимает, что объем эпопеи и особенно "Марта" очень велик. Но ему нужна доказательность, а не "пятна импрессионистические, ни для кого не обязательные".
      После второй редакции книга уже существует, но впереди еще - тонкая и кропотливая работа: отделка. "Тебе еще предстоит открыть заложенную в этих событиях гармонию, красоту, а то и величавость, и символичность, - помочь же им выявиться!" Это и работы по "укреплению краев (тома, Узла), - условие, понятное каждому строителю", прорабатывание стыков глав. Это проработка по горизонтали: персонажей, определенного круга лиц, чтоб не терялась линия данного героя в разрыве глав, и по вертикали: стыковка глав по ходу часов и дней. Впереди еще третья и четвертая редакции с переписыванием заново многих глав. Вот с какой тщательностью идет работа! И какой титанический труд!
      Только так и рождаются настоящие шедевры. Это вам не с компьютера скидывать в издательство масспродукцию! Александр Исаевич даже с появлением персональных компьютеров работает по-старинке - с пером и бумагой, да с несколькими разноцветными ручками для правок. Писания прямо на компьютере он не признаёт. Думать можно только над бумагой.
      Как истинный труженик, он находит упоение в работе. "Аля, когда бы ни вошла, застает меня всегда упоенным, счастливым". В рабочем доме нет ни телефона, ни телевизора, не уважает Александр Исаевич все эти изобретения цивилизации, отвлекающие от работы, лишь мешающие спокойным, глубоким раздумьям. И спустя шесть лет спокойной и плодотворной работы он записывает о своей жизни в Кавендише, что впервые в жизни - счастлив.
      Но кроме этих дел надо ведь еще заниматься детьми, их воспитанием и образованием. Старшему Мите после двух лет немецкой школы в Цюрихе приходится заново осваиваться в английской школе и заново строить отношения со сверстниками. А малыши пока еще пребывают только в усадьбе, только в русской среде. Мама очень беспокоится, чтобы они хорошо усвоили русский язык, русскую речь, прежде чем окунутся в иноязычье. А для этого каждый день она читает им русские книги, почти всю свою московскую библиотеку привезла сюда. Главная задача у родителей - вырастить детей русскими. Когда дети подросли, начинается вначале домашнее обучение детей на русском языке, то есть открывается русская школа, прежде чем дети пойдут в местную школу на английском языке. Ведь русских вокруг почти нет, только семья, и именно семья должна окунуть их в русскую языковую среду. Отцу приходится вспомнить свою профессию школьного учителя, и он занимается с ними математикой, а когда старшему Ермоше исполнилось 10 лет, начал с ними занятия физикой и астрономией. Есть и школьная доска, и мел, и школьные тетради - все, как положено, и даже контрольные работы. Режим здесь так же строг, как и в школе, на урок к учителю дети не опаздывают ни на минуту. Они выросли в сознании того, что папа очень занят, что папа всегда трудится.
      А после учебы купание в пруду, в холодной бодрящей воде Пяти ручьев вместе с отцом!
      Уделяется внимание и религиозному воспитанию, дети каждый день произносят молитвы. Священник отец Андрей занимался с мальчиками Законом Божьим и всемирной историей. Молятся они вместе с папой и о возвращении в Россию: "Приведи нас, Господи, дожить во здоровьи, в силе и светлом уме до дня того, когда Ты откроешь нам вернуться в нашу родную Россию и потрудиться, и самих себя положить для ее выздоровления и расцвета". А на участке есть камень, отец говорит детям, что это застывший конь. Они садятся с отцом на этот камень, и он говорит им, что когда-нибудь этот Камень-Конь оживет и унесет их в Россию.
      Наталья Дмитриевна ведет с детьми уроки русского языка и литературы. Степа обнаружил наибольший интерес к астрономии, быстро запоминал созвездия и увлекся географией, обогнав в этом старших братьев. У Ермолая проявился интерес к истории, и, когда он стал постарше, отец очень серьезно занялся с ним историей. Родители спешили дать знания детям, так как не надеялись, что они получат их в той мере, в которой хотелось бы, в местных школах. Образование здесь было на невысоком уровне.
      Но пришло время, и младшие дети стали ходить в местную школу. И начинаются у детей свои сложности. Они здесь чужие, и отношения со сверстниками складываются непросто. Школьный автобус собирал детей с округи, а вечером развозил. Пришлось им ощутить на собственной шкуре жестокость школьных нравов, все-таки иностранцы. Лучше справлялся Ермолай, он занимался карате, хуже приходилось добродушному Степе. На переменах ему не давали участвовать в играх, дразнили Russian Negro, заставляли есть траву. А в школьном автобусе заламывали руки и кричали: коммунист, шпион!
      У Игната, ставшего известным пианистом, рано обнаружились музыкальные способности, и он много времени посвящал музыкальным занятиям. Подметил эти способности приехавший к ним как-то в гости Ростропович. Ездить на занятия музыкой приходилось далеко, и возила его самоотверженная бабушка за десятки миль от дома в соседний штат Массачусетс к талантливой учительнице-кореянке, полтора часа езды только в одну сторону.
      Дети, подрастая, тоже становятся помощниками и подключаются к работе взрослых. Вот старший Ермолай уже в десять лет делает набор книги воспоминаний Волкова-Муромцева, а позже - сборник рукописей военнопленных последней войны. Младший из сыновей Степа проявил интерес к выпискам из далевского словаря, которые Александр Исаевич начал делать еще со времен шарашки, и все это томилось в записных книжках, а хотелось сделать еще один отбор самых интересных слов и систематизировать их. Проявилось в Степе и лингвистическое чутье, и с августа 1983 года он занялся этой работой, принялся делать выборку из заготовок отца и печатать все это на машинке, а через четыре года работа его закончилась выпуском словаря.
      Александр Исаевич пытается оградить детей от современной масскультуры, и долгое время даже в жилом доме нет телевизора, но есть спортивные площадки, баскетбольный щит, теннисный корт. Не жалует Александр Исаевич и радио, эту "всемирную балаболку". Семья пытается оградиться от этой "гремливой цивилизации", о которой он говорил при вручении премии "Золотое клише", которая "совершенно лишила нас сосредоточенной внутренней жизни..."
      И так проходят годы. Они все так же стремятся к уединению, и местные жители относятся к этому с пониманием. В Кавендише у почты даже висит объявление: "Адрес Солженицына не даем, дорогу к дому не показываем". Правда, вначале забор поверг соседей в недоумение, ставить заборы здесь было не принято. Александр Исаевич даже выступал перед жителями на каком-то собрании и пояснял, что забор нужен им, чтобы не мешали работать. Соседи это поняли, и у них установились прекрасные отношения.
      Забор, собственно, и не забор, а просто металлическая сетка, высотой с человека среднего роста. За сеткой на лужайке иногда появляются мальчишеские фигурки - трое светловолосых мальчишек-погодков и один постарше. А иногда выходит и мама в спортивном костюме, и они вместе кидают мячи в баскетбольную сетку. Или с отцом разминаются в настольный теннис.
      Шумят верхушки деревьев вермонтского леса, журчит ручей, где-то кричит койот, а за металлическим сетчатым забором кусочек России: здесь думы о России, познание истории России, мечты о возвращении в Россию. Сбудутся ли? И хватит ли жизни?
      Но давать волю чувствам нельзя, иначе будет еще тяжелее. И расслабляться нельзя, надо работать. Только работой и спасались.
      

"Изматывающая наша борьба в СССР совсем не давала вдуматься и внять, какой там путь книг на Западе, - лишь бы взрывались ударами по коммунизму" - так пишет Александр Исаевич в "Зернышке", посвящая издательским делам главу "Хищники и лопухи".
      А издательские дела Солженицына, когда они выехали на Запад, при более близком рассмотрении оказались очень запутанными, его ожидали сложные отношения с издателями и не всегда пристойная возня вокруг книг. Для некоторых книги Солженицына были в первую очередь ходовым товаром.
      Из Союза многое было не видно. Да и беззащитны были в то время советские авторы и непрактичны в финансовых делах. Советский Союз не входил в конвенцию по авторским правам, поэтому защищать свои права авторам было очень трудно, и книги оказывались бесхозными. То же случилось и с книгами Солженицына. Попадали они на Запад различными путями, либо из рук самого автора, либо через КГБ и подставных лиц, таких, как Виктор Луи, чтобы опорочить писателя, то через оборотистого чешского журналиста Павла Личко, умудрившегося даже подписать договор с издательством "Бодли Хэд", выдавая себя за доверенное лицо автора. А дальше книги расхватывались издателями, кто пооборотистее, тот и ухватил. Дошло даже до того, что издательства судились между собой, отстаивая свои права. В СССР идет борьба за свободу слова, за возможность писать правду о недавнем прошлом, о репрессиях, но там, куда они переправляют свои книги, не забывают и о коммерческой стороне дела.
      "Одни сплошные кругом наживы, расчеты, - и вообразить нельзя, что все это копошенье - вокруг огненной там, в СССР мятели. Пока мы там бьемся - а нам отсюда грызут спину" - напишет он позже в очерках изгнания.
      Из Союза Солженицыну и его сподвижникам казалось: главная задача - переправить рукописи за "железный занавес". Порой это делалось с большим риском, благодаря самоотверженности многих людей, участвовавших в столь опасных операциях. И оттуда казалось - те люди, которым все это доверено, находящиеся по другую сторону стены, отделяющей страну от остального мира, тоже проникнуты важностью дела и ответственностью, ведь в книгах его бьется кровь загубленных и уничтоженных, бьется растоптанная Россия. И столько у него было бескорыстных, самоотверженных помощников - невидимок в СССР, работавших, по словам Солженицына, в "безнаградной жертвенности", и зарубежных помощников, таких как Лиза Маркштейн (Бетта)!
      Но еще Наталья Ивановна Столярова, лучше знавшая западную жизнь и нравы, говорила, что важно не столько переправить рукопись, сколько "найти честные руки". Не все оказались столь бескорыстными, и яркий пример тому - Ольга Карлайл, внучка русского писателя Леонида Андреева, вышедшая замуж за американца и быстро впитавшая деловой и практичный американский дух.
      В 1967 году, встретившись с Ольгой в Москве, Солженицын предложил ей, по рекомендации Натальи Ивановны Столяровой, издать на Западе роман "В круге первом", о чем он пишет еще в "Теленке". Да и как не доверить, столько положительных факторов сходилось: журналистка, имеющая отношение и к литературе, замужем за американским писателем, вращается в издательских кругах. Так началось их сотрудничество, а закончилось весьма громким скандалом. Заполучив этот роман и познакомившись с ним, она поняла, сколь значительно это произведение и с художественной, и с политической точки зрения. Солженицын к тому времени был уже известен благодаря повести "Один день Ивана Денисовича", опубликованной в том числе и на Западе на разных языках. А в мае 67-го года грянуло письмо съезду Союза писателей, наделавшее много шуму, и имя Солженицына стало еще популярнее. Карлайлы тут же озаботились, чтобы автор передал им мировые права на издание романа, оказавшегося в их руках, на что Солженицын тогда согласился. Но с переводом не спешили. Осторожная Карлайл вела долгие переговоры с издательством, приезжала в Союз, чтобы еще раз заручиться гарантией, что именно ей переданы права на издание "Круга".
      "Им нужна только гарантия коммерческого успеха, воля писателя, как он там бьется в советских тисках, весьма мало интересует их" - воскликнет впоследствии Солженицын. В конце концов она подписала договор с издательством "Харпер энд Роу". Перевод книги они поручили некому Тому Уитни, работавшему в свое время в посольстве США в Москве в отделе экономики, то есть человеку, не занимавшемуся доселе литературными переводами, и перевод Солженицыну не понравился. Проблема перевода - это, конечно, самая большая проблема донести книгу до иноязычного читателя. Это должно быть сотворчество, а значит, предполагается и литературный талант, но не всегда уровень переводчика соответствует уровню автора. Переводчик должен почувствовать и передать авторский стиль, краски, ритм речи, передать сам дух романа.
      Как пишет Александр Исаевич, когда перевод попал к нему в руки, он ужаснулся. Переводчик оказался хоть и добрым малым, (о нем как о человеке он отзывался хорошо), но совершенно непрофессионален. Ольга Карлайл выступала в роли редактора, хотя владела русским языком не очень хорошо, а значит, не смогла увидеть в русском варианте все то, что надо было перенести и в английский текст. Своего мужа Генри она представила как хорошего стилиста, и они редактировали роман под стиль Генри Карлайла.
      А Александр Исаевич, озабоченный лишь тем, чтобы книги взрывались, писал Ольге:
      - Не надо экономить! Не надо думать о деньгах! Тратьте деньги, чтобы только дело двигалось! Мне надо, чтобы бомба взорвалась!
      Ну, они и тратили.
      Карлайл успела подписать с издательством, которое они выбрали, передачу им и мировых прав на "Круг", то есть распространение его на всех языках, а значит, и наблюдение за продвижением романа, и ответственность за него. Но и английские, и французские переводы оказались немногим лучше. Особенно плох был французский перевод, так как его делали с американского варианта, не имея на руках русского текста.
      Роман вышел в печать в издательстве "Харпер" в сентябре 1968 года. Затем последовало французское издание, английское, роман наделал много шуму, на чем мы уже останавливались в первой части. Карлайлы получили за него неплохие деньги, акции издательства после выхода романа пошли вверх.
      История с "Архипелагом" оказалась еще хуже. Летом же 1968 года Ольга Карлайл получила ту самую первую пленку с "Архипелагом ГУЛАГ", передача которой стоила столько нервов и страхов всем участникам операции. Акции "Харпера" должны были еще взлететь, как и гонорары Карлайлов. Но тут произошла заминка, Солженицын не спешил отдавать им мировые права на публикацию, что Карлайлов очень раздражило и совершенно не устраивало.
      К тому времени был создан "опорный треугольник", нанят адвокат доктор Хееб, Солженицын вошел в тесный контакт с издательством "ИМКА Пресс". Теперь доктор Хееб становился поверенным во всех издательских делах. Карлайлам это не понравилось. "Архипелаг" уже который год находился у них, а перевод все не был готов. Александр Исаевич, надеялся, что книгу тут же начнут переводить, чтобы она грянула в нужный момент. Но проходило время, а книга все не переводилась. Александр Исаевич уступил им все англоязычные страны, все-таки с семьей Андреевых они были связаны давними отношениями, и первой передачей пленок на Запад через Вадима Леонидовича, и передачей "Архипелага" с братом Сашей, но не такова была Ольга Карлайл, им этого было мало. Пора было переводить книгу на другие языки, но Карлайл отказалась передать пленку, игнорируя волю автора. И спустя пять лет после опасной отправки "Архипелага" стало ясно, что усилия эти практически похоронены. Карлайлов по-прежнему волновали прежде всего исключительные права на издание книги, и желательно мировые права. Александра Исаевича поражал контраст между беззаветной самоотдачей людей в Союзе и расчетливостью на Западе, когда на каждом шагу - сколько?
      Вот ещё цитата из "Зёрнышка": "И уже не требовал от них русского текста, того моленного, первого, - а его тоже сжечь! Горечь в горле стояла ужасная. Ощущение провала в излелеянном деле". Вот такой крик души.
      В конце концов, видя, что заполучить исключительные права на эту книгу не удастся, Ольга Карлайл пишет письмо Солженицыну, что они выходят из игры.
      История их взаимоотношений весьма длинна, и Александр Исаевич подробно описывает их в "Зернышке...". Остановимся лишь на главном. В результате был похоронен с таким трудом и риском для жизни переправленный первый "Архипелаг ГУЛАГ", и эту взрывоопасную бомбу пришлось отправлять заново с еще большими трудностями при осложнившихся обстоятельствах, когда автор жил уже под непрерывной слежкой. А Карлайл сделалась его яростным врагом. И когда был дан сигнал к выходу книги, английский перевод, к сожалению, не был готов и не вышел одновременно с русским изданием в Имке, что имело бы большой резонанс, и тогда, возможно, и выслать его бы не решились - так считал Александр Исаевич. И когда на пресс-конференции в Париже в 1975 году его спрашивали, когда выйдет последний том "Архипелага", Александр Исаевич вынужден оправдываться, что можно было бы уже сейчас издать на французском и немецком языке, но не готов английский перевод, а хотелось бы издать одновременно и в Англии, и в Соединённых Штатах.
      Такова краткая канва одной из тяжб, разразившихся вокруг книг Солженицына, как бы бесхозных поначалу, но имевших грандиозный успех, и к ним как мухи слетелись оборотистые и практичные западные издатели.
      Тяжба с Карлайл растянулась на долгие годы и стоила много нервов. Она не погнушалась подать в суд, но проиграла его. Но на этом не успокоилась и написала книгу, вышедшую в 1978 году, стоившую Солженицыну много нервов. Тем самым она добавила свой голос к хулителям писателя.
      Но, может быть, Солженицын слишком обеляет себя и несправедлив в обвинениях другой стороны? Не забудем, что роман "В круге первом", как бы ни сетовал Александр Исаевич, был оценен западным читателем и выдвинут на Нобелевскую премию.
      Беру в руки книгу Карлайл, точнее, пять номеров журнала "Вопросы литературы" за 1991 год, где она опубликована. Стараюсь отстраниться от позиции Солженицына и настроиться объективно. Но с первых же страниц - ощущение неискренности рассказчицы. Много излишней патетики в первых же диалогах. Вот, к примеру, разговор с человеком (как она пишет, не называя имени), к которому она пришла забирать пленку с романом "В круге первом". И он говорит ей:
      - Смелый человек, весьма. Ну, а ты, ты подумала о его безопасности? Понимаешь ли ты, что малейший твой неверный шаг может его погубить?
      Господи! Да с той ночной прогулки по Москве я и думать ни о чем другом не могла.
      А ведь этот человек - ее отец, тот самый Вадим Леонидович Андреев, с которым Солженицыну удалось сделать первую отправку за границу. И неужели его не беспокоит безопасность собственной дочери? А посему слова эти надуманны. И дальше все в той же тональности и крайней озабоченности о судьбе Солженицына. "Его опасения были созвучны моим". Не упустила возможности создать нужный имидж России, нравящийся американцам - образ дикаря и монстра. Это и мужики в тулупах (много ли вы видели в 67 году в Москве мужиков в тулупах? Я не припомню), и чувство облегчения, которое испытывали уезжавшие из России даже до революции.
      Но это не главное. Вернемся к нашей теме. Читаю дальше, и ощущение все то же. Сколько деланной рисовки, наигранной озабоченности и неискренности во всех ее словах! Вот она приехала домой и сообщает мужу о просьбе Солженицына.
      "Я видела, как он взволнован... Ну, конечно же, мы выполним просьбу Солженицына. Это - акт огромного доверия... отказать или перепоручить другим немыслимо".
      Всё здесь фальшиво, что ни фраза, то фальшивая нота.
      "Следующий по важности шаг - обеспечить первоклассный перевод и быструю публикацию".
      Я уже приводила отзыв Александра Исаевича, какой "первоклассный" перевод они сделали. Искренний человек хотя бы воздержался от слов в превосходной степени. Но она ими буквально обкладывается, выстраивая на этом свою защиту. И постоянная озабоченность о судьбе Солженицына и его безопасности, а в действительности, требовала от него письменную доверенность на ведение дел. А если бы её перехватили на границе?
      "Нам предстояло отложить дела, чтобы все усилия направить на осуществление нашей задачи в ближайшие месяцы. Раз мы включились - надо действовать очень оперативно".
      Она знает, что делает, расписывая свое усердие и озабоченность. И, по-моему, она переусердствовала в этом. Если беспокойство, то о его судьбе и безопасности, если перевод, то - "превосходный", контрутверждение затянутым срокам - "отложить все дела". Всё это контрдоводы обвинениям Солженицына в том, что они затянули работу, особенно с "Архипелагом", что перевод "Круга" был сделан очень плохо, обвинениям в их личной корысти, когда в договор было вписано все, вплоть до проживания в гостиницах, ресторанные обеды, билеты в Европу и даже стоимость поездок от их дома в Коннектикуте до Нью-Йорка. А что касается договора с издательством, то, когда Солженицын познакомился с ним, оказавшись за границей, он оценил его как "договор-диктат мощного издательства с робким писателем-дебютантом".
      Но Ольга Карлайл в продолжение всей ее книги не скупится на слова. И взялись они за дело, которое "затмевало и интересы семьи, и общение с друзьями, и работу, и просто жизнь..."
      Видимо, прочтя эти строки, Д. Урнов в предисловии написал об исповеди человека, "посвятившего себя Солженицыну" ( выделено мной - Л.Т.).
      Ну еще бы! Ведь и дальше читаем:
      "Словно вся наша прежняя жизнь... была подготовкой к осуществлению одной цели: помочь Солженицыну опубликоваться на Западе. С этого самого вечера мы всецело посвятили себя одному..."
      Она настолько бескорыстна, что собиралась даже "анонимно положить рукопись у дверей издателя - сделать ему такой бесценный подарок". Снова явный перебор, и вот это отталкивает и заставляет не верить автору. И такие неискренние слова на каждом шагу: "...я скорее сяду в тюрьму, чем пророню хоть слово, с кем и чем я связана". Какая таинственность! Что не помешало ей потом давать многочисленные интервью, расписывая, какой Солженицын нехороший человек и какая благородная женщина стоит перед ними.
      И вот этот "божий одуванчик" не постеснялся написать книгу, когда добыча уплыла из рук. Никто из истинно бескорыстных помощников книги не написал.
      Выход книги Карлайл совпал по времени с Гарвардской речью - 1978 год. И тем американцам, кому речь эта не понравилась, книга была очень кстати, вот еще одно свидетельство против авторитарного Диктатора. Помогла создать негативный облик русского писателя, ее соотечественника. Так сказать, помогла русской литературе.
      С чем можно согласиться, что Солженицын не знал всех издательских забот, которые предстояли. Но ведь это делалось не бесплатно, а за хорошие деньги. И что касается плохого перевода, тут не совсем ясно. Если перевод романа был плох, как же он согласился отдать перевод "Архипелага" в те же руки? Но, возможно, для сохранения тех добрых отношений с семейством Андреевых, о которых я уже упоминала, ведь даже после ее письма с отказом он предлагал ей продолжить работу. И все же резкие слова в её адрес, высказанные в "Зернышке" - "Так Карлайл швырнула мой "Круг" на растопт, изгажение и презрение..." кажутся мне чрезмерно суровыми.
      Сколько еще разных людей, пересекшихся с ним на жизненном пути, будут писать книги! И чаще это делали люди, мало значившие в его жизни, лишь слегка коснувшиеся ее, как, например, Зильберберг. "Необходимый разговор с Солженицыным" - так названа книга Зильберберга, приобщившегося к биографии писателя тем, что у него оказались некоторые отданные ему Теушем рукописи Солженицына, которые и арестовало КГБ в 1965 году. В книге он выговаривает обиду за своего друга Теуша, о чём я упоминала в 1 части.
      Солженицын - человек сложный, весь направленный на дело, которым он занимается, и отношения у него сложные. Такие люди, как он - целеустремленные, всецело преданные делу, одержимые работой, часто бывают не очень удобны в общении, а потому в некоторых мемуарных книгах присутствует обида. Не зря же писал Чехов: "Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы". Видимо, эгоцентризм в них присутствует, но тот факт, что не праздная барственность натуры толкает их на это, все-таки их оправдывает. А здесь еще такая сложная и опасная жизнь! Слишком целеустремленный человек Солженицын, полная самоотдача, иначе Александр Исаевич своей жизни не мыслил. Потому, может быть, и повышенные требования к окружающим, что все должны проникнуться важностью и нужностью его дела. Но ведь это так и есть. Может быть, он слишком строг в суждениях, но как человек дела, он так же суров и к себе. И чувства благодарности он не лишен, вспомним, как хорошо он написал главу "Невидимки"! Благодарность и признание в ней так и светятся. А сколько слов благодарности жене - Наталье Дмитриевне за ее героический труд? Так то ведь жена - скажете вы. Но и жен не все жалуют, и не все признают их заслуги.
      Тяжба с Карлайл была не единственной, многие успели пристроиться к книгам быстро набиравшего известность писателя и поживиться на них. Там же, в "Зернышке" Александр Исаевич рассказывает об английском издательстве "Бодли Хэд", которому были переданы права на издание "Ракового корпуса" без ведома автора. Да еще началась тяжба между итальянским издательством "Мондадори" и "Бодли Хэдом", публичный спор о копирайте, словно автора и не существует вовсе. Возникают пиратские издания и при появлении "Августа Четырнадцатого", книги Солженицына не только правда о советской жизни, но и хороший товар.
      Больше всего в пиратских изданиях преуспел лондонский издатель Флегон, (якобы выходец из Бессарабии). Это, пожалуй, самая колоритная фигура в книжно-издательском мире, с которым пришлось соприкоснуться Солженицыну. Биография его весьма тёмная, настоящее имя неизвестно, был он, похоже, евреем из Одессы, через Румынию после войны попавшим в Англию. Он был явным авантюристом без гражданства. В Лондоне он имел собственный магазин русских книг и издательство "Флегон-Пресс". Зарабатывал пиратскими изданиями популярных книг на русском языке.
      Что касается Солженицына, то Флегон так спешил, что издавал романы, пьесы очень небрежно, пропуская целые страницы, а тексты шли с огромным количеством опечаток. СССР не был членом международных конвенций по копирайту до конца 1973 года и не мог защищать права своих авторов. Уже к 1973 году Флегон издал без всяких договоров романы "В круге первом" и "Август Четырнадцатого", соперничая тем самым с "ИМКА-Пресс".
      Александр Исаевич поручил своему адвокату Хеебу начать судебный процесс против Флегона, а сделать это можно было только через Верховный суд Великобритании, наняв лондонскую адвокатскую контору. Всё это стоило больших денег, и Солженицыну советовали отказаться от этого дела. Но он настоял. Были затрачены огромные суммы на ведение судебного процесса, Хееб дело выиграл, но с Флегона они не получили ничего. Он тут же объявил себя банкротом, деньги свои он держал на секретных счетах, а свою издательскую фирму перевёл в Бельгию.
      Этот сутяжник потом долгие годы изматывал Солженицына судебными тяжбами, сам подал на него в суд в 1974 году, обвинив его в разорении собственного бизнеса, и в конце концов выиграл процесс, что обошлось Солженицыну в крупную сумму. Вот и образчик чистого "юридизма", не обремененного нравственными нормами. Суд состоялся в Англии в 1987 году, через 13 лет! (Столько лет не пожалел на тяжбу!) Был назначен суд присяжных. Флегон явился перед ними чуть ли не в рубище - бедный, несчастный, три дня держал речь и разжалобил сердца присяжных. А Александр Исаевич был уже в который раз поражен несправедливым решением английского правосудия. И самое обидное, что суд оказался на стороне такого ничтожества.
      Такие отношения ожидали писателя на Западе - что ни шаг, то суд.
      Этот же Флегон написал впоследствии о Солженицыне весьма мерзкую и похабную книжонку. Ведь и таким образом можно сделать себе имя, поставив его рядом со столь знаменитым и известным всему миру писателем. На обложке - портрет Солженицына в весьма экзотическом одеянии - в царской одежде. Книжка настолько мерзкая, что, прочтя несколько страниц, захлопываешь ее с брезгливым чувством, чтобы больше никогда не открывать. Текст пересыпан матом, скабрезными выражениями, создается впечатление, что написал грязный, похотливый человек, и этот человек осмеливается марать имя Солженицына. Души, вынесенные на базар. Какой-то шабаш в так называемом цивилизованном мире.
      И хваленый адвокат - доктор Хееб, как оказалось, также хорошо запутал его издательские дела, раздавая права на издания литературных произведений своего подопечного и подписывая грабительские договоры, в частности с теми же Карлайлами. Как радовался Солженицын, что есть у него на Западе собственный адвокат, который защитит его интересы! Именно у него создан "сейф", где хранятся все рукописи (пленки).
      Вообще нанимать адвокатскую контору для ведения литературных дел обходится очень дорого, и чаще пользуются литературными агентами, которые обходятся значительно дешевле. Но многие, даже известные и неплохо зарабатывающие писатели, стараются работать напрямую с издательствами и не тратить лишних средств. Но у Солженицына, конечно, была другая ситуация в то время, когда он обзаводился адвокатом на Западе, речь шла ещё и сохранении всего литературного наследия.
      Вся деятельность Хееба финансировалась из гонораров Солженицына. Кроме того, все поступления от издательств шли на счёт адвокатской конторы Хееба, а не на именной счёт Солженицына, и облагались всеми швейцарскими налогами, очень высокими. Из-за нашей советской некомпетентности в подобных делах убытки получились значительными, в том числе и для Русского общественного Фонда.
      Поначалу помощь адвоката была ощутима, Александр Исаевич почувствовал себя гораздо устойчивее. Но и опрометчивых шагов адвокат сделал немало, как оказалось при близком знакомстве с делами уже после перемещения Солженицына в Европу. Именно в издательских делах он не был специалистом, в своей адвокатской практике он занимался бытовыми вопросами, и его быстро обводили вокруг пальца оборотистые дельцы от литературы. А неопытный советский писатель даже через пять месяцев пребывания в Цюрихе не потребовал от адвоката финансового отчета о состоянии дел, все было неловко. Лишь осенью 74 года Александр Исаевич вплотную занялся своими издательскими делами, и открылась ему "картина развала, запутанности всех его издательских дел и с полной связанностью рук". Его всё больше поражают эти западные взаимоотношения, построенные исключительно на юридической основе без обременительных понятий о нравственности, о чести. Александр Исаевич в связи с этим с горечью пишет: "Но когда с человеческой природы спрошен всего лишь юридический уровень - спущена планка от уровня благородства и чести, даже понятия те развеялись ныне, - тогда сколько открывается лазеек для хитрости и недобросовестности. Что вынуждает из нас закон - того слишком мало для человечности, - закон повыше должен быть и в нашем сердце. К здешнему воздуху холодного юридизма я никак не могу привыкнуть". Об этом он будет говорить и в знаменитой Гарвардской речи. Утеряны взаимоотношения, когда договоренности основывались лишь на честном слове, как было это у русских купцов до революции, когда человеку непорядочному просто не подавали руки. А теперь... Кто ловчее поведет судебную тяжбу, кто найдет лучшего хитроумного адвоката... Юридизм заслонил понятия о чести, порядочности и благородстве.
      И только когда Александр Исаевич познакомился с французскими издателями Фламаном и Дюраном, через Никиту Струве, он оказался под защитой опытных и порядочных людей. Никита Струве предложил им взять в свои руки ведение издательских дел Солженицына, и они согласились, как и согласились взять на свое издательство международную защиту его авторских прав. И с декабря 1974 года он наконец под защитой знающих, умных и добрых профессионалов, которые постепенно разобрали все его запутанные издательские дела.
      А история с д-ром Хеебом еще продолжалась во вред Солженицыну. Жалея Хееба, Александр Исаевич оставил его своим адвокатом еще и на 1975 год, и за это время он нанес ему еще один непоправимый ущерб - налоги с Фонда. Швейцарцы, еще и обиженные внезапным отъездом Солженицына, без прощания, без слов благодарности (а он все от КГБ скрывался), вдруг потребовали уплаты налогов с денег, поступающих на счет Русского Общественного фонда (зарегистрированного в Швейцарии). Оказалось, что некоторые издатели небрежно переводили деньги, указывая "Солженицыну", а не Фонду, хотя поступали они не на личный счет, а на счет Фонда. Как мы помним, Солженицын с самого начала заявил, что деньги за "Архипелаг ГУЛАГ" - не его деньги, и все они пойдут на оказание помощи политическим заключенным в СССР. И в 1977 году из американского налогового ведомства в швейцарское поступили сведения - сколько денег уплачено Солженицыну. Швейцарские власти арестовали счет и предъявили требование, какую сумму вместе со штрафом он должен оплатить. Сумма была огромной. Это было, прежде всего, упущение д-ра Хееба. Он не сказал, а может быть, и не знал, что нужен еще дарственный акт. А без него все деньги, поступившие на счет Фонда, рассматриваются как личный доход и облагаются налогом. Предстояло еще одно испытание - западной финансовой системой.
      Вот и поживи спокойно. При советской-то неопытности! Это мы сейчас немного просветились в подобных делах.
      И Александр Исаевич записывает по этому поводу: "Унизительное, контуженное состояние - что я все эти годы был рохля и осел, вопреки всем моим навыкам жестокого советского общества. И как же я так уверенно жил прежде, владея лишь копейками и рублями?.. Пока я разлетался по вершинным проблемам - а швейцарские бюрократы преследуют меня как мелкого жулика".
      Да еще копия документа была опубликована в цюрихской социалистической газете. Вот добыча для газетчиков! Шум поднялся большой, был повод недоброжелателям отыграться на Солженицыне, заодно поклонники социализма заговорили, что и "Архипелагу" нельзя верить.
      "В СССР, неизносном, мозжащем, все шаги мои были - череда побед. На раздольном свободном Западе все шаги мои (или даже бездействия) оказывались чередой поражений".
      Растянулась и эта тяжба на полтора года. С трудом, но дело с налогами утряслось. Правда, пришлось нанять другого адвоката. И в феврале 1978 года цюрихское налоговое ведомство признало, что со стороны Солженицына не было злого умысла, и дали коммюнике в газету.
      Такова была встреча с деловым Западом.
      А в это время шла напряженная работа над очень ответственным томом "Красного колеса" - "Мартом Семнадцатого". Александр Исаевич обдумывал - как выстроить огромный материал этого Узла, какую лучше выбрать форму.
      Не такой уж спокойной была жизнь вермонтских отшельников.
      

Жизнь и творчество Александра Исаевича Солженицына столь огромны и всеобъемлющи, что трудно даже в достаточно беглом обзоре охватить все темы, затронутые им. Его литературного наследия, в том числе и публицистического, хватит его исследователям на долгие годы. Вот я пишу уже которую главу, а все не могу добраться до такого огромного пласта, как публицистика Солженицына. Этот человек - огромной трудоспособности, умеющий не тратить попусту свое время на мелкие делишки, тусовки, как бы сейчас сказали, человек с сильным общественным горением, человек неравнодушный, никогда не замыкавшийся в мирке чистого искусства, оставил еще и огромное публицистическое наследие. Три объемистых тома его публицистики были впервые в России изданы в Ярославле в 1995 году. (Все цитаты взяты мной из этого издания). Там собраны как его отдельные работы, так и речи, произнесенные по разным поводам, интервью, письма и статьи. У Александра Исаевича общегосударственный, даже скорее - планетарный масштаб мышления, масштаб охвата проблем. Общественная горячность толкает его выступать с речами, ум мыслителя, склонность к раздумьям и поиску истины заставляют писать аналитические статьи, боль за свою страну и высокое чувство патриотизма заставляют его искать конструктивные пути выхода из тупика, в котором оказалась его родина.
      Неленивый читатель, которого волнуют проблемы современного мира и наша собственная российская история, найдет там много материала для глубоких раздумий, а возможно, и полемики, но обязательно для умного и содержательного диалога, найдет ответы на вопросы, которые мучают нас и сегодня, когда мы живем уже в другом, изменившимся мире, вместе с которым мы перешагнули в новый, ХХI век. Этот изменившийся мир принес нам новые загадки, новые проблемы, поставил перед нами новые вопросы. И, читая статьи и речи Солженицына семидесятых годов, видишь, насколько сегодня актуально то, что волновало его уже тогда. Еще в Гарвардской речи 1978 года он говорит о "свободе", как она понимается в демократическом обществе, а именно, о свободе разрушительной и безответственной. Слова, сказанные им тогда, можно сегодня у нас прямо вывешивать плакатами.
      "Общество оказалось слабо защищено от бездн человеческого падения… Защита прав личности доведена до той крайности, что уже становится беззащитным само общество от иных личностей и … приспела пора отстаивать уже не столько права людей, сколько их обязанности" (выделено мной - Л.Т.).
      К этой знаменитой Гарвардской речи мы еще вернемся в других главах, а сейчас пора отдать дань той публицистике, которая написана еще в СССР, до отъезда за границу.
      Я назвала эту главу "Жить не по лжи". Так называется одна из последних работ Солженицына, завещание-программа, написанная незадолго до изгнания из СССР. Оно так и лежало, как завещание на случай ареста, смерти или ссылки. И было запущено в распространение именно после ареста Солженицына, когда его увезли в Лефортово. А 18 февраля 1974 года опубликовано в "Вашингтон пост".
      Это - его завещание своим соотечественникам, это, я думаю, и одна из главных заповедей его жизни, та мораль, которая имеет ценность всегда, в которой всегда нуждается человечество и которой мы должны следовать, несмотря на смены политического строя и какие-либо катаклизмы. Потому что одним "юридизмом", о котором он говорил в той же Гарвардской речи, человечество прожить не может, нужны нравственные критерии, вечные ценности.
      Если идти в хронологическом порядке, останавливаясь только на статьях и других больших работах, то надо начинать с Нобелевской лекции, которая была написана в 1971-72 году. Уже в ней мы услышим голос Солженицына-мыслителя.
      Эта Нобелевская лекция имеет и свою историю, как и все написанное Солженицыным, и у нее непростая судьба. Нобелевским лауреатам обычно предлагается в один из дней накануне официальной церемонии вручения прочесть лекцию по своему предмету, здесь, в частности, по литературе. Жанр и содержание лекции свободные. Подготовил свою лекцию и Александр Исаевич. Но прочесть ее лауреату не удалось, он не поехал, как мы помним, за премией в Стокгольм, опасаясь, что его не пустят обратно. Текст лекции был тайно переправлен в Швецию и напечатан в сборнике Нобелевского комитета осенью 72 года на русском, английском и шведском языках. В СССР она распространялась только в Самиздате и пошла к широкому читателю лишь в 1989 году, когда была напечатана в "Новом мире"- через 18 лет после ее написания.
      Здесь, в этой лекции впервые намечены темы, которые он будет развивать и в других своих работах и выступлениях, просматривается его мировоззрение по вопросам значения литературы и искусства в целом, ответственности писателя перед Богом и перед своим народом. Высказаны основополагающие мировоззренческие идеи, его философская концепция.
      Размышляя о художнике-творце, он говорит об ошибочном представлении, что художник творит собственный мир. Заблуждение это исходит из общего ошибочного представления о человеке, как о центре бытия. Тему эту он разовьет гораздо шире в Гарвардской речи, но намечена она уже здесь. А человек скорее "маленькое подмастерье под небом Бога". Так чувствует себя и он сам, но от этого "еще строже его ответственность за все написанное..." Здесь, пожалуй, впервые появляется тема - веры в Бога, в высшие силы, в силу Создателя.
      "Нельзя художнику, писателю мнить себя творцом мира, - говорит Александр Исаевич, - художнику только дано острее других ощутить гармонию мира, красоту и безобразие человеческого вклада в него…" Потому истинно художественное произведение не обманет читателя так, как может обмануть политическая, публицистическая речь. Свою проверку оно несет само в себе: "концепции придуманные, натянутые, не выдерживают испытания на образах… истинно художественное произведение воздействует сильнее, потому что в нем заложено триединство Истины, Добра и Красоты". Но писатель не должен отстраняться от жизни, "писатель может многое в своем народе и должен". Он также ощущает себя-писателя совиновником во всем зле, совершенном у него на родине.
      Но даже в этом философски-рассудительном монологе снова в нем взмывает борец, и он говорит, что и писатель должен "выйти на бой", чтобы "помочь миру в его раскаленный час". Отсюда проистекает его активная позиция, он не может быть равнодушным, когда торжествует зло, оттого и не сидится ему спокойно.
      Литература несет в себе и объединяющую силу, благодаря которой мир становится единым. От человека к человеку, от поколения к поколению, от нации к нации литература переносит груз чужого жизненного опыта.
      И, конечно же, не обходится тема советских застенков, лагерей, погубивших миллионы, где загублены и многие таланты, в том числе и литературные, и он, выживший, ощущает себя посланцем того мира, погребенного без гроба с биркой на пальце ноги.
      Он пришел сказать то, о чем много думал. Думал еще там, за колючей проволокой, думал и позже за ее пределами. Человечество за последние десятилетия стало единым через международное радио и печать и "внутренних дел вообще не осталось на нашей тесной Земле!" Слова эти будут потом цитировать многие. Он напоминает о тревожных симптомах развития мира - "заливает мир наглая уверенность, что сила может все, а правота - ничего... Нагло и победно шагает по всему миру насилие". А между тем "оробелый цивилизованный мир перед натиском оскаленного варварства не нашел ничего другого противопоставить ему, как уступки и улыбки". Он называет это "духом Мюнхена".
      Тема эта перекликается с его следующей по хронологии работой "Мир и насилие". Статья эта написана в очень бурное и жаркое время лета 1973 года, в то самое, когда "звенели мечи" и разразился "встречный бой", тот бой, который они неожиданно для себя и не сговариваясь, повели параллельно с Сахаровым. Как следует из пояснений к тому Публицистики, где опубликована статья, мысли эти родились у автора под многолетним давлением советской ложной трактовки понятия "мира".
      В этой статье он впервые обращается не только к внутренним, но и к мировым проблемам, рассматривая мир как единое целое, осмысливая процессы и тенденции, происходящие в мире. В эти годы очень много говорят о "разрядке напряженности", которая поможет избежать войны. Из СССР одна за одной раздаются мирные инициативы по разоружению, в то время как заводы денно и нощно изготавливают все больше и больше ракет. Угроза войны по-прежнему муссируется как главная опасность для жизни людей. А Солженицын видит ситуацию несколько по-иному. Он обращает внимание на смещение понятий, что обычно противопоставляются два антипода "мир-война". И считает это неполным и не совсем верным, а потому пишет: "Противопоставление же логически равновесное и нравственно истинное есть: "мир-насилие". Потому что насилием может быть не только громкая война со стрельбой, но гораздо шире, надо принимать во внимание угрозу всякого насилия, пусть это будет и внутреннее насилие государства над своими гражданами. Он все пытается привлечь внимание мира к насилию в тоталитарных странах. Угрозы войны глобальной, мировой сейчас не существует, страны, имеющие современное вооружение и достаточно хлебнувшие от прежних войн, никогда ее не развяжут, но насилие на планете от этого не уменьшается. Это и устоявшееся насилие в коммунистических странах, где "процедура совершается в строгом безмолвии - грознейшая опасность сегодняшнему миру". В подтверждение этому он приводит цифры советского опыта уничтожения в застенках и лагерях. А мир все дружил с СССР, с первой страной социализма и не хотел знать о тех миллионах с биркой на ноге или с дыркой в голове. "Такие цифры полезны тем, кто преуменьшает значение "вялых", "мирных" форм насилия перед "горячими" войнами".
      Или пытки и массовые убийства в Северном Вьетнаме в те годы, сведения о которых просачиваются в газеты, но мир отворачивается от них, не хочет знать, разве что это причиняет некоторую неловкость. Он упрекает мир в том, что зачастую выбирается путь наименьшей опасности, путь уступок, лишь бы жилось хорошо и спокойно. Громкие возмущения раздаются там, где не опасно, а где угроза посерьезнее, как в Китае, то робкое молчание и малодушие.
      "Самые страшные виды немирности протекают без атомных ракет, без морских и воздушных флотов..."
      Уже тогда он увидел, что большой угрозой становится терроризм. Мы видим, до каких размеров он разросся сегодня. "Человечество оказалось не бдительно, ослаблено… практически неготовое отразить терроризм ничтожных одиночек… И самолетный, и всякий иной терроризм десятикратно разлился именно потому, что перед ним слишком поспешно капитулируют".
      Статья была опубликована 10 сентября в норвежской газете "Афтенпостен". Прежде он предлагал ее французской газете "Монд", но та отшатнулась, боясь подпортить свою левизну. И тогда же в 73-м году напечатана по-немецки в "Nеue Zurcher Zeitung" и по английски в "New York Times".
      Во второй части статьи он выдвигает на Нобелевскую премию мира своего соотечественника Андрея Дмитриевича Сахарова за "неутомимое многолетнее и жертвенное (лично ему опасное) противодействие - настойчивому государственному насилию над отдельными личностями и группами населения. Такую деятельность, в понимании, развиваемом данною статьей, и следует оценить как высший вклад в дело всеобщего мира..."
      (Премия была присуждена Сахарову лишь в 1975 году. Солженицын поздравил его с этим знаменательным событием).
      Тогда же, в бурное лето 73-го года было написано и наделавшее много шуму "Письмо вождям Советского Союза". В "Теленке" он пишет, что письмо родилось внезапно, толчком, никогда прежде не задуманное. Но так сильно захватило и потащило, лавиной посыпались соображения, и два дня начала августа он только им и занимался. И 5 сентября, в тот день, когда отдано было распоряжение - печатать "Архипелаг", "Письмо вождям" было отправлено "наверх" - в ЦК КПСС. Хотел Александр Исаевич тут же по своей горячности отдать в Самиздат, но Наталья Дмитриевна отговорила, предлагая сделать паузу - дать возможность им подумать.
      Своим письмом он пытается докричаться до правящей верхушки и воздействовать на нее, предлагая те пути выхода из создавшейся ситуации, которые видятся ему. Он не хочет революционных потрясений. Долго изучая революцию, он полностью отказывается от нее, как от метода решения проблем, и предлагает плавный путь спасения страны в существующих обстоятельствах. А для этого, он считает, надо прежде всего, отказаться от "примитивной, верхоглядной экономической теории", написанной Марксом еще в середине прошлого века, в 1848 году, а мы все примеряем ее к сегодняшнему дню, отбросить эту "цепкую, когтистую, умершую Идеологию". Он развенчивает марксизм и приводит примеры, как ошибся марксизм по всем направлениям, во всех своих предсказаниях. "Марксизм не только не точен, не только не наука, не только не предсказал ни единого события..."
      Это сейчас легко произносить такие слова. А ведь тогда, в 73-м году для этого нужно было личное гражданское мужество. Так говорить правду в лицо ЦК КПСС, "вождям" могли только Солженицын и Сахаров. Идеология к тому времени действительно исчерпала себя, по крайней мере, для всех разумно или хотя бы трезво мыслящих. Никого она уже не вдохновляла, как это было в первые десятилетия для некоторых искренне верящих в идеалы коммунизма, даже и самих вождей. Катилось все по накатанному пути, никто не брал на себя смелость что-либо изменить. Для этого нужны были и незаурядный ум, и личное мужество, чего в тогдашнем правителе замечено не было. Но говорили об этом преимущественно на кухнях, в собственных квартирах, но никак не на собраниях, не в публичных местах. В партию валом валили карьеристы, потому что продвижение по должности открывалось только члену КПСС. И эта характерная черта советской жизни не осталась без внимания автора письма: "Освободите свою партию от упреков, что люди получают партийные билеты для карьеры".
      Ведь тогда каждый реферат по истории ли, экономике или литературе, каждая статья, предисловие к книге должны были содержать упоминание марксизма-ленинизма или имена отцов-основателей Учения или любой другой реверанс в сторону Учения. Это цепляние за Идеологию, - пишет Солженицын, - "захламляет всю жизнь общества, мозги, речи, радио, печать - ложью, ложью, ложью".
      Да, помнится, вся предвыборная кампания того времени сводилась к тому, что Брежнев произносил речь в своем округе, а все остальные приспешники (Громыко, Устинов, Андропов) свои речи посвящали восхвалению главного "вождя" - первого секретаря ЦК КПСС Брежнева и его речи. И тогда, что ни включи: радио или телевизор - везде одно и то же словоблудие. Как говорили в анекдоте тех времен: утюг я уж включать не стал.
      "Письмо вождям" - большая работа и содержит семь глав. Отдельную главу он посвящает Китаю и угрозе возможной войны с Китаем. Это было время напряженных отношений между двумя мощными коммунистическими государствами, еще жив был Мао Цзе-дун, претендовавший на роль лидера в коммунистическом мире. Это было время, когда действительно произошли военные столкновения с Китаем на Даманском острове в районе Амура. В этих напряженных отношениях Солженицын видит большую опасность, и с присущим ему сарказмом он говорит вождям: "Отдайте им эту Идеологию! Пусть китайские вожди погордятся этим короткое время. И за то взвалят на себя весь мешок неисполнимых международных обязательств, и кряхтят и тащат..." Вместо того, чтобы вести спор о том, кто вернее понимает и толкует Отцов Передового Мировоззрения, пора думать о том, как спасти свой народ, - взывает он к советским правителям.
      Много зол собственному народу приносит нежелание отказаться от ложной идеологии, которая себя исчерпала. "Именно потому, что наше государство держится за эту ложную доктрину... оно и нуждается сажать за решетку инакомыслящего".
      Но как жить и развиваться нашему государству дальше? Где же выход?
      Этому посвящена последняя глава послания.
      Понимая, что те, кто сегодня у власти (Брежнев и его окружение) добровольно от власти не откажутся, он пытается эту власть подтолкнуть к подвижкам. В связи с этим он рассуждает о формах власти и оказывается, он не такой уж поклонник того "буйного разгула демократий, когда каждый четвертый год политических деятелей и даже всей страны чуть не полностью ухлопывается на избирательную кампанию..." И это одно из тех уязвимых мест, из-за которых разгорелись споры среди инакомыслящих - поклонников западной демократии и самого Запада, когда "Письмо" появилось там в печати. Вопрос спорный, но и в словах Александра Исаевича много трезвых мыслей. Мы можем теперь сделать оценку, исходя из личного опыта, и добавить, что не каждый четвертый, а два из четырех, потому что год ухлопывается на выборы в Думу, не говоря уж о региональных выборах.
      Еще раз напоминая, что он предлагает диалог на основании реализма, Александр Исаевич так и написал вождям: "...смена нынешнего руководства (всей пирамиды) на других персон могла бы вызвать лишь новую уничтожающую борьбу и наверняка очень сомнительный выигрыш в качестве руководства".
      И далее появляется еще одно очень уязвимое утверждение для оппонентов. Он говорит о том, что можно сохранить авторитарный строй для плавного перехода, и приводит свои соображения к тому: "Невыносима не столько авторитарность - невыносимы произвол и беззаконие, непроходимое беззаконие ... Авторитарный строй - не значит еще, что законодательная, исполнительная и судебная власти не самостоятельны…" Он призывает сделать подвижки в рамках существующего строя.
      На пресс-конференции в Париже он говорит по поводу "Письма", что это "не есть универсальный совет для всего мира, это не есть теория". Тем, кто считает, что нужна демократия, он отвечает: "Я жму руку, нам нужна демократия, но откуда мы её возьмём?.. и слово авторитарный прошу отличать от тоталитарного".
      По пути, предложенному Солженицыным, в частности, пошёл Китай и достиг неплохих успехов.
      Далее, с присущей ему образностью и богатством языка говорит он о тупике цивилизации, когда при безудержной гонке "прогресса" скоро исчерпаются ресурсы планеты: "... не может дюжина червей бесконечно изгрызать одно и то же яблоко". Видя, как обезображена земля в центре России, как скученно живут там люди, он предлагает сосредоточиться на освоении русского Северо-Востока. Все страны испытывают сейчас недостаток земли "как простора для расселения", как "объем биосферы", и лишь четыре страны обильно богаты неосвоенною землей и сегодня. Это - Россия, Австралия, Канада и Бразилия. И с освоением этих земель надо спешить. Иначе, и здесь он приводит слова любимого им Столыпина: "Если мы будем продолжать спать летаргическим сном, то край этот будет пропитан чужими соками, а когда мы проснемся, может быть, он окажется русским только по названию". Нам остается заметить, что уже пропитывается, перенаселенный Китай успешно диффундирует в амурские земли - пророчества сбываются. Правда, войны с Китаем избежали.
      Еще много в послании Солженицына мыслей, на которых следовало бы остановиться, но оставим это тем, кто проявит личный интерес. Многое из того, что сказал и увидел Александр Исаевич еще тогда, актуально и сегодня.
      Все это родилось из глубоких раздумий человека, в ком сильно общественное горение, человека, который не может оставаться равнодушным к судьбе страны и ищет для нее выход из создавшейся тупиковой ситуации, выход постепенный, без катастрофы. Его острый глаз и аналитический ум подмечают многое. Тем-то и уязвим Солженицын, что он говорит горькую правду, которую другие стараются не замечать или не осмелятся произнести вслух, или им вообще не дано увидеть. Но тем и силен. Некоторые утверждения, возможно, спорны, но они - начало диалога для поиска конструктивных путей, необходимость которого очевидна. Ведь он и сам говорит, что готов отказаться от своих предложений, если найдутся лучшие, если будет "выдвинута не критика остроумная, но путь конструктивный, выход лучший и, главное, вполне реальный, с ясными путями".
      Заканчивается "Письмо" словами: "Этим письмом я тоже беру на себя тяжелую ответственность перед русской историей. Но не взять на себя поиска выхода, но ничего не предпринять - ответственность еще большая".
      Но диалог с властями, разумеется, не состоялся. Никакого отклика на "Письмо" не последовало. Казалось бы, вот вам, пожалуйста, не просто бунт и ниспровержение, вот разумная критика, вот соображения, как и что можно сделать. Ну, сдвиньтесь же с места! Но нет. Молчание. Не этим "вождям" суждено было сдвинуть Советский Союз. И многие его опасения оправдались.
      Теперь известны материалы ЦК КПСС по делу Солженицына, но и там ничего любопытного. Есть резолюция Брежнева: ознакомиться. И подписи ознакомившихся членов Политбюро. Перефразируя слова самого Солженицына: ничего не шевельнулось под этими теменами. Что можно было ожидать от такой посредственности, как Брежнев!
      А теперь, пожалуй, следует вернуться к работе, оставленной как завещание соотечественникам: "Жить не по лжи". Главная мысль, главный вопрос, который автор в ней поднимает: как жить человеку под гнетом моноидеологического, партократического, несвободного режима?
      "Вожди" хранили молчание и никак не откликнулись на его письмо. Тогда спустя несколько месяцев он обращается к своим согражданам и отправляет в Самиздат воззвание "Жить не по лжи". Солженицын усиленно размышляет - как бороться с коммунистической несвободой? Как противостоять режиму, что может сделать рядовой гражданин против государства, у которого мощные карательные органы, огромная военная сила?
      Он задает вопрос - что можем мы, в то время как они нас давят? На Западе люди устраивают забастовки, демонстрации протеста, чем мы можем противостоять? И призывает прежде всего к отказу от лжи, как опоры идеологии.
      И отвечает: "А мы можем - в с е! - но сами себе лжем, чтобы себя успокоить. Никакие не "они", во всем виноваты - мы с а м и, только м ы!"
      Как человек свободомыслящий и как гражданин, он призывает своих соотечественников, а особенно интеллигенцию: оттолкнуться от лжи. Потому что коммунистическая идеология, а точнее, демагогия, держится прежде всего на лжи. Главная партийная газета, не постеснявшаяся назвать себя "Правдой", лжет непрерывно, "ибо насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а ложь может держаться только насилием. И здесь-то лежит пренебрегаемый нами, самый простой, самый доступный ключ к нашему освобождению: личное неучастие во лжи!.. И с этого дня он: не напишет, не подпишет, не напечатает ни единой фразы, искривляющей правду... не приведет устно или письменно ... цитаты из угождения... не даст себя принудить..."
      Звучит утопично? Да, этот нравственный максимализм многим не под силу. Но ведь так и вели себя отдельные личности, такие как В.Буковский, Григогенко, Л.Бородин, Лидия Чуковская и сам Солженицын. И не они ли расшатали казавшийся столь прочным коммунистический режим?
      Собственно, оба его послания, одно к верхам - "Письмо вождям", а другое к народу, к соотечественникам, получились как бы его завещанием. И пусть высылка его произошла в 74-м году, а работы эти написаны в предшествующем 73-м году, они явились обращением писателя, который надолго покинул родину. Все, что он мог сделать и сказать, он сделал.
      "Жить не по лжи" для него - как революция нравственная. Именно к нравственности, к морально-этическим проблемам в эти годы обращается его мысль. Наиболее полно она представлена в следующих больших статьях, вошедших в сборник "Из-под глыб".
      Этот сборник Александр Исаевич готовил вместе со своими единомышленниками, такими как Шафаревич, о чем мы говорили в первой главе. Название сборника очень символично - свободная мысль, поднявшаяся из-под глыб коммунистической несвободы, господствующей официальной идеологии и запретов на свободный обмен мнениями. Удивительной оказалась та глубина, с которой авторы смогли еще тогда разглядеть проблемы будущего, ставшие нашими сегодняшними проблемами. Во вступлении к сборнику (автор его не указан, но чувствуется стиль Александра Исаевича) он пишет: "Всеобщая подавленность мысли приводит не к прекращению ее, но к искажению..." Никакого серьезного анализа пройденного пути в печати не появлялось, никакая свободная мысль по-прежнему не допускалась, "все покидалось неосмысленным, хаотичным хламом. А там валились новые события, грудились такими же давящими глыбами..."
      Уже тогда начались раздумья о нашем дальнейшем пути. Не штампованные заклинания, а глубокие размышления, от которых практически отучили за годы советской власти. А ведь когда-то надо серьезно и глубоко обдумать и разобраться с тем, что произошло с нами в ХХ веке и как идти дальше?
      Три статьи Солженицына, так же, как и другие, составившие сборник - это осмысление настоящего и поиск будущего пути России. Как и все, написанное Солженицыным в советское время, за исключением рассказов, работы эти не были опубликованы в советской печати и предназначались для Самиздата и для зарубежных публикаций.
      По смелости и глубине этот сборник иногда сравнивают с другим памятным сборником статей начала века, наделавшим много шума - это "Вехи".
      Первая статья "На возврате дыхания и сознания" была написана еще в 69 году, как размышления и возражения по поводу трактата Сахарова "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". Но размышления эти не устарели и в 74 году, когда сборник вышел в свет.
      "Возврат дыхания и сознания" означает переход от молчания к свободной речи, чего целые десятилетия лишены были мыслящие граждане страны. Это лейтмотив сборника, тот самый голос из-под глыб. И потому особенно проникновенно звучат первые строки: "Кажется, мучителен переход от свободной речи к вынужденному молчанию... Но и обратный переход, ожидающий скоро нашу страну, - возврат дыхания и сознания, переход от молчания к свободной речи, - тоже окажется и труден и долог, и снова мучителен - тем крайним, пропастным непониманием, которое вдруг зинет между соотечественниками..."
      В первой части, отмечая положительное в работе Сахарова, которая послужила толчком к его собственной статье, он затем переходит к полемике с ним, останавливается на тех вопросах, по которым они расходятся. В частности, в отношении к сталинизму и социализму. Хотя Сахаров к моменту появления статьи (спустя пять лет), как отмечает Солженицын, - продвинулся в своем мировоззрении, но разговор об этом для советского общества того периода по-прежнему актуален и поэтому он поднимает вопрос об очень распространенном тогда ложном понятии "сталинизм", на который списывались все беды и неудачи социализма. И отмечает, что после 1956 года никакой особой смелости нет - назвать сталинизм как нечто дурное. "А есть ли такой отдельный "сталинизм"? - задает он вопрос. И утверждает, что "Сталин был верный ленинец и никогда ни в чем существенном от Ленина не отступил..." Все это лишь худая подмена. Разве только в одном отступил: "в расправе над собственной партией..."
      Не зря он говорит, что "на возврате дыхания после обморока, в проблесках сознания после полной темноты, - нам так трудно вернуть себе сразу отчетливое зрение..." Тема эта не ушла из сознания некоторых и до сих пор. В частности, Лакшин, полемизируя с Солженицыным по поводу "Теленка" в 1975 году, также с неизменным упорством ссылается на искажения "сталинизма", защищая социализм, и не убирает этого утверждения даже из публикации 1994 года в сборнике "Берега культуры".
      Эта работа больше всех смыкается с первой частью моей книги по тематике поднимаемых проблем, Солженицын все еще освобождает наше прошлое от шелухи заблуждений. Но и здесь он идет дальше, анализируя опыт демократии западного образца, который "захлебнулся от всех видов свобод". Как идти дальше? То, что коммунизм не вечен и себя дискредитировал, уже ясно. Но какой путь дальнейший должен быть избран его страной? Так ли хороша западная демократия? На чем будет держаться общество, на каком нравственном стержне? Вот вопросы, которые выдвигаются на первый план.
      Как видим, тема "свободы" занимает его на протяжении многих лет, прослеживается практически во всех его работах. Наверное, понять и оценить такое пристальное внимание к теме мы можем только сейчас, хлебнув сполна этих самых "свобод". Вновь и вновь высказывается он на эту тему: "Сама по себе безграничная внешняя свобода далеко не спасает нас". И далее размышляет - какой стиль правления более подходит России, парламентская демократия или авторитарная система. Та самая Ахилессова пята, в которую больше всего и вцепятся оппоненты. То же содержится в дополнении 1974 года. В этом статья перекликается с "Письмом вождям". И как бы ни были спорны утверждения автора, они заслуживают внимания, вдумчивого прочтения и анализа, потому что, действительно, не все так хорошо в многопартийной парламентской системе, "когда отсутствие этической основы для партийной борьбы сотрясает сверхдержавы". Не подготовлены мы к тому, чтобы сразу окунаться в парламентскую демократию - считал Александр Исаевич. Он хорошо изучил историю революции, прекрасно знает тот период, когда "все дымилось и рушилось". И считает: "Для спасения страны - переходный авторитарный период, это верно".
      К спорам по этому вопросу мы еще вернемся в последующих главах. Ведь и авторитарная система - сильная централизованная власть тоже уязвима. Есть большая опасность превратиться в тиранию, есть большая вероятность "культа личности", что мы уже наблюдали даже с немощным Леонидом Ильичем Брежневым, на которого навешивались одна за одной звезды Героя, и даже анекдот ходил в те времена, что Леониду Ильичу операцию делают - расширяют грудь, бо звезды вешать уже некуда. Но Александр Исаевич упорно твердит свое: "Россия много веков просуществовала под авторитарной властью нескольких форм - и тоже сохраняла себя и свое здоровье, и не испытала таких самоуничтожений, как в ХХ веке..." Хорошо зная предреволюционную ситуацию начала ХХ века, он отмечает "...требование "свободы" и понятие о "свободе" весьма слабо были в нашем народе развиты... народ жаждал земли, а это лишь в некотором смысле свобода, в некотором смысле богатство, а в некотором (главном) - обязанность..."
      Не потому ли так сильно желание "порядка" в народе, желание "сильной руки", которое либералами обычно высмеивается? А может быть, есть в этом и больший смысл - в стране, где есть тот самый пресловутый "порядок", существовать индивиду легче, чем в безудержной свободе, переходящей в беспредел и покушение на свободу других. Но это так, мои попутные мысли. Здесь, конечно, важны разумные пределы, чтобы "порядок" не превратился в "железный", когда скована всякая инициатива, самостоятельное мышление.
      Что касается авторитарной системы, то Александр Исаевич и сам делает оговорку: "я не утверждаю это, я лишь спрашиваю, - может быть, следует признать, что эволюционное развитие нашей страны от одной авторитарной формы к другой будет для нее естественней, плавнее, безболезненней?" Но выше он и сам приводит большие опасности и пороки авторитарной системы, отмечая, что "самодержцы нашего времени опасны тем, что трудно найти обязательные для них высшие ценности".
      Статья его переходит и в философское звучание. Затрагивается еще одна тема или постулат, столь распространенный в ХХ веке. Что понимается под народным счастьем? И усматривает пагубность утверждения - "человек рожден для счастья, как птица - для полета" и лозунга о "непрерывном росте благосостояния человека", а "непрерывный рост материального уровня" - как главная цель общества и государства. Духовный сектор выпадает из поля зрения, исключается духовность и самосовершенствование человека, без чего никакого благосостояния не хватит. Не случайно следующая его статья называется "Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни". Именно в возрождении духовности, во внимании к этой стороне жизни видит он спасение, и в самоограничении.
      Одним словом, у Александра Исаевича Солженицына что ни статья, то новые идеи, новые мысли, новый ракурс видения проблем, а значит, и повод для раздумий. То, о чем думаем мы сейчас, пристальнее разглядывая - так что же мы получили в нашей стране после очередных сотрясений, хорошо это или плохо? - он обдумывал еще три десятилетия назад, а мы до сих пор не слышим его голоса. Не пользуемся тем богатством мысли, которое лежит у нас под руками. Так что иногда полезно заглянуть в уже написанные фолианты и посмотреть: а что же писали наши лучшие умы?
      Самоограничение - вот чего нам не хватает - таков лейтмотив следующей статьи. А этому предшествует раскаяние. Так же, как в церкви перед причастием сначала проходят через исповедь, через раскаяние. И не только для человека, но и для нации необходимо раскаяние - "как категории национальной жизни". И здесь он переходит к важным вопросам: возможно ли перенесение нравственных понятий, применимых к человеку, на государство?
      "По нашей человеческой природе мы естественно судим так: обычные индивидуальные человеческие оценки и мерки применяем к более крупным общественным явлениям и ассоциациям людей - вплоть до целой нации и государства...
      Однако социальные науки - чем новее, тем строже - запрещают нам такие распространения. Серьезными, научными теперь признаются лишь те исследования... где руководящие приемы - экономический, статистический, демографический, идеологический... и уж совсем считается провинциально оценивать государственную жизнь этическою шкалой".
      Александр Исаевич считает, что и "к крупным общественным событиям или людским организациям можно применять наши душевные оценки: благородно, подло, смело, трусливо, лицемерно, лживо, жестоко, великодушно, справедливо..."
      Но, к сожалению, не только в государстве, но и в оценках отдельных личностей исчезают перечисленные выше понятия, к которым хочется добавить и другие, на которых держалось общество: грешно, стыдно, непорядочно. Мы увлеклись созданием правового государства, тем самым "юридизмом", который так удивлял Александра Исаевича, когда он оказался на Западе. Да, это необходимо, но только этого мало, к каждому злоумышленнику или хулигану милиционера не приставишь - их просто не хватит, судов на все тяжбы тоже не хватает. А ведь держалось общество вот таким внутренним стержнем, теми понятиями, которые почти ушли из нашей жизни.
      И далее следуют очень хорошие, спокойные и мудрые мысли: "какие чувства преимущественно побеждают в людях данного общества - те и окрашивают собой в данный момент все общество, и становятся нравственной характеристикой уже всего общества. И если нечему доброму будет распространиться по обществу, то оно и самоуничтожится или оскотеет от торжества злых инстинктов, куда бы не показывала стрелка великих экономических законов".
      Ну что? Не кажется ли вам, что вот такой мудрой речи нам и не хватает сегодня? Одним развитием экономики и защитой "прав человека" ничего не добьемся.
      Статья эта очень сложная и вряд ли нам удастся ее достаточно полно разобрать. Здесь примешиваются и вопросы вины народов друг перед другом, в частности, и советского народа за все те беды, которые случились на его земле. А за признанием вины должно следовать раскаяние. Только тогда очистятся души. Как раскаялся немецкий народ, по чьей вине случились в ХХ веке две мировые войны.
      "Дар раскаяния, может быть, более всего отличающий человека от животного мира, глубже всего и утерян современным человеком. Мы повально устыдились этого чувства, и все менее на Земле заметно его воздействие на общественную жизнь. Раскаяние утеряно всем нашим ожесточенным и суматошным веком".
       Добавлю от себя: и даже в межличностном общении, и даже в семье или между друзьями.
      Он напоминает о винах многих наций: турок перед армянами, французов и голландцев перед их колониальными странами. Уже не в первый раз (видимо, очень больно вспоминать об этом!) он напоминает о выдаче после войны англичанами и американцами сотни тысяч советских граждан - беженцев из СССР и военнопленных, оказавшихся в Европе и не желавших возвращаться на родину. Их выдавали Сталину на явную гибель. И за четверть века было немало возможностей в тех странах признать свою вину, но "не последовало ни движения".
      Не обходит он вниманием и тоталитарные страны и, конечно же, нашу страну. И говорит, что все мы несем вину за совершенные злодеяния, даже если лично мы их не совершили.
      Да, это верно. Когда в период гласности на нас обрушилась масса информации о нашем недавнем, но сокрытом прошлом, рассказы о загубленных жизнях, да даже читая тот же "Архипелаг ГУЛАГ", действительно чувствовали, что вина эта ложится и на наши плечи.
      "Даже когда большинство населения вовсе бессильно помешать своим государственным руководителям - оно обречено на ответственность за грехи и ошибки тех".
      Ведь совершалось зло с молчаливого согласия одних, по доносу других, по трусости третьих, четвертые кричали на собраниях: смерть предателю! и требовали смертной казни.
      "Но и великий Архипелаг как бы иначе простоял среди нас 50 лет незамеченный?..
      Вот уже полвека мы движимы уверенностью, что виноваты царизм, патриоты, буржуи, социал-демократы, белогвардейцы, попы, диверсанты, кулаки, оппозиционеры, враги народа, сионисты... - только не мы с тобой! Стало быть, и исправляться не нам, а им". И уже в другом месте статьи, возвращаясь к этой теме, он говорит: "Кто - не виновен? Виновны - все".
      Его христианская мораль требует признания вины, раскаяния для очищения и, как следующий шаг - исправления грехов. Не тем ли и искоренялось зло, когда религия была еще жива во множестве душ, растворялось, уступая место добру и милосердию?
      Какая-то доля раскаяния прозвучала в период гласности. Но достаточно ли для очищения? А компартия, более всего ответственная за причиненное зло и загубленные души? От нее мы раскаяния так и не услышали. Когда речь зашла о Ленине - что пора бы его вынести из мавзолея и захоронить, Зюганов сказал даже, что Ленин похоронен в соответствии с русской исторической традицией - святых угодников хоронили в пещерах, в монастырях. А вот патриарх Тихон, когда в двадцатые годы прорвало канализацию и стала фонтанировать труба прямо в мавзолей, сказал иначе: по мощам и миро.
      Александр Исаевич Солженицын - личность настолько многогранная, что в кратком обзоре его публицистически-философских работ очень трудно охватить весь спектр проблем, поднимаемых в них, осветить все те мысли, раздумья, которые в них присутствуют. Из этих работ перед нами встает уже как бы другой человек - не трибун, не историк, а мудрый учитель жизни, а если для кого-то это покажется преувеличением, то просто мудрый собеседник. Таким он и вернется в Россию - постаревшим, помудревшим. Рука уже слаба для меча, а для раздумий - самое время.
      Целая глава статьи "Раскаяние и самоограничение" посвящена национальному вопросу. Вопрос, который также окажется в центре полемики.
      А тема "самоограничения", она и по сей день актуальна. Это то, чего очень не хватает в этом мире - безудержно погнавшемся за наживой. Сам он и есть пример самоограничения. Всегда очень скромный в быту, труженик, он, даже получив наконец хорошие гонорары, не кинулся роскошествовать, а содержит Фонд помощи, помогает страждущим. Он питался на рубль в день, когда его перестали печатать в шестидесятых годах. И в вермонтском доме никаких шикарных вещей, разве что письменных столов изобилие, особенно в кабинете Александра Исаевича. Так ведь нужны в работе.
      Он метко подмечает: "Мы напряженно следим, сторожим, как обуздать непомерную жадность другого, но не слышно отказов от непомерной жадности своей".
      Третья статья называется достаточно хлестко - "Образованщина".
      Статья стоит в цепи раздумий, что не только внешние реформы могут изменить нашу жизнь. Что есть советская интеллигенция? Вот еще вопрос, над которым тогда в начале семидесятых задумывался Александр Исаевич. Ему посчастливилось знать еще дореволюционную интеллигенцию и было с чем сравнивать, когда он присматривался к советской интеллигенции. Он отмечает особенности тех и других, отталкиваясь от известного сборника начала века - "Вехи", посвященного критике интеллигенции. Дается как бы сравнительный анализ интеллигенции дореволюционной и современной. Теперь, когда в интеллигенцию стали зачислять всех служащих, кого раньше называли чиновниками, а также всех партработников, интеллигенция превратилась в "образованщину". Много интересных мыслей, но не могу отделаться от ощущения, что термин "образованщина" перекликается с ленинским "гнилая интеллигенция". А ей и так досталось за годы революции и репрессий. Статья эта более сиюминутна, написана, так сказать, на злобу дня. Александр Исаевич со свойственной ему суровостью осуждает советскую интеллигенцию, ее покорность и пассивность.
      Три работы Александра Исаевича, вошедшие в сборник, дают нам представление, что Солженицын той поры погружен в морально-этические проблемы. Он ищет разрешение проблем не только в государственном переустройстве, но и чисто в нравственной сфере, что важно во все времена.
      

В первые годы пребывания в Штатах жизнь писателя идет еще в двух ипостасях. Это - уединение и работа над книгами, но параллельно взмывает желание высказаться, интерес к его личности всё еще велик, и после появления на американском континенте его выступления следуют довольно плотно. Как он сам говорит о себе: "... политическая страсть во мне врождена", но с последующей оговоркой: "И все-таки она у меня - за литературой, после, ниже".
      В этой главе мне хотелось бы остановиться на его публицистике 70-х годов периода жизни в США, на складывающихся отношениях с Америкой. Отношения эти оказались сложными…
      Он триумфально въехал в Европу на волне наивысшей популярности, но очень мало заботился об её поддержании, а чуть позже и вообще превратился в затворника. То же случится и после возвращения в Россию.
      После его перемещения на Запад они вначале присматриваются друг к другу и отчасти разочаровываются друг в друге. При более близком рассмотрении оказалось, что и он - не тот, и они - не те. Он постоянно удивляет какими-нибудь неожиданными шагами, весьма резкой и нелицеприятной критикой. Ему шлют множество приглашений, ждут его выступлений, а он отказывается от них. От него ждут интервью, а он избегает журналистов. Это вызывает вначале недоумение, а затем и возмущение. Так сложилась цепь разочарований или обманутых ожиданий.
      Они не могли понять, что Солженицын выходит к аудитории не для того, чтобы покрасоваться, и не тогда, когда это угодно публике, а только тогда, когда ему есть что сказать, когда потребность эта в нем назрела. Он действовал только по внутреннему убеждению.
      В очерках изгнания "Угодило зёрнышко…" приведена фраза, которая очень хорошо характеризует его отношение к внешней мишуре, к суете вокруг его имени, говорит о его позиции, на которой он остался до сих пор: "Сладок будешь - расклюют, горек будешь - расплюют. Я предпочитал второй путь". Это его натура. В первые же месяцы пребывания на Западе журналисты все больше раздражали его своей слежкой, и он даже в сердцах воскликнул: "Да вы хуже гэбистов!" Фразу эту подхватили обиженные журналисты и разнесли по всему миру.
      Вот так и началось его попадание "промеж двух жерновов".
      Один жернов остался позади в СССР. Да и не совсем позади, КГБ по-прежнему держит его под пристальным вниманием, особенно после речей перед профсоюзами АФТ - КПП в 1975 году, где он выступил с резкой критикой советского строя.
      После этих речей перед профсоюзами Америки, прозвучавшими тем не менее на весь мир (а также была издана брошюра тиражом 11 миллионов экземпляров), КГБ активизировало свою деятельность, именно тогда началась подготовка книги Ржезача под названием "Спираль измены Солженицына", дабы скомпрометировать слишком опасного оппонента. Он еще раз раззадорил Дракона.
      Целью книжонки Ржезача, нанятого КГБ, было опорочить имя несломленного борца с их режимом, и не только его самого, но и всю его семью. Была переврана вся его биография, и деды, и отец - все были представлены в гнусном обличье. Книжка готовилась тщательно и продуманно и вышла в 1978 году. Тираж был закрытый, но в некоторые библиотеки при Домах Политпросвещения и им подобные заведения она все-таки поступала. Для того, чтобы книжка выглядела убедительной, мобилизовали его школьных друзей: Виткевича и Кирилла Симоняна. А чтобы в те времена отказать КГБ, нужно было иметь мужество, а оно, оказывается, есть не у всякого человека. У прошедшего когда-то лагеря друга Виткевича - отлаженная жизнь, работа, ученая степень, членство в КПСС к тому времени, и как всё это бросить на карту? Да к тому же появились обиды на друга, ставшего знаменитым. И бывшая жена Решетовская давно вовлечена в их водоворот. Симпатичные люди из КГБ обаяли обиженную женщину. Вторая её книга "В споре со временем" написана, как утверждает Солженицын, в тесном сотрудничестве с КГБ и с искажением фактов, дабы его опорочить. Есть даже секретная записка в ЦК КПСС об издании этой книги.
      До чего же слаб человек! Как стоек сам Солженицын и как мелки и слабы оказались друзья его юности и даже бывшая жена.
      И вот собираются нужные негативные показания. Преднамеренно искажалось все, что можно было придумать, начиная от дедов. Биография Солженицына оказалась уязвимой, раскопали, что дед Щербак был весьма зажиточным, и это обстоятельство КГБ использовало на всю катушку. Его делают тираном всей округи и грубияном. (Мы помним по первой части его кредо: "так надо жить, шоб людям жить давать" и как несколько лет прятали его бывшие работники).
      Второму деду - Солженицыну, который был победнее, приписываются 50 батраков и две тысячи десятин земли и многие нули к количеству скота, которым он владел. На самом деле никаких батраков не было, всё хозяйство вели большой семьёй. Крестьянина, не выезжавшего со своей станицы Саблинской, сделали совладельцем банка в Ростове. Переврана даже смерть отца, его делают белогвардейцем, казнённым красными.
      В ход шло все, и было названо: "Спираль измены Солженицына".
      Появляется публикация в Штерн, Литгазете.
      Александр Исаевич откликается статьей "Сквозь чад", отбивая "очередной укус ГБ: оно не забыло меня, как далеко я ни завергся". Она была напечатана в "Имка-пресс" отдельной брошюркой и вошла главой в очерки изгнания "Угодило зернышко промеж двух жерновов",
      Он дает пояснения по поводу фальсификаций, с сожалением говоря о той роли, которую сыграл его бывший друг Кирилл Симонян. Больше всего его ранило участие Кирилла в этой гнусности. Вспоминая юношеские годы, яркие моменты, связанные с Кириллом, их дружбу, он восклицает, может быть, слишком эмоционально: "Кирилл! Кирочка! Что ты наделал?! Как ты оказался с ними?.. Ведь мы с тобой были - какими друзьями, Кирочка!"
      Позже выяснилось, что к моменту написания этих строк Симоняна уже не было в живых. Вскоре до Солженицына дошла весть, что Кирилл умер, не дожив до шестидесяти лет. И Александр Исаевич записывает: "… ты уже больше не под ними. И на Земле - нам уже больше не повидаться".
      Позднее о предсмертных раскаяниях Кирилла Семеновича Симоняна Солженицыну рассказал врач-психиатр Черняховский Д.А. "К.С. заявил, что хотел бы доверить мне "постыдные факты своей жизни". Расценивайте это как исповедь человека, который скоро умрет, - сказал он, - и хотел бы, чтобы его покаяние в конце концов достигло друга, которого он предал… Об этой дружбе говорил с волнением, считал, что она во многом повлияла на его жизнь… утверждал, что имел литературные способности едва ли не большие, чем Солженицын. Впоследствии, ощущая себя носителем нереализованного литературного таланта, переживал это как явную несправедливость, что и "сыграло пагубную роль". Симонян окончил мединститут, стал врачом - доктором наук.
      Еще одна человеческая судьба, еще одна драма. Как же ты скрутило многих, КГБ.
      До этой книги были ещё более мелочные попытки опорочить Солженицына - подделка переписки с неким Ореховым, затем новая подделка: состряпали письменный "донос на подготовку экибастузского мятежа в январе 1952 г. Как говорит Александр Исаевич: использовали мою подсказку, рассказ мой в "Архипелаге", как вербовали меня в стукачи. То б еще им искать на меня ухватку, а я сам подал...
       Почерк был подделан, для этого использовали письма к первой жене с фронта и из лагеря, которые она отдала для публикации. Эту фальшивку стали подбрасывать иностранным журналистам. Один из них переслал ее Солженицыну.
      По этому поводу Александр Исаевич написал заявление, разоблачающее эту провокацию, и вместе с ксерокопией фальшивки передал всем желающим телеграфным агентствам в Калифорнии.
      А теперь вернёмся к его отношениям с Западом и, в частности, с Америкой, где ему предстояло прожить восемнадцать долгих лет.
      В его первых выступлениях ещё присутствует признание заслуг Америки, к которой он обращается как к стране с устоявшейся демократией. Он помнит о той поддержке, которую они ему оказали, когда он был еще в СССР, как помогли выстоять в неравной борьбе. Тогда он еще ощущал Америку "верным и сильным союзником нашего освобождения", - как он сам написал об этом в "Зернышке". Пока Америка является для него образцом демократии. Но постепенно, при более близком знакомстве со страной меняется отношение Солженицына к Америке и к западной демократии в целом. В то время в СССР у многих инакомыслящих было весьма упрощённое представление о двух мирах, двух противоборствующих системах: здесь - советское зло, там - свободный мир. На самом деле, всё оказалось гораздо сложнее.
      В речах 75-го года еще звучат отголоски той борьбы, которую он вел в Союзе, и стрелы его направлены против угрозы коммунизма. Но теперь он все больше присматривается к Западу, теперь он лучше его понимает и видит много изъянов. И вместо благодарности и реверансов приютившему его Западу, стал говорить о его слабостях. В знаменитой речи 1978 года в Гарварде звучат уже обвинения западной демократии, американскому образу жизни.
      Еще зимой в начале 1978 года он получил приглашение выступить перед выпускниками Гарвардского университета. Вообще, приглашений за всё это время, проведенное в Штатах, было много, но Александр Исаевич не мог себе позволить столько времени отнять у писательского труда, а также выговориться в "балаболку", по его собственному выражению, и от многих приглашений он отказывается. Но и темперамент его таков, что не может он долго отсиживаться, совершенно не вмешиваясь в текущую жизнь, слишком активная кипит в нем внутренняя работа, и накопившиеся мысли требуют выхода.
      "Я не хочу дать затащить себя в непрерывные политические дискуссии, в череду ненужных мне вопросов. Но хочу сам избирать эти вопросы, и время выступлений. Темперамент тянет меня вовсе не самоустраниться, не только не скрываться в глушь, а напротив: войти в самое многолюдье и крикнуть самым громким голосом".
      Посвятив уже достаточно много выступлений, начиная с приезда с 1974 года, критике коммунизма и предостережениям об опасности его распространения, он решает к этой теме пока больше не возвращаться.
      Американцы, в свою очередь, ждали от него прежде всего благодарности за то, что они приютили у себя изгнанника. Но слишком мощный интеллект у этого чужестранца, слишком наблюдательный и цепкий взгляд, слишком глубоко он мыслит, чтобы порхать по поверхности и говорить банальности. И он выбирает себе тему "Расколотый мир". И вместо ожидаемых восторгов осмеливается критиковать их "свободы", которыми они так гордятся.
      Когда он готовил эту речь еще у себя дома, Иловайская, жившая тогда у них, переводила ее, и чуть не со слезами уговаривала Александра Исаевича смягчать выражения, очень огорчалась, что американцы ему этой речи не простят.
      Но не таков Солженицын. Он никогда не стремился понравиться кому-либо, не заискивал перед аудиторией, он всегда шел в бой с открытым забралом. Как не осторожничал он, выпуская в свет книгу "Бодался теленок с дубом", так и сейчас.
      Он говорит о том, что нельзя европейской и американской культуре снисходительно относиться к другим культурам, не считаться с тем, что "всякая древняя устоявшаяся самостоятельная культура... уже составляет самостоятельный мир..." Таковы Китай, Индия, Африка и Мусульманский мир. Такова была тысячу лет Россия. От непонимания этой истины произрастает заблуждение, "ослепление превосходства... что всем обширным областям на нашей планете следует развиваться и доразвиться до нынешних западных систем... устремиться по пути западной многопартийной демократии и перенять западный образ жизни". И это исходит от непонимания Западом сущности остальных миров.
      Пожалуй, это особенно наглядно проявляется в наше время, когда не приживаются западные ценности и образ правления, к примеру, в Афганистане, гораздо спокойнее живет Иордания со своим монархом или Саудовская Аравия.
      Но нельзя сказать, что он не заметил хороших сторон американской демократии. "Я очень много хороших сторон заметил" - говорил он в одном из интервью. - но когда мы разговариваем с вами или публично, то без конца хвалить друг друга - что ж наполнять этим время".
      И когда он в Гарвардской речи предпочитает говорить об их недостатках, давая исход накопившимся наблюдениям, то не потому, что он их недоброжелатель и не из чувства какого-то превосходства, а по русской пословице: "недруг поддакивает, а друг спорит".
      Такова его позиция.
      Он корит американцев за их излишнюю обеспеченность и самодовольство. В погоне за благополучием они забыли о духовности, постоянно желая иметь еще больше и лучше. "Это активное напряженное соревнование захватывает все мысли человека и вовсе не открывает свободного духовного развития... Добровольного самоограничения почти не встретишь".
      Еще в 1976 году при получении американской "Медали Свободы" он приближается к теме "свободы", пытаясь ее осмыслить и уже нащупывая западные искажения свободы, касается он этой темы и в Гарвардской речи, наделавшей много шуму. Американцы запомнили её надолго.
      Слишком превознесли в западном мире значение "свободы" вообще, когда почти утрачены понятия о чести и нравственности, а "разрушительная свобода" делает уклон в сторону необузданных страстей, переходит в "моральное насилие над юношеством, вроде фильмов с порнографией, преступностью или бесовщиной... "Права человека" вознесены настолько, что подавляют права общества и разрушают его".
      Он не считает их достижения вершиной развития человека и общества и образцом для подражания. "... если меня спросят, хочу ли я предложить своей стране в качестве образца сегодняшний Запад, я должен буду откровенно ответить: нет, ваше общество я не мог бы рекомендовать как идеал для преобразования нашего... западная система в ее нынешнем, духовно-истощенном виде не представляется заманчивой ".
      Ну как тут не обидеться!
      Вот так и начинается отчуждение, появляются те самые "жернова", между которых он попадает. Даже нелицеприятные вещи он не боится произнести вслух, чего не осмелились бы сделать многие, кто-то - из осторожности и боязни, кто-то - от излишней деликатности. Но Солженицын не ищет дешевой популярности. А вскоре он схлестнётся со своими бывшими соотечественниками, с эмигрантами, когда некоторые из них начнут приписывать пороки коммунизма русскому национальному характеру, а также и по другим вопросам, и жернова добавятся. Вся его жизнь - жернова.
      Он не мог совершенно отстраниться от живой, сегодняшней жизни, слишком неравнодушным он был человеком и не мог отсиживаться. Солженицын настолько пропитан общественными проблемами, чувством долга, что даже в 75 году, пропутешествовав по Италии четыре дня, он озабоченно думает: "Такое чувство, что я не имею права даже на это четырехдневное путешествие: и по времени, и потому, что не к этим местам уставлен мой долг и внимание, - там, у нас, погибает все под глыбами, и меня давят те жернова".
      Жернова перетирали его в лагерях, очень хотела перемолоть советская система и коммунистическая идеология, били многочисленные оппоненты и противники. Вся его жизнь - это цепь взлетов и жестоких ударов, он то находится на вершине славы, становится кумиром у свободомыслящей части советского общества, то оказывается под огнем критики, и не только официальной подсоветской, но и инакомыслящей и поначалу сочувствующей.
      Сейчас его больше всего занимают нравственные категории, на чём может держаться общество? И в противовес западному разгулу Александр Исаевич мечтает о "богатом душевном развитии" для своего народа, которое уже "выстрадано нашею страною в этом веке..."
      Грустно всё это читать и видеть то, что мы имеем на самом деле. Снова стремление к Совершенству, извечная мечта натуры высокой о богатом душевном развитии для человечества в целом и особенно для своего народа. Но народ в своей массе, но "пипл хавает" другое. К сожалению, личностей с высоким духовным развитием или хотя бы стремящихся к этому, гораздо меньше, чем средненьких, простеньких душ, с очень простыми запросами, и никуда от этого не деться. Не устремляются все, к сожалению, к "богатому душевному развитию". И всё же это беспокойство высоких душ, этот призыв - стремиться к высокому хоть как-то противостоит современному кинотелевизионному воспитанию, тянущему души всё ниже и ниже.
      Он задаётся вопросом: отчего мир впал в такую немощь? Почему так случилось?
      И видит общие пороки современного общества, находит ошибку в самом корне, в основе мышления Нового Времени, в том господствующем миросознании, которое родилось в Возрождение, а в политические формы отлилось с эпохи Просвещения и может быть названо "рационалистическим гуманизмом... Либо иначе, антропоцентризмом - представлением о человеке как о центре существующего".
      "Гуманистическое сознание... не признало в человеке внутреннего зла, не признало за человеком иных задач выше земного счастья... и положило в основу опасный уклон преклонения перед человеком и его материальными потребностями".
      Он отмечает, что человечество проходит единый путь развития, словно посаженное на карусель, совершая долгий орбитальный путь, и поражено единым пороком. Этот орбитальный путь был, по мнению Солженицына: Возрождение - Реформация - Просвещение - физические кровопролитные революции - демократические общества - социалистические попытки.
      Насильственное насаждение духа церковью в эпоху Реформации качнуло мир в другую сторону - в сторону материи. "Нас тянули, гнали в Дух - насилием, и мы рванули, нырнули в Материю, тоже неограниченно. Так началась долгая эпоха гуманистического индивидуализма, так начала строиться цивилизация на принципе: человек - мера всех вещей, и человек превыше всего".
      И теперь на этом основополагающем фундаменте строится мир. И все ли в нем так хорошо? И верный ли выбрали фундамент? А если верный, то почему мы так захлебываемся от убийств, грабежей, лицемерия, распущенности, растления, беспризорных, наркомании? Власть недосмотрела, власть не принимает должных мер - можно утешиться этим. Но он предлагает заглянуть в корень проблем.
      Мне порой кажется, что я слишком перегружаю свое повествование излишеством цитат. Но так много глубоких мыслей у Александра Исаевича Солженицына, что остановиться очень трудно. У многих ли мы находим столько мудрости? Нет, большинство скользит по поверхности, всё более популярен газетный уровень обсуждения проблемы, не предполагающий глубины. Пусть его мысли не бесспорны, но они будят ответную мысль, толкают к ответным раздумьям.
      "... всё же в ранних демократиях, также и в американской при ее рождении, все права признавались за личностью лишь как за Божьим творением, в предположении её постоянной религиозной ответственности...".
      Вот чего нам всем не хватает - "ответственности".
      Слишком много отдано политико-социальным преобразованиям в ущерб духовному развитию. И в этом он видит кризис современного, так называемого, цивилизованного мира.
      Это мы можем написать и на своих скрижалях.
      "... не то даже страшно, что мир расколот, но что у главных расколотых частей его - сходная болезнь... Нам не избежать пересмотреть фундаментальные определения человеческой жизни и общества: действительно ли превыше всего человек и нет над ним Высшего Духа?"
      Очень много и других болевых точек западного мира задевает он в своей речи. Не побоялся даже зацепить всю "медиа", которая, как он отмечает, "пользуется широчайшей свободой, без всякой подлинной ответственности за искажение". Не побоялся разворошить осиное гнездо, которое на него же и накинется, ведь именно в их руках все говорящее и пишущее, откликающееся сиюминутно, в их возможности растоптать неугодного и подвергнуть его обструкции.
       "Необходимость дать мгновенную авторитетную информацию заставляет заполнять пустоты догадками, собирая слухи и предположения, которые потом никогда не опровергнутся, но осядут в памяти масс. Сколько поспешных, опрометчивых, незрелых, заблудительных суждений высказывается ежедневно, заморочивает мозги читателей... Поверхностность и поспешность - психическая болезнь ХХ века более всего и выражена в прессе... беззастенчиво вмешиваются в личную жизнь под лозунгом: "все имеют право все знать". (Ложный лозунг ложного века: много выше утерянное право людей не знать, не забивать своей божественной души - сплетнями, суесловием, праздной чепухой.)"
      Современное массовое существование, определяется, по его словам: "одурением телевидения, отвратным напором рекламы и непереносимой музыкой".
      Естественно, и мы не в стороне от этого массового явления. Информационная лавина такая, что человеку некогда думать, души заполнены сиюминутной шелухой.
      Публицистику Солженицына всегда отличала свобода от догм, от "потока века", от господствующих умонастроений. Много болевых точек было затронуто, и в газетах, откликнувшихся мгновенно, началась брань. В скороспелых откликах прессы, естественно, не было глубины, была все та же "поспешность и поверхностность", о которой он и говорил. "Показал, что он не христианин и не интеллектуал, а циничный поджигатель войны, полный мстительности... Худший недостаток американцев, что принимают и потворствуют стольким эмигрантам из Восточной Европы с их мстительностью".
      Дошло и до крайней грубости: "Вам ничто здесь не нравится - не будет с нашей стороны нелюбезно указать, что необязательно вам здесь оставаться... Пусть пошлют ему расписание самолетов на восток". Вот так!
      Два месяца несли и несли в их дом письма и газеты с откликами. Права была Иловайская - разворошил! Но по мере того, как утихали самые нетерпеливые и резкие голоса, зазвучали и более спокойные и мудрые. Таким нужно время, чтобы осмыслить сказанное. Появились отклики совершенно другого рода: "Нам не хватает своих Солженицыных... Жизнь духа - в опасности везде в мире... Никто не был готов к восприятию таких идей". Перечитать речь надо "не как атаку на нас, а как призыв ко всей человеческой семье". И о прессе: "Статьи прессы исказили речь и показали технику, как ставят окаменелый панцирь вокруг голов". И критика в свой адрес: "Нет страны в здравом разуме, которая приняла бы нашу преступность и наркотики, порнографию, секс как центр разговоров..."
      Производная от той самой свободы без ответственности, без ограничений.
      Это и есть те самые жернова...
      "Да сам-то я от первых западных шагов сделал все, чтобы западная общественность и печатность от меня отвернулись... Да больше всего их ранило, что я оказался не страстный поклонник Запада, "не демократ"!"
      Оттого и главный лейтмотив очерков изгнания - взаимное разочарование Солженицына и Запада друг в друге. Одним словом, "Угодило зернышко промеж двух жерновов" - лучше не скажешь.
      

Пожалуй, нет в русской литературе ХХ века другого такого писателя, вокруг которого кипело бы так много споров. А потому Солженицына называют - великий "спорный" писатель. Наверное, это естественно для личности такого масштаба, такой самобытной и неповторимой. Это судьба крупного философского явления, одиночество великого человека. Он словно большой утес, о который разбиваются волны. Накатывают одна за одной, одна за одной, а он все стоит. Так он и останется в русской литературе - одной из вершинных фигур, огибающая которых и есть - великая русская литература. Но и в рамки только литературы его вместить невозможно. Он еще и публицист, трибун, историк, мыслитель. И особенно на этой стезе он и снискал больше всего нападок от тех, кто вначале мнил его своим союзником.
      Александр Исаевич Солженицын испытал в своей жизни и ошеломительный литературный взлет, необычайно широкую славу и популярность, и не менее сильные удары: полный запрет на печатание его произведений, споры, разочарование. Вся его жизнь - это цепь триумфов, непомерных восторгов и непримиримых споров. На его долю выпали и страшное давление властей и их спецслужб, и размежевание с людьми, вначале горячо приветствовавшими его появление в литературе и в общественной жизни, принадлежавшими, казалось бы, к одному движению инакомыслящих.
      Начало размежевания с интеллигенцией можно проследить еще из Советского Союза. Близкими единомышленниками не всегда бывают даже люди, принадлежащие к одной партии, что мы сейчас можем наблюдать в нашей реальной жизни. В советское время единомышленниками вначале ощущали себя все те, кто понял, что коммунизм обанкротился, кто поднимал голос против давления власти, против насилия, в ком зрел протест против несвободы. И Солженицын в шестидесятые годы стал на какое-то время их кумиром. Восхищали его бесстрашие и мужество, его приветствовали, как талантливого, самобытного писателя. Как пишет сам Александр Исаевич в "Теленке": "Так все истосковались ударить государственную власть в морду, что за меня было сплошь неказенное, хотя б и чужое, - и несколько лет я шел по гребню этой волны, преследуемый одним КГБ".
      Но каждый хотел видеть кумира, созданного его воображением, он должен был соответствовать представлению каждого - каким должен быть такой человек. А он взрывал все рамки, все они ему были тесны. Он тут же расправлял свои плечи и вновь представал перед изумленной публикой, как любимый герой его князь Гвидон. В который раз он: вышиб дно и вышел вон!
      В нём хотели видеть определённую личность с определённым мировоззрением, а он оказался гораздо сложнее. Ведь даже то, о чем и как он написал в "Архипелаге ГУЛАГ", устраивало не всех. В частности, страницы, посвященные "власовцам". Пишет он о них с пониманием, с сочувствием. Есть герои-власовцы и в его пьесах - в "Пире победителей" и "Пленниках".
      Да, сложные судьбы у советских военных, оказавшихся в первые дни войны в окружении и затем в плену. Солженицын пишет, что некоторые шли в разведшколы, чтобы избавиться от жуткого положения советских военнопленных в лагерях, не умереть от голода и холода, оказаться в тылу у своих и перейти на их сторону. Но те, кто помнит голод, раскулачивание, расстрелы, кто лишился близких по вине советской власти, тот оставляет за собой право - бороться против нее, вступив в РОА. А как они иначе могут бороться? Это драма человеческая, это нравственная трагедия личности, и Солженицын пытается их понять.
      Но вот тут-то и закавыка - как к этому относиться? Да, пусть власть плохая, пусть на Сталине много крови, но ведь ты будешь стрелять по своим? Как после этого относиться к армии Власова?
      С чем можно согласиться, что нельзя их однозначно причислять к врагам, презирать и ненавидеть, как нас тогда воспитывали (ведь было клише: власовцы-предатели и это не подлежит обсуждению). Надо глубже вникнуть в проблему, что и сделал Солженицын. Он прошел фронт, он знает, как это было, он видел этих людей в лагерях, слышал их рассказы. Для него - это трагедия народа, а не простое предательство. Яркий образец - судьба Юрия Евтуховича, описанная в "Архипелаге".
      Но здесь и прошла первая трещина. Далее обнаружилось, что писатель Солженицын не отказывается от Бога, он, оказывается, верующий и даже написал "Письмо Патриарху". Насквозь атеистическое советское общество, особенно в среднем и младшем поколении, заботливо взращенное в безрелигиозном сознании и ощущении мира, удивилось этому открытию. Появилась еще одна трещина. Как пишет Солженицын: "... в моем письме говорилось не об отвлеченных вопросах религиозного духа, но православие приглашалось вдвинуться, и со всем своим церковным бытом, - в реальную жизнь. Это уж было чересчур, уж так много православия образованное общество принять не могло".
      Александр Исаевич хорошо описывает этот процесс расхождения взглядов на примере взаимоотношений и взаимопонимания с Еленой Цезаревной Чуковской, его ближайшим помощником-"невидимкой". Солженицын пишет об этом с большим тактом, пониманием и сочувствием, но, тем не менее, ее взгляды того времени, при всем сочувствии к Солженицыну и ее неоценимой помощи ему, очень характерны для многих представителей интеллигенции.
      Здесь и поворот его писательского интереса к истории, к 1914 году - зачем все это надо? Зачем копаться в такой древности, ведь там все ясно - это вытекало из наших учебников истории. То, что революция, которая смела царскую власть, прогрессивное явление, сидело во многих умах и зачем тратить на это силы и время, когда вокруг столько проблем? Да и вообще, с историей все ясно. И настораживало его неодобрительное отношение к революционерам и либералам, его симпатии к военным. Это были новые тенденции, новые настроения.
      А далее поворот внимания Солженицына к русскому национальному вопросу в статьях сборника "Из-под глыб". Против этого православно-патриотического направления восстали многие. В гораздо большей моде были либерализм и западничество. И надо было иметь определенное мужество, чтобы пойти против общепринятых взглядов и заявить о своем видении будущего России и о значении русского национального самосознания. На этой почве очень легко снискать себе множество ярлыков и нажить множество врагов.
      Так появился еще один повод для недоумения и размежевания, пожалуй, самый серьезный.
      Следующая трещина - опубликование мемуаров "Бодался теленок с дубом", что тоже не все могли принять, и посыпались обвинения. Написала статью против "Телёнка" дочь Твардовского и критик Лакшин, на его статье мы уже останавливались в первой части. Как свидетельствует Б. Закс, бывший ответственный секретарь "Нового мира", статьи были согласованы в ЦК. Сам Александр Исаевич в очерках изгнания "Угодило Зёрнышко…" разбирает претензии Лакшина, признавая некоторую неправоту в оценке деятельности "Нового мира", что случалось "в горячности и отчаянии" некоторых ситуаций, а также снимает своё высказывание о "следующих классах смелости", на которые должен был подниматься журнал. А Лакшин, кстати, роняет фразу: "каяться должны все, кроме него", что совершенно несправедливо, мы это видим даже по "Архипелагу", по суждениям Александра Исаевича о его офицерской жизни. И дальше Александр Исаевич с обидой говорит о многих передёргиваниях, что, конечно же, справедливо, а также о бранных эпитетах, коими награждает его оппонент, и об уровне его исторического мышления..
      К 70-м годам, когда начинается пробуждение самосознания, когда свободная мысль все больше выбивается из-под советского пресса и тонкие ручейки появляются то в Самиздате, то в зарубежных изданиях, начинаются глубокие раздумья над прошлым и будущим России. Процесс, начатый "разоблачением культа личности Сталина" и породивший "оттепель", перерастает в осознанную оппозицию, в так называемое "диссидентское движение", в свободомыслие. Банкротство коммунистической системы, которое уже ясно для многих, заставляет задуматься над причинами случившегося и искать пути выхода и новые идеалы. И на этом пути начинаются особенно заметные разногласия, начинается бурная дискуссия в многочисленных эмигрантских журналах, когда усилился поток эмигрантов Третьей волны. Бывшие подсоветские граждане, наконец, получили возможность свободно высказываться. И наряду с напряженными духовными поисками, естественно, появляется много не очень глубоких, поверхностных суждений, а порой в спорах недоставало элементарной корректности.
      И более всего размежевание Солженицына с некоторыми представителями интеллигенции проявилось, когда он соприкоснулся с Третьей эмиграцией. Среди них были и те самые "инакомыслящие", к которым относили и его (называя диссидентом №1), которые там, в Союзе казались частицами единого потока, пока перед всеми была возведенная "самым передовым учением" стена, в которую они бились и только в ней видели врага. Были едины, пока таранили эту стену, как в бою при взятии крепости. Там они мечтали о "свободе слова", которой были лишены. И вот, наконец, желанная свобода получена, и что же? На кого обрушились стрелы критики? Естественно, на самую крупную фигуру, которая пошла не в едином привычном потоке, обрамленном "правами человека", все той же "свободой слова" как самоценностью, не в рамках привычного "западничества и парламентаризма", а имея свои собственные взгляды, свое видение. А ведь куда безопаснее петь в общем хоре. Да он еще и убежденный в своей правоте, без модного "фифти-фифти", без расшаркивания перед кем-либо. Было на чем поупражняться перьям! Да к тому же так откровенен, так распахнут, как и в "Теленке", так открывает себя под удары, и они не замедлили посыпаться.
      Первая бурная волна поднялась после "Письма вождям". Александр Исаевич торопил с печатанием этой первой публикации на Западе после его перемещения в Европу, не предполагая, какие разноречивые мнения вызовет оно и многих оттолкнет. И с этого памятного события почти каждое его послание, статья, речь оказывались в центре полемики. Он вызывал недоумение одних, возмущение других, на его стороне оставались действительно истинные единомышленники.
      "Письмо" вызвало целую бурю споров как в Союзе в либеральных кругах, так и в среде эмигрантов, чего он никак не ожидал. В русской эмигрантской прессе разгорелась жаркая дискуссия. Его обвиняли в том, что он идет на сговор с "вождями". Как можно вообще разговаривать с ними! Возмущались и соотечественники на родине, были публикации в Самиздате. Вскипела не только эмигрантская, но и западная пресса. Оказалось, что тот, кого они защищали, вовсе не демократ, а ретроград и авторитарист. Он сомневается в достоинствах парламентской системы и не видит ничего плохого в авторитарной системе.
      Конечно, такие утверждения как: "Пусть авторитарный строй, - но основанный не на "классовой ненависти" неисчерпаемой, а на человеколюбии... ко всему своему народу" должны вызвать дискуссию. Бывает ли такой строй? - оставим под вопросом. Разве что "помазанники Божии" думали о человеколюбии, а уж современные дорвавшиеся до власти авторитаристы типа Саддама Хуссейна - вряд ли. Но уж слишком обвинительным был тон, не дискуссия, а прямо-таки судебный процесс. "Письмо вождям" рассматривалось как измена демократии, не меньше. Многие посчитали, что Солженицын братается в своем письме с Брежневым и Ко, что он скомпрометировал себя этим письмом, что он разоблачил свою сущность русского националиста.
      Вот сколько всего усмотрели!
      Сама по себе полемика - дело нужное, ведь свободная мысль в России только нарождалась. Всё больше свободолюбивых мыслей и действий прорастало из-под глыб советской системы, и пока страна дремала в застое, в эмигрантской печати и в Самиздате шла весьма активная дискуссия. Но оправдались и опасения Солженицына, что "на возврате дыхания и сознания" может возникнуть "пропастное непонимание, которое вдруг зинет между соотечественниками". Отученные за годы советской власти от свободного обмена мнениями, от дискуссий многие кинулись в обвинения, а не в поиски истины. Разумеется, вопрос, что лучше - авторитарная система или парламентская, очень спорный, и спорить о нём можно и сейчас. И доводы Солженицына в защиту авторитарной власти уязвимы, как справедливы и его упреки демократической парламентской системе. Но, как сказал Черчилль - ничего лучше пока не придумали. Но ведь кинулись обвинять Солженицына, что он вообще против демократии. А он искал (и это 73-й год!) прежде всего "плавного пути спасения" страны и народа, постепенного перехода к демократии через авторитарность, опасаясь, что внезапное введение полной демократии вызовет много негативных явлений, таких, как межнациональная рознь, рост преступности, что страна может впасть в хаос, подобный тому, который случился после объявления неограниченных свобод в феврале 1917 года. Уж он-то хорошо изучил эту эпоху! "А за последние полвека подготовленность России к демократии, к многопартийной парламентской системе, могла еще только снизиться". Не потерять управление страной, не впасть в анархию - вот в чем заключались опасения. И во многом они оказались не напрасны, правда, избежали гражданской войны, о чем многие в той дискуссии предостерегали, прививка от гражданской войны осталась в нашем народе надолго, на несколько поколений от той, что пережили в начале века двадцатого.
      Очень многие пишущие в газетах не вникли в суть, схватились за самое хлесткое, чтобы раздуть пожар и привлечь внимание к публикациям, нагреть руки на теме и громком имени. "И после близких восторгов - полилась на меня уже и брань западной прессы, крутой же поворот за три недели!.. Не резче ли всех хлестала "Нью-Йорк таймс", отказавшаяся мое "Письмо" печатать?.. - пишет он в "Зернышке". "Газета теперь обзывала меня реакционером, шовинистом, империалистом... А потому что всякий русский, как только выявит себя русским патриотом, - уже "империалист..."
      С этого момента начались обвинения в национализме. Газета "Монд" от 17 апреля, всегда имевшая левый уклон, рассматривает письмо, как "реакционное, целиком обращенное к прошлому и решительно националистическое". Это уж как водится. Если русские заговорили о национальных чувствах (в "Письме", кстати, об этом очень мало), о патриотизме, то обязательно усматривается нечто реакционное, националистическое. Прямо обозначенный интерес к русскому национальному вопросу всегда вызывал настороженность в таком многонациональном государстве, как Россия. Настроения эти выплескивались за рубеж и там задавали тон. Так уж сложилось, что все могут заботиться о своих национальных интересах в этом многонациональном государстве, кроме русских. Это как отношение детей к матери. У матери не должно быть своих обособленных интересов, все только для детей!
      Мне понравилась в этом плане реплика из статьи польского журнала "Культура", перепечатанной в №1 "Континента". Там приводится разговор двух собеседников. Один говорит другому о Солженицыне:
      - Вылез из него русский в конце концов.
      Второй отвечает:
      - А разве он когда-либо говорил, что он голландец?
      И совершенно справедливо автор замечает: "Что я считаю спасением и добром для нашего народа - в трактовке Солженицына - это его русское дело, совершенно очевидное и ничуть не более предосудительное или морально сомнительное, чем "польское дело". Не могу в этом обнаружить национализма".
      Для непредвзятого читателя, удосужившегося прочесть все "Письмо", там действительно нет никакого национализма. Солженицын никогда не превозносит свою нацию перед другими, не считает ее выше других, просто у него больше всего болит душа за свой народ. Как он сам говорит: "где родился, там и пригодился". В "Письме" есть такие строки: "Я желаю добра всем народам, и чем ближе к нам живут, чем в большей зависимости от нас - тем более горячо. Но преимущественно озабочен я судьбой именно русского и украинского народов". И в этом усмотрели национализм!
      Но ему претит и наднациональное мышление, присущее Сахарову, который видит в будущем "научное и демократическое общемировое регулирование" жизни на земле. Оказалось, что именно здесь, они и расходятся.
      Сахаров, ставший к тому времени лидером либерального направления, откликнулся на "Письмо" большой статьей. Она была опубликована в издательстве "Хроника", в Нью-Йорке. (можно прочесть и в журнале "Знамя" №2, 1990г) В целом статья Сахарова выдержана в спокойном тоне, он отмечает большие заслуги автора, называет его "самым выдающимся писателем и публицистом современности". Отмечает позиции Солженицына, по которым он с ним солидарен. В чем-то его критика справедлива, в частности, о преувеличении китайской угрозы и о невозможности жить в экономической и научно-технической изоляции. Но он усматривает опасность в "националистической изоляционистской направленности мыслей" Солженицына, а свойственный ему "религиозно-патриархальный романтизм" считает потенциально опасным. Что, конечно же, показалось Солженицыну несправедливым и было особенно горько.
      Различие взглядов таких двух крупных личностей, как Солженицын и Сахаров, дело нередкое, каждый из них несет в себе целый мир. Отношение Солженицына к Сахарову во всех его мемуарах очень деликатное, с большим пониманием и высокой оценкой его нравственной высоты и личного мужества. Вот и в "Зернышке":
      "Сахаров?
      Его дивное явление в России можно ли было предвидеть? Я думаю: да. По исконному русскому расположению - должны пробирать людей раскаяние и совесть".
      Сахаров и Солженицын - два феномена, два самых мужественных человека конца советской эпохи, и по многим вопросам они были единодушны. Как отмечает сам Солженицын в ответе Сахарову, в том числе они единодушны во мнении, что "неудача социализма не вытекает из специфической "русской традиции", но из сути социализма", оба стоят за "отказ от явной и тайной поддержки смут во всем мире", за "разоружение в широких пределах", сходятся и по многим другим вопросам. Но у Сахарова - мышление наднациональное, общепланетарное, характерное для физика, познавшего мир до его элементарных частиц, мышление, проникающее вглубь атомного ядра или космического макромира. Писатель же Солженицын опирается, прежде всего, на национальную почву, земля предков проросла в него, он напитан ее соками, ее языком, традициями и обычаями, он плоть от плоти своего народа. Нации - это богатство земной цивилизации, это многокрасочность мира, и в конце ХХ века и начале ХХI мы видим, как борются народы за сохранение своей нации, взять хотя бы наши бывшие прибалтийские республики. Так же стремится сохранить себя японская культура, возвращаясь к своим истокам и проявляя возрастающий интерес к религии и к монархии.
      Вот здесь-то, в отношении к национальному вопросу особенно сказалось различие их взглядов. Сахаров в своей статье в унисон с другими хулителями обвиняет Солженицына в "великорусском национализме". И в своем ответе Сахарову Солженицын пишет: "нам, русским, запрещено заикаться не только о национальном возрождении, но даже - о "национальном самосознании", даже оно объявляется опасной гидрой". Его поражает, что такой человек, как Сахаров совершенно равнодушен к национальным проблемам и присоединяется к голосам, охаивающим Россию, в частности, в такой фразе: "Существующий в России веками рабский и холопский дух, сочетающийся с презрением к иноземцам, инородцам и иноверцам..."
      "А разделила нас Россия" - горько отмечает Солженицын. в "Зернышке". То же можно сказать и о многих представителях Третьей эмиграции.
      Александр Исаевич долгое время воздерживался от публичных ответов нападкам на "Письмо", ожидая выхода в свет сборника "Из-под глыб". И ответ Сахарову был опубликован по-русски в журнале "Континент" только в 1975 году. Но тогда он уже не был так актуален и не мог он дать горячий и полный ответ из-за возросших нападок на Сахарова советского режима.
      Более вдумчивые читатели не нашли в "Письме" ничего предосудительного. Я уже упоминала о статье в польском журнале "Культура". А вот отклик сенатора Хелмса, пригласившего Солженицына в Америку. "Недостаток понимания духовного и человеческого измерений - это симметричная проблема в обеих наших странах. Ваше "Письмо вождям" подверглось широкой критике за отсутствие реализма людьми с поверхностным мышлением. Но я понимаю, что Вы писали его в контексте попытки убедить советское руководство. Что для них нет опасности в ослаблении железной хватки власти. Кроме того, вы поступаете мудро, ища в Ваших исконных традициях мирный переход к свободе".
      В "Вестнике РХД" появились публикации соавторов Солженицына по сборнику "Из-под глыб". Агурский в статье "Международное значение "Письма к вождям" в №112 пишет: "... тяжело приходится пробивать себе признание тем идеям, которые идут против общепринятых взглядов. К таким можно отнести предложения, выдвинутые Солженицыным в его "Письме". Касаясь национального вопроса, Агурский отмечает, что "национализм больших наций вызывается сознанием того, что экспансия этих наций вширь подрывает самые основы их существования, истощая их и приводя к вырождению... Примером оборонительного национального движения большой нации является русское движение, наиболее выдающимся представителем которого является Солженицын".
      О ситуации того периода очень горячо и страстно пишет Александр Исаевич в "Зернышке". Видимо, записано по свежим, еще не остывшим впечатлениям, проскальзывает горечь от неожиданности удара. Спешил с печатанием "Письма", даже не подозревая, чем это обернется для него, какую бурю нападок оно вызовет. А ведь он "искал каждый поворот довода, чтобы протронуть, пробрать дремучее сознание наших вождей", пытался найти "какое-то компромиссное решение с верхами..."
      Кстати сказать, писать книгу о жизни Солженицына отчасти легко, потому что есть две книги мемуаров, если называть их традиционно: одна, написанная в СССР - это упоминавшийся неоднократно "Бодался теленок с дубом", а другая написана в изгнании - "Угодило зернышко промеж двух жерновов". Но это создает и определенные трудности. И переписывать уже написанное плохо, и пропускать целые куски жизни тоже нельзя. Как заметил кто-то: Солженицын оставил выжженное поле для биографов.
      Это первый момент, второй - как быть с субъективизмом автора? Можно ли ему доверять? Но ведь при всей объективности взгляда со стороны и он не лишен искажений, недопонимания, что случается сплошь и рядом. И кто, как не он сам лучше расскажет о своих мыслях и переживаниях, что он перечувствовал по такому-то поводу, о своем видении проблемы, о тех внутренних толчках, которые двигали им.
      "...мне страстно хотелось убедить - даже не нынешних вождей, но тех, кто придет им на смену завтра или может их свергнуть. "Допустите к честному соревнованию - не за власть! за истину! - все идеологические и все нравственные течения". Более всего невыносима "навязываемая повседневная идеологическая ложь".
      И как бы заключительное: "Годы проходят - я ни на миг с тех пор не пожалел, что послал его правительству. Не осознавал тогда, когда посылал вождям письмо - как это аукнется на Западе, а если бы и осознавал - все равно послал бы. Мое поведение определялось судьбой России, ничем другим. Надо думать, как воз невылазный вытаскивать".
      Это все из очерков изгнания "Угодило зернышко...", страницы которого возвращают нам ту эпоху и те бурные страсти.
      А полемика вокруг Солженицына разразилась в эмигрантской прессе на многие годы. Стало модно именно на нем упражняться в "свободе слова". То была репетиция гласности, которую нам пришлось пережить в конце восьмидесятых. Мы здесь жили и не ведали, какие страсти кипят там. А там обвинений в адрес Солженицына накапливалось всё больше. Обвиняли в теократии, антисемитизме, фальсификации истории, фанатизме, национал-фашизме. И в выражениях уже не стеснялись: "Русские националисты - попросту фашисты и используют немецкие приемы". "В его проповедях и публицистике - аморальность, бесчестность и антисемитизм нацистской пробы". "Крест над тюрьмой вместо красного флага" - предостерегает Синявский.
      Очень ретиво была подхвачена тема антисемитизма. Вот, к примеру, пишет Арон Канценелинбейгер в журнале "Время и мы" №100: "Антисемитизм Солженицына - не новая тема", как о само собой разумеющемся. И это говорится о человеке, который приветствовал появление государства Израиль.
      В "Зернышке" Солженицын приводит выдержки, взятые из "Панорамы", издававшейся в Лос-Анжелесе, как сами евреи возмущены обвинениями Солженицына в антисемитизме. Мне хочется привести вот эту цитату. Гольдман: "Я еврей, и мне надоели обвинения Солженицына в антисемитизме... И почему наши доморощенные либералы все пугают Запад, Россию и эмиграцию "русским национализмом"? Почему русским запрещено иметь национализм, а грузинам, армянам, литовцам - можно? Не расизм ли это - запрещать народу иметь свои чаяния..."
      Все эти обвинения были подогреты американскими газетными и журнальными публикациями, развернувшими бурную полемику вокруг "антисемитизма" Солженицына. Модная тема для верхоглядов и любителей ярлыков.
      Так в чем же усмотрели антисемитизм? Оказывается, и в том, как изображен Парвус в главах "Ленин в Цюрихе", и Богров в главах о Столыпине в "Красном колесе". Речь идет о книге Янова "Русская идея и 2000 год". И там есть строки: "Для него еврей и дьявол (Богров и Парвус) - синонимы".
      Но и это еще не всё! Ещё из Солженицына с подачи КГБ пытались сделать Солженицкера, о том же писал и незабвенный Флегон. Оказывается, можно быть евреем и антисемитом одновременно.
      Одним из главных предметов спора становится тема: природа и истоки русской революции, превалирующая во многих эмигрантских статьях.
      К сожалению, пришлось схлестнуться с теми самыми соотечественниками, с которыми он, казалось бы, еще недавно был по одну сторону баррикад. А оказалось, что ближе ему по духу, по совестливости, чувству патриотизма Первая эмиграция, которая уже уходила в небытие и лишь последних из могикан он застал еще в живых. Она сохранила в себе чувство любви к своей родине, несмотря на то, что та изгнала ее из своих пределов, а в Третьей эмиграции это чувство проявилось скорее с обратным знаком. Особенно возмутила Александра Исаевича хлесткая фраза А.Синявского в статье из первого номера журнала "Континент". Неприятный сюрприз преподнес тот самый "Континент", рождению которого он поспособствовал по просьбе Максимова.
      Летом 1974 года в Цюрих приехал к нему В.Максимов, еще один писатель, исключенный из Союза писателей и выехавший за рубеж в феврале, примерно в те же дни, когда случилась высылка Солженицына. Он задумывал издание нового литературного журнала, но для этого нужны были деньги. Максимов надеялся получить эти деньги от крупнейшего немецкого издателя Шпрингера, но его самого в Европе не знали, и нужен был человек с именем. Таким человеком мог бы быть Солженицын. Максимов с тем и приехал - просить Солженицына обратиться с письмом- поручительством к Шпрингеру. Александр Исаевич написал необходимое письмо и предложил название "Континент". Так родился журнал, ставший заметным явлением на литературном небосклоне Европы и не прекративший своего существования до сих пор. Максимов же был его главным редактором до самой своей кончины. Кстати, в этом же первом номере помещено приветственное "Слово к журналу" Солженицына с напутствием и пожеланиями.
      И вот этот самый журнал, в рождении которого Александр Исаевич принял такое близкое участие, преподнес ему шлепок, оскорбительный не только для России, но и для любого, кто считает ее своей родиной, кому небезразлична ее судьба.
      В большой, обзорной статье Синявского "Литературный процесс в России" много претензий к советской власти, и не только к ней. Выплывает и тема России в целом, появляются интонации охаивания всей ее истории - тема, подхваченная потом другими бывшими соотечественниками, а с их голоса и зарубежными авторами. "Какая же бездна талантов нужна России, чтобы всю историю своей литературы... устилать трупами? Чтобы все развитие страны, начиная, чуть ли не с Ивана Грозного следовало не путем накопления и сбережения ценностей... подчас самые талантливые... способные принести славу нации, периодически изничтожались, выбрасывались прочь, как мусор".
      Где? Когда? Если иметь в виду Россию, а не СССР? По-моему, здесь явный перебор. Не такие ли лихие ниспровергатели делали когда-то революцию? - так же понося Россию, обвиняя ее во всех смертных грехах, а через десятилетия, насытившись плодами той самой революции, снова принялись обвинять Россию.
      Синявский говорит об эмиграции, которая в те годы устремилась за пределы СССР.
      "... И это не просто переселение народа на свою историческую родину (речь о евреях - Л.Т.), а, прежде всего - бегство из России... Значит - допекли... Но все бегут и бегут".
      И дальше фраза: "Россия-Мать, Россия-Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором - дитя!"
      Вот такой плевок от детей, вскормленных на ее земле.
      Как пишет Александр Исаевич в "Зернышке": "я вскипел от развязно-щегольской статьи Синявского, от его "России-Суки". Увидел в том (и верно) рождение целого направления, злобного к России.
      Туда, в "Континент" и хлынула пишущая часть Третьей эмиграции.
      Александр Исаевич никогда не считал себя эмигрантом и не смешивал себя с Третьей эмиграцией, уезжающей добровольно. Он слишком большой патриот своей родины, чтобы вот так взять и уехать за легкой жизнью. А жизни легкой он, собственно, никогда и не искал. При получении Нобелевской премии в Стокгольме он еще раз вспомнил 70-й год и чуть не совершенную им ошибку, когда он хотел ехать за премией и его могли бы тут же отсечь и лишить гражданства. "Хорош бы я был? И чем бы я тогда отличался от Третьей эмиграции, погнавшейся в Америку и Европу за легкой жизнью, подальше от русских скорбей". Как бы трудно ни жилось ему в России, в том числе и материально, добровольно он родину не покинул.
      Бойкая, крикливая и сметливая Третья эмиграция громко заявляла о себе, неплохо устраиваясь в той жизни. Если Первой эмиграции выпала нелегкая доля быть парижскими таксистами, официантами или рабочими на заводах "Рено", то Третья устраивалась профессорами университетов, выдавая себя за известных славистов, знатоков литературы.
      С этого момента он и возложил на себя трудную роль защитника России. И самое грустное и неожиданное - что защищать Россию пришлось от бывших соотечественников.
      Но были у Солженицына и сторонники. Много написала о Солженицыне Дора Штурман - израильская публицистка, бывшая наша соотечественница, эмигрировавшая в семидесятых годах из СССР в Израиль. Она посвятила этому целую книгу под названием "Городу и миру". Несколько статей, посвященных Солженицыну и полемике вокруг него, есть и в первой ее книге "Земля за холмом". Это одна из самых вдумчивых и объективных исследователей публицистики Солженицына, как никто понимающая его истинные мотивы и побуждения, сумевшая непредвзято проанализировать и оценить его высказывания, его мысли. Она же стала активным оппонентом многим нападкам на Солженицына. Здесь и полемика с Г.Померанцем, его знаменитой статьей "Сон о справедливом возмездии", и с Синявским на тему о "русском национализме" в его статье "Диссидентство как личный опыт", спор с теми многочисленными публикациями, которые появлялись в эмигрантских изданиях.
      Она утверждает, что в работах Солженицына "возникает человек-процесс, занятый напряженным постижением мира". А в подлинном поиске живут и "великие заблуждения, и роковые ошибки, и слабости, и прозрения".
      Разбирая абзац за абзацем такую работу как "Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни", она доказывает, что нет в этой работе никакого национализма, и "русский патриотизм - чувство не менее законное, чем всякий другой патриотизм". И только недобросовестное прочтение статьи позволяет видеть в авторе шовинизм и ксенофобию. Дора Штурман отмечает, что зачастую Солженицыну приписываются взгляды национал-шовинистов, которые он вовсе не разделяет. А вопрос о "путях трансформации современного СССР в демократию - сверхсложный вопрос" - это уже, вероятно, о "Письме вождям".
      Сыпались и обвинения в антисемитизме. Дора Штурман, несмотря на принадлежность к еврейской нации, и здесь проявляет объективность, достойную уважения, и антисемитизма не находит. Рассматривая коллизию "Богров-Столыпин", которую некоторые критики считают символом роковой для России антитезы "Россия-еврейство", она отмечает, что Солженицын выделяет типичность акции Богрова для практики террористов. Богров у Солженицына "как все гимназисты того времени, жадно вживался в либеральные и революционные учения".
      Полемика разгорается, и Александру Исаевичу снова приходится отрываться от написания книг, окунаться в споры, в публицистику.
      В октябре 1979 года он публикует статью "Персидский трюк". Поводом к названию послужили зазвучавшие после иранских событий ярлыки: Солженицын - аятолла России. Солженицын поднимает голос в защиту православия, против тех, кто спешит опорочить "русское религиозное возрождение". "Жестокости мусульманского фанатизма в Иране лепят ярлыком на лоб возрождающемуся православию России, мечут в глаза персидским порошком человеку, встающему с ниц на колени... Почему-то напуганные всякой возможностью именно русского религиозного возрождения... эти авторы, из своего безопасного убежища, спешат опорочить наше возрождение перед западными читателями".
      Православие, религиозность - темы не модные у эмигрантов-инакомыслящих, гораздо привычнее "права человека" и "свобода". В этой кампании хулителей и противников Солженицына оказались и бывшие приятели, такие как Эткинд, с которым он когда-то не единожды общался, наезжая в Ленинград.
      И еще раз он отрывается от написания книг и откликается большой статьей под названием "Наши плюралисты" в 1982 году.
      Солженицын действительно человек сложный, и мировоззрение у него сложное и может вызвать полемику. Но вот читаешь, читаешь умствования вокруг него, наскоки одних, других во множестве эмигрантских журналов, а затем берешь Солженицына, и он одним жестом смахивает все наскоки словно шелуху со стола. Вот такое же ощущение возникает при чтении "Наших плюралистов". Статья немного длинновата, но, как говорит сам Солженицын, - шесть лет молчал, не отвечал, много накопилось.
      Статья получилась очень интересной, здесь есть все: и ирония, и полемический задор (раззудись рука! - наконец-то размялся) и обоснованные возражения. Слова "плюрализм" и "права человека" становятся неизменной атрибутикой свободомыслия и, окропляя собой статьи пишущих, тем самым причисляют их к когорте демократически мыслящих. И только Солженицын со своим нетривиальным мышлением позволяет себе сказать, что "множественность истин в общественных науках есть показатель нашего несовершенства, а вовсе не нашего избыточного богатства".
      "Занятый Узлами, я эти годы продремал все их нападки и всю их полемику. Уже загалдели все печатное пространство, уже измазали меня в две дюжины мазутных кистей... И если б касалось только меня, то без затруднения прожил бы я так и еще двенадцать, и умер бы, так и не прочтя, что ж они там понаписали. Но нет, облыгают - народ, лишенный гласности, права читать и права отвечать".
      И замахивается на святая святых всех демократически настроенных - на "плюрализм". И мы обомрем при этом - как так? Но послушаем, что же он пишет по этому поводу. "Плюрализм" они считают высшим достижением истории, высшим благом мысли и высшим качеством нынешней западной жизни. Принцип этот нередко формулируют: "как можно больше разных мнений", - и главное, чтобы никто серьезно не настаивал на истинности своего. Однако может ли плюрализм фигурировать отдельным принципом, и притом среди высших? Странно, чтобы простое множественное число возводилось в такой сан".
      Ну и, разумеется, этой статьей он дал еще один импульс критике. Солженицын не любит плюралистов - стало еще одним обвинением. Не напрасно он говорит, что сегодня "плюрализм" остается скорее лозунгом, чем делом, что критика остается в "жестком русле общепринятого направления". А сам "плюрализм как принцип деградирует к равнодушию, к потере всякой глубины... в плюрализм заблуждений и лжей".
      Больше всего в этой статье он уделяет внимания искажению русской истории и поражается, что приехавшие на Запад соотечественники "вместо распутывания предрассудков - вдруг начинают валить коммунизм на проклятую Россию и на проклятый русский род", дуют в "единую оглушающую дуду: против России!" Но об этом мы поговорим в следующей главе. Столько хулы на Россию, что только подборка цитат занимает почти четыре страницы.
      О чём только ни спорили вокруг Солженицына и чего только ни предрекали! И православный тоталитаризм, который хочет установить Солженицын, и теократию (власть церкви). А какие блистали заголовки! Особенно популярны оказались сны: "Сны на православную Пасху" у Синявского, "Сон о справедливом возмездии" у Померанца. .
      Почему же так много споров вокруг Солженицына?
      Солженицын - человек с определенной твердой позицией, что не часто встречается в современном мире. А то, что не вмещается в ограниченное сознание, часто вызывает отрицание, раздражение и даже злобу. Он не боится говорить нетривиальные вещи, не боится опровергнуть общепризнанное и тем самым навлечь на себя гнев, но он же толкает нас к глубоким размышлениям. Порой он сгущает краски, порой излишне запальчив, в этом - страстность его натуры, но без этого нет публицистики. Задеть за живое, заставить проникнуться его идеями, мыслями может только яркая публицистика, и этот дар публициста есть у него. Все, что он говорит, прочувствовано им, пропущено не только через мозг, но и через сердце. В отличие от равнодушия потребителя, эстетствующего писателя или манерничающего философа, в нем пульсирует боль за свой народ, за судьбы планеты. "...для меня написать самое малое общественное заявление - требует найти слитный кусок чувства и мысли, большой концентрации, отдачи, поворота всего существа".
      Он последователен в неприятии коммунизма и предостерегает мир от этой опасности. Теперь, с высоты 21 века мы знаем, что опасения были преувеличены, но, может, потому и рухнул коммунистический мир в странах Европы, что Солженицын бил в набат? Может, это его опасения и призывы сработали, сдетонировали к концу 80-х годов?
      Можно отчасти согласиться с Померанцем, много говорившим о неистовости Солженицына. В чем-то это роднит его с теми самыми революционерами, которых он так развенчивал. Есть некая абсолютизация зла у тех ниспровергателей царизма и у Солженицына, боровшегося с коммунистической системой. Но это в пламенных публицистических речах первого периода. И справедливости ради следует отметить, что Солженицын, при всей его непримиримости к строю, никогда не призывал к революциям и переворотам, лишь к "жить не по лжи" и к "раскаянию", и просто к подвижкам в рамках существующей власти, чтобы не потерять управления страной, не разламывать её, как он предлагал в "Письме вождям". Солженицын развивается, правильно говорила Дора Штурман, он - "человек-процесс", и уже в статьях сборника "Из-под глыб" мы видим более сложное мировоззрение, более глубокие мысли.
      Есть у Солженицына и "горячность сердца", как и у его любимого политического деятеля Столыпина. Сражаться в одиночку - удел мужественных людей, не боящихся вступать в неравную схватку. И эта схватка встает перед нами со страниц очерков изгнания.
      Тема полемики вокруг Солженицына - бесконечна, но когда-то же надо остановиться. А поэтому я пока поставлю точку.
      

Эту фразу, совершенно искреннюю по тональности, Александр Исаевич произнес на французском телевидении 11 апреля 1975 года. Он всегда разделял понятия "русский" и "советский" и, уж конечно, советским писателем себя не считал.
      Тема "русскости" настолько широка в солженицынском наследии, что требует для себя отдельной главы. Эта тема занимает особое место и в его художественном наследии, и в публицистике. "Моя судьба связана с моей страной..." - сказал он тогда же в Париже. Он ощущает себя призванным - послужить России и делает это в меру своих сил, а скорее, не жалея сил.
      Уже в романе "Август Четырнадцатого" появляется Россия, проявляется явная "русскость" этого произведения. Многие страницы этого романа дышат русским духом, и особенно такие герои, как Самсонов, Благодарев, генерал и простой мужик - крестьянин, солдат. В степенной крупной фигуре Самсонова ощущается русская натура, широта души, и когда гибнет Самсонов, кажется, вместе с ним гибнет вся добрая старая Русь, которая так любезна сердцу автора романа. Он пишет этот роман, когда весь прежний уклад жизни, обычаи, праздники - все стерто коммунистами-интернационалистами. Россия изменила свой облик. И в "Августе" даже само начало романа - неторопливая жизнь юга России, жизнь в экономии Томчаков - это как бы образ предреволюционной России, которой уже не будет никогда.
      Но тогда же, после появления "Августа Четырнадцатого" многие настороженно отнеслись к "русскости", просматривающейся в этом романе. За этим увидели пугающий призрак национализма, появились обвинения Солженицына в "почвенничестве" и "русофильстве". И это вместе с тем, что за этот же роман советская печать обвиняла его в поклонении немцам, то есть "германофильстве". Вот какими полярными могут быть мнения.
      Свою "русскость" Солженицын никогда не скрывал, чувство любви к своей родине для него было естественным чувством, он всегда был патриотом своей страны, но страны - России. Как и не было в нем неуважения или пренебрежения к другим нациям, ведь в них - многообразие мира. А Россия - уникальный пример добрососедства разных народов.
       "Исчезновение наций обеднило бы нас... нации - это богатство человечества" - говорил он еще в Нобелевской лекции. Для него это глубокое чувство есть чувство ответственности за свою страну, боль за ее беды и утраты, готовность встать на ее защиту, как встал он тогда, когда загромыхала война по родным просторам. Но не только тогда. И в полемике, в газетных нападках он, подвергаясь многочисленным ударам, встал на защиту России, русских особенно, когда тенденциозно стала интерпретироваться русская история, когда коммунизму пытались придать "русское лицо". Он отмечает, что, когда говорят хорошее о социализме, то употребляют слова "СССР", "советский", когда идет злопыхательство, то тут же - "русские", "Россия".
      Боль за русскую нацию ярко проявилась и в сборнике "Из-под глыб". И на пресс-конференции Солженицын пытался донести свою боль и боль своих единомышленников: русская нация уже умирает, и вот через наше горло прокричала о своей боли.
      В 70-х годах стало множиться свободное слово и прорываться сквозь тиски советской идеологии в Самиздате и в эмигрантских изданиях. Это было начало свободомыслия, поиск истины. Процесс осмысления шёл в разных направлениях и одно из них - осмысление природы коммунизма или, говоря словами Бердяева, поиск "истоков и смысла русского коммунизма". Множатся эмигрантские издания и публикации в них, разгораются дискуссии. Для многих пишущих объяснение увиделось в "рабском духе" русского народа, в его национальных особенностях.
      Так в "Вестнике РХД" №97 за 1970 год появляется несколько статей на эту тему с очень категоричными суждениями. "Большевики... - органическое порождение всей русской жизни" (М.Челнов). "Только на основе этой вселенской русской спеси стал возможен соблазн революции..." (анонимный автор - N.N.) О "неизжитой покорности и рабской зависимости от власти" русских - говорит в своей статье Горский, а также развивает идею, что "в большевизме русский мессианизм принял предельно агрессивные формы", а "главным содержанием революции была русская идея". (Участие других народов в революции не видят в упор). Статья Горского очень пространна, есть в ней и такие утверждения: "Октябрьский переворот, при всем его антинародном и заговорщическом характере, тем не менее, связан с самыми глубокими пластами народной души..."?!? Уж народу-то меньше всего нужны революции. Тот, кто читал "Красное колесо" Солженицына, я думаю, смог убедиться, что "народ" о таком перетряхивании всего жизненного уклада и не думал никогда. Другое дело, что можно поднять со дна человеческой души самое мутное и гнусное, раскрепостить все низменные чувства и тогда - круши все подряд! А вот как писал, к примеру, Короленко в письме Луначарскому: "народные массы верили только царям...".
       В этом бичевании предлагается отказаться от всякой национальной гордости, в чём авторы статей очень преуспели. Этот тон в отношении России подхватывают и зарубежные специалисты по России.
      Солженицын, оказавшись на Западе, вначале удивлён искаженным представлением о русской истории и о природе коммунизма, и пытается разобраться - откуда все это и где корни?
      И делает вывод: эта установка на дискредитацию прошлого, характерная для "обличительной публицистики", перенимала эстафету от революционных демократов ХIХ века. А Солженицын отказывается выводить идеологию коммунизма из национальных русских источников и упорно сражается против возводимых обвинений.
      Впервые в публичных выступлениях эта тема была затронута Солженицыным в 1976 году, на приеме в Гуверовском институте. Когда он работал там в богатейшем архиве Войны и Революции, его обнаружили и попросили выступить с речью. И в этой речи он как раз и касается темы искажения русской исторической ретроспективы, пытаясь пояснить, отчего западные исследователи недопонимают Россию. Много для того постарались и наши революционные эмигранты конца ХIХ и начала ХХ века, представляя Россию деспотом и европейским жандармом. И картина России как раз в период её подъема и бурного роста в конце ХIХ и начале ХХ века была составлена, как говорит Солженицын, "отрицателями России, ненавистниками жизненного уклада и ее духовных ценностей". Так были созданы легенды об отсталом народе и государстве, целая цепь мифов, приправленных безответственными цифрами об ее экономическом развитии. Так искажение исторической ретроспективы "выстроилось в устойчивое, тенденциозное обобщение - об "извечном русском рабстве", об "азиатской традиции".
      Так же тенденциозно опущены яркие периоды общественной самодеятельности народа: "века кипучего новгородского и псковского народоправства... рассудительные Земские Соборы, вольное крестьянство обширного Севера, вольное казачество на десятке южных и сибирских рек... Все это искусственно заслонили двумя веками крепостничества в центральных областях..."
      Солженицын в Гуверовской речи вступается за российскую историю, искаженную ее недобросовестными и неблагодарными сынами, что подхвачено и западными специалистами по России. Многие "толкователи" русской истории хотят пороки социализма отнести за счет "русской рабской традиции", а СССР представить как продолжение старой дореволюционной России. Солженицын же говорит: не продолжение, но смертельный излом хребта...
      Особенно в ходу была в те времена книга американского автора Ричарда Пайпса "Россия при старом режиме", где очень тенденциозно изложена русская история. Солженицын, упомянув её при выступлении в Гувере как отрицательный пример книг о старой России, приобрел себе в лице Пайпса еще одного страстного и влиятельного врага.
      Большую лепту в искажение истории внесли и "третьеэмигранты". Бойкие, но поверхностные новоявленные аналитики, не затрудняющие себя глубоким изучением материала, переписывающие цитаты и ложные утверждения у ниспровергателей российской действительности ХIХ века, очень лихо стали приписывать зло коммунизма русскому характеру, русской традиции, выводить это зло из русской истории.
      Появляются сборники статей, такие как "Самосознание", опубликованное издательством "Хроника" в Нью-Йорке и "Демократические альтернативы".
      В них высказались такие известные люди, как Г.Померанц, Лев Копелев, Б.Шрагин и другие, а также помещены главы из книги Р.Пайпса. И в этих статьях снова пороки коммунизма приписываются русскому характеру, русским национальным особенностям. Участие в революции и послереволюционных событиях латышей, евреев, грузин начисто забыто. "Сталинское варварство является прямым продолжением варварской истории России" - утверждает А.Плющ. Ему вторит Г.Померанц, утверждающий, что "Сталин - очень русское явление, очень национальное". (То, что Сталин - грузин, на время предлагается забыть - Л.Т.). И преподносилось это, как новое "осмысление русского исторического прошлого". И очень любят вспоминать Ивана Грозного как символ жестокости, забывая при этом, что жестокости в эту эпоху централизации власти было не меньше и в европейских государствах, и в Англии, и во Франции. Надо только вспомнить Варфоломеевскую ночь или войну "Белой и Aлой розы", а также количество отрубленных голов во времена правления английской королевы Елизаветы. Варварства было достаточно и в других странах, все проходили одни и те же стадии развития.
      Когда Солженицын познакомился с такого рода утверждениями, то, разумеется, они больно задели его. Он всегда разделял, и указывал на это другим, большевистскую, коммунистическую власть и Россию, которая тоже пострадала от этой власти не меньше других. А после легковесной фразы Синявского о "России-суке" он готовит письмо "Реплика в Самиздат" для читателей в России, где пишет: "пристойней было бы думать, как мы ответим перед Россией, а не Россия перед нами. А не плескать помоями в ее притерпевшееся лицо... Мы должны раскаиваться за Россию как за "нас" - иначе мы уже не Россия". Более всего его задевает распространяющаяся тенденция - все пороки коммунистической системы относить на счет национальных особенностей русских. "Возвращенное сознание" у многих получилось искаженным, перечеркивалось все историческое прошлое России, в котором не виделось ничего положительного.
      В "Зернышке" он записывает в 1979 году: "...я осознал как острую опасность: все советские мерзости лепят на лицо России. Когда выплясывали победу Октября - Россия была проклята за то, что ему сопротивлялась. Когда Октябрь провалился в помойную яму - Россию проклинают за то, что она и есть Октябрь. И в глазах всего мира теперь присыхает, что коммунистическая зараза это и есть русская зараза".
      Этим доводам - придать коммунизму "русское лицо" очень хорошо оппонировала Дора Штурман, возражая против неправомерного отнесения главных черт тоталитарных режимов за счет истории и психологии впавших в тоталитаризм народов. Приводимые ею примеры очень наглядно демонстрируют, как по-разному может развиваться страна и один и тот же народ при разных политических системах. Это и два Китая (КНР и Тайвань), две Кореи (Северная и Южная), две Германии (ГДР и ФРГ). А поэтому дело вовсе не в национальной предрасположенности к тоталитаризму. Его определяет общность структуры, привносимой утопией коммунизма. И "русский патриотизм", ярким представителем которого является Солженицын, по ее мнению, "чувство не менее законное, чем всякий другой патриотизм", а позицию Солженицына нельзя смешивать с позицией крайних националистов.
      Есть и другое направление защитников социализма, утверждающих, что в России получился искаженный социализм, настоящий социализм или в более поздней формулировке "социализм с человеческим лицом" в России не получился. Ярким представителем этого направления в СССР был Рой Медведев.
      К 1978-79 году, когда вокруг толкования истории России разгорается жесткая полемика, Солженицыну кажется, что и главный, истинный смысл его пребывания на Западе - отстояние неискаженной русской истории. И тогда появляются две его работы, написанные одновременно. Одна большая: "Чем грозит Америке плохое понимание России" для толстого специализированного журнала по внешней политике "Форин Эфферс", выходящего раз в квартал, и другая поменьше, заказанная журналом "Тайм": "Коммунизм: у всех на виду - и не понят".
      Александру Исаевичу приходится мучительно вырываться из исторического материала, из основной работы - написания "Красного колеса" и окунаться в споры современные, хотя проблемы и растут оттуда, из того времени, над которым он трудится. Причем пишется все это под английский перевод, поэтому и язык более казенный, не расцветишь его богатым русским языком, теми словами, которых так много в лексике Солженицына, приходится учитывать и этот фактор. Статьи окончены в январе 1980 года и вскоре появились в печати. А статья "Чем грозит Америке плохое понимание России" была издана на английском языке и отдельной брошюрой.
      Снова и снова ему приходится говорить о том, что объяснять феномен коммунизма непоправимыми свойствами русской нации - большое заблуждение. А как же тогда Китай? Куба? Вьетнам? Он утверждает: "коммунизм враждебен всякой национальности и уничтожает всякую", а Запад "беспечно и горько для нас - путает в употреблении слова "русский" и "советский", "Россия" и "СССР". Ошибка - "мировую болезнь коммунизма... смешивать с той страной, которою он овладел первой, - Россией". И такая "слепота к природе коммунизма" может обернуться непредсказуемыми последствиями для Запада, все больше отступающего перед его шествием по планете. Утверждением, что коммунизм плох именно на русской почве, обосновывается возможность более удачного эксперимента в других государствах и тем самым опасное непротивление злу, которое уже принесло столько жестокости.
      Этот накал борьбы чувствуется и в самих статьях, но более всего это ощущаешь, читая мемуарные очерки "Угодило зернышко". Снова в Солженицыне взметнулся мужественный борец, только теперь уже на другом фронте: защищать Россию, защищать от злостных и несправедливых нападок, когда "все советские мерзости лепят на ее лицо".
      В начале февраля 1979 года Александр Исаевич дал большое интервью сотруднику русской секции Би-Би-Си Я.Сапиету, что было приурочено к пятилетию высылки из СССР. Сапиет приехал в Кавендиш, и в усадьбе, окруженной зимним, припорошенным снегом лесом, в библиотеке рабочего дома было записано пространное интервью, большую часть которого он посвятил работе над темой Февральской революции, о чём мы уже говорили. И вторая задача этого интервью: оборонить русское имя от все продолжающихся нападок, от утверждений, что все ужасы коммунизма от дурной русской традиции, а жестокость просматривается еще с Ивана Грозного.
      В этом интервью он говорил и о недобросовестности "третьеэмигрантов", облыгающих страну, из которой они бежали.
      Но вслед за интервью с Солженицыным в тот же вечер Би-Би-Си пустило на те же 45 минут оппонентов Солженицына, дабы создать фифти-фифти. Как сказал по этому поводу Александр Исаевич, "перепахать поперек и постараться разрушить всё кем-либо сказанное". Здесь были и три английских знатока, объясняющих, почему русский писатель не понимает русской истории (а они понимают), затем "диссиденты" из эмигрантов - Синявский и Плющ.
      Да, темп жизни во второй половине ХХ века значительно ускорился. Хочется и преподавать, и печататься, и в конференциях, теле-радиопередачах участвовать, а для усидчивой работы, для глубокого изучения материала (эпохи, истории) нет времени и потому - многие лишь повторяют где-то нахватанные мысли. Так, Синявский повторил утверждения большевиков, что война к февралю 1917 года была проиграна. (Вспомним "Красное колесо", где многократно указано, что Российская Армия, как никогда была готова к весеннему наступлению. Все-таки хочется верить трудяге Солженицыну, перепахавшему горы материала). Плющ сделал глубокомысленное заявление, что Февраль пришел поздно, иначе бы спас Россию?! Тот хаос, который наступил после Февраля, и разложил Действующую Армию!
      Синявский и Солженицын становятся оппонентами на долгие годы, оба настроены очень воинственно и непримиримо. Синявский утверждает, что у Солженицына советские непримиримые убеждения, советское воспитание. А вот Дора Штурман видит в этих утверждениях (и не только Синявского) характерное для данного времени отсутствие у многих всякого твердого мировоззрения, наступившее после длительного советского давления, советской идеологической обработки. Появилось отвращение к мировоззренческой определенности, а взамен некая размытая неопределенность, как свидетельство широты взглядов - "безграничная широта взглядов вплоть до их отсутствия". И лишь Солженицын не боится иметь определенные и твердые убеждения по многим острым вопросам и отстаивать их. И тем самым становится мишенью для многих. Вдруг такая определенность позиции, такая твердость взглядов!
      В 1980 году в журнале "Синтаксис" появляется очень известная статья еще одного постоянного оппонента Солженицына - Григория Померанца "Сон о справедливом возмездии", где он говорит, что ведет с Солженицыным спор "за республику идей против самодержавия правды". Есть в этом утверждении скорее рисовка, поза, чем поиск истины, как и в словах "о возвышенности бездействия". Это и есть бесхребетный либерализм, дозволяющий все. Позиция нигилизма характерна для многих оппозиционно настроенных интеллектуалов того времени - отрицание и бездействие. А Солженицын, как активный, энергичный человек, прежде всего борется со злом; пока оно не побеждено, его страстная и деятельная натура не может оставаться лишь в позиции нигилизма. Да и мораль его более строга, и ценности более высокие.
      Хотя в утверждении Померанца о том, что "любые высокие побуждения могут выродиться в палачество, если они однозначны и непримиримы", есть доля истины. Сказано очень хлестко, но ведь и революционеры вели свою борьбу под красивыми лозунгами и говорили много правильных слов, некоторые из них искренне несли в душе высокие идеалы. И так же хлестко и непримиримо бичевали ту власть и самодержавие, видя все беды только в нем. Свергнем эту ненавистную власть, и всё будет по-другому! Наступит прекрасная жизнь. Вот ключ к разгадке их поведения, на мой взгляд. Такая же концентрация зла виделась и в коммунизме. Вот свергли, и что? Все, оказывается, гораздо сложней. И когда Солженицын осуждает тех хулителей и ниспровергателей, будь то кадеты или социалисты, в чем-то в своей непримиримости он перекликается с ними.
      В 1976 году вышла на Западе книга А.Янова "Русская идея и 2000 год", как очередная попытка бездоказательного, поверхностного, ложного истолкования истории, вызвавшая много споров. "...густо, агрессивно антирусские" - пишет Солженицин в "Зернышке" о его книге. С возмущением говорил о ней Солженицын и в интервью Сапиету. Многие эмигрантские журналы включились в полемику вокруг этой книги.
      Единомышленники Солженицына, оставшиеся в России, также не обошли вниманием этого вопроса. В "Вестнике РХД" №125 (1978г) появляется статья В. Борисова "В поисках пропавшей истории". Это полемика с авторами сборника "Самосознание" и "Демократические альтернативы", с Померанцем и другими. Он отвечает тем, кто договорился уже до того, что у России не было истории в их понимании. "Сегодня для честного взгляда открылась наша историческая импотенция" - утверждает Померанц. Причем эта концепция "антирусскости" подается как либерально- демократическая, как новое "осмысление русского исторического прошлого, свободного от хулы и похвальбы". Ни больше, ни меньше. На что Борисов замечает, что слово, звучащее в бесцензурной публицистической литературе, могло бы сыграть действительно полезную роль в возвращении исторической памяти, в собирании подлинного образа нашего утраченного прошлого. Но увы. На самом деле перечеркивается все историческое прошлое России, авторы не видят в нем ничего положительного. "Установка на дискредитацию прошлого характерна для "обличительной публицистики", причем тоном "элитарно-брезгливого морализаторства" - отмечает Борисов. А кое-где, добавим, и просто оскорбительными характеристиками, как, например, у Померанца: " византийские и татарские недоделки". А вот еще глубокая мысль: "И дело не только в жестокости царей - Иванов, но и "других Иванов", массы, которая разрешила ужасам опричнины совершиться над собой, так же как она разрешила впоследствии сталинские лагеря смерти" - это все из Померанца.
      Да, хлестко. А как же быть с пол-потовцами? Как же быть с "не-Иванами": Троцкими, Нахамкисами, Чхеидзе и другими участниками революционных вакханалий?
      Но не будем глубоко зарываться в дискуссии. Дискуссии те давно отшумели, история шагает дальше и ставит перед нами новые проблемы.
      В статье "Наши плюралисты", написанной в 1982 году, Солженицын также большую часть ее посвящает защите русской истории, защите России от нападок недобросовестных манипуляторов. И отмечает, что все они не утруждают себя чтением источников, а выдергивают цитаты вторичные, из "уже нахватанных кем-то обзоров, да все ревдемократов или радикалов" и так множится "доступная обзорная либеральная культура, нарастающая сама на себе слоями - вторично, третично..." Вспоминает он и свою юность и такой же способ изучения эпохи, как обжегся когда-то на чтении "Истории русской общественной мысли" Плеханова. И еще тут же одно очень меткое замечание: "пока идешь в направлении потока, с тем большей силой тебя уверенно поддерживает слитное общество".
      И когда такие как Солженицын не идут в общем потоке, ох, и достается же им! Да еще при такой смелости высказываний! "В какую же плоскость сплющил сам себя этот плюрализм: ненависть к России - и только", "их философия: это - скотская народная масса виновата в режиме, а не я".
      
      Подлинная русскость Солженицына начинается с неразрушимой связи со страною, какова бы ни была ее участь. Все ее боли он принимает близко к сердцу, болеет за нее душой и постоянно думает о возвращении на родину. Он не мыслит себе жизни без России, он мечтает вернуться в Россию. Но его преданность России, его патриотизм никак нельзя смешивать с национализмом.
      Постоянная озабоченность судьбой России толкает его к написанию таких работ, как "Русский вопрос к концу ХХ века". Здесь он совершает экскурс в историю, считая, что "каждый момент нашей истории - и сегодняшней тоже, - есть лишь точка на ее оси".
      Но это уже 1994 год. Мы немного забежали вперед.
      

Солженицын - его мир, его наследие, а прежде всего сама его личность очень похожи на айсберг. То, что широко известно о нем, это лишь малая часть того огромного мира, который скрывается за этой звучной фамилией. Чего в нем больше, кто он - политик, трибун, писатель, историк? Так сразу и не ответишь. Какие вопросы занимают его больше: политические, исторические или духовные? И вот когда открываешь для себя ту скрытую часть айсберга, убеждаешься, что, оказывается, вопросы духовности занимают в ней огромное место. И, наверное, это естественно для писателя, особенно для русского писателя. И его утверждение: "Без духовной жизни либеральный прогресс пуст" - ох, как оправдывается!
      К теме духовности он возвращается многократно, начиная с простой и незатейливой дискуссии "Чем жив человек?" в палате раковых больных в романе "Раковый корпус". А она, в свою очередь, для него, как для человека верующего, перекликается с темой веры в Бога, в то Высшее, что существует над нами.
      Для него основа, на которой только и может держаться мир - это признание того, что должно быть "нечто Целое, Высшее, когда-то полагавшее предел нашим страстям и безответственности". Он не устаёт повторять - только тогда мы научимся жить по-иному, когда поймем, что "человек не венец вселенной, а есть над ним - Высший Дух.".
      Многие его публицистические выступления пронизаны этой мыслью, начиная с речи 1974 года при получении премии союза итальянских журналистов "Золотое клише", недаром журналисты были поражены его высоким слогом и высокими мыслями и сетовали - что же они напишут для читателей в завтрашних газетах? Он пытается выйти за рамки политических оценок и говорит о единых ценностях, рассматривает мир как единую цивилизацию, затрагивает основополагающие ценности.
      Тогда же он произносит очень меткую фразу: "Гремливая цивилизация совершенно лишила нас сосредоточенной внутренней жизни, вытащила наши души на базар - партийный или коммерческий…"
      Он возвращается к теме "ответственности человека перед Богом" и в Гарвардской речи 1978 года, провозглашая, что наступила "катастрофа гуманистического автономного безрелигиозного сознания. Мерою всех вещей оно поставило человека - несовершенного человека, никогда не свободного от самолюбия, корыстолюбия, зависти, тщеславия и десятков других пороков".
      А мы все произносим как заклинание: плохих людей нет, и ищем виноватых в плохой власти, в плохой жизни, теперь еще в разделении на богатых и бедных. Еще нам нравится красивое утверждение, что человек рожден для счастья, а некоторые утверждают более простую истину: для удовольствия. И вот мы гонимся за этим самым удовольствием, а его никогда не бывает достаточно - надо еще и еще! У кого-то вилла, а у другого - дворец, а третьему захочется, чтобы сама "золотая рыбка" ему прислуживала. И сколько в этой гонке страстей, сколько жестокости, сколько на обочине несчастных и обездоленных!
      Жизнь человека - не ожидание счастья, а, как верно говорит Солженицын, "несение постоянного и трудного долга". Когда я прочла эти простые и мудрые слова, то подумала: вот какие слова надо говорить вступающим в жизнь, а не заманивать людей каким-то призрачным и безоблачным счастьем. Ведь если счастье обещано, а его всё нет, появляется разочарование и озлобленность. А жизнь человека всегда была трудной: и при царях, и при коммунистах, и при демократах, и будет при любой другой власти. Человек должен быть готов к этому и идти по жизни "путём нравственного возвышения: покинуть жизнь существом более высоким, чем начинал ее… ". Вот какова земная задача человека, считает Солженицын. И снова призывает к самоограничению, вместо безудержной гонки за благами.
      Полезный призыв. Тогда не будет угрозы, что планета наша скоро исчерпает свои ресурсы или точнее - мы вычерпаем из нее все с нашей гонкой прогресса, с нашим безудержным потреблением, когда миллионы торговых точек завалены избыточным и ненужным товаром, а свалки завалены оберточным и прочим мусором. И тогда умерятся страсти, которые ради наживы толкают людей "убирать" соперников и конкурентов, убивать и грабить, а душам опустошенным спиваться или умирать от наркотиков.
      Все это может показаться возвышенным и ненужным, далеким от реальной жизни, но жизнь заставляет нас задуматься и искать иные точки опоры. И кто-то, возможно, найдет ее в тех духовных заповедях, которые открылись великому человеку - Александру Исаевичу Солженицыну. Он пытается вернуть в нашу жизнь понятия Добра и Зла, не забывает он и о совести - понятии, используемом в нашей жизни все меньше. Совесть он считает мерилом этики. Еще в 1967 году в "Ответе трем студентам" он говорит о совести и справедливости, о том внутреннем "стукотке", который всегда безошибочен. Он утверждает: "тот, кто ясно слышит голос собственной совести, тот обычно слышит и голос справедливости".
      Боль Солженицына за духовно-нравственный кризис человечества, его внимание к этическим и духовным ценностям, понимание значения религии в жизни человечества не остались незамеченными теми, кому близка эта боль и это понимание. В 1983 году Солженицын был награжден Темплтоновской премией. Премия эта "За прогресс в развитии религии" была основана в 1973 году Фондом Темплтона (США) и присуждалась "лицам, имеющим особые заслуги в укреплении духа перед лицом нравственного кризиса в мире". Предшественниками Солженицына были такие подвижники, как мать Тереза, протестантский проповедник Билл Грэм.
      Очень высокую оценку личности Солженицына дал в своей речи при объявлении лауреата глава православной церкви в Америке митрополит Феодосий.
      "Солженицын не нуждается ни в том, чтобы быть представленным, ни в похвалах. Хорошо нам, а не ему, что изредка нам дается возможность вновь обрести его... он открыл нам подлинную красоту и глубину человеческой жизни, целиком посвященной этическим и духовным ценностям..."
      Говоря о тех, кто старается его опорочить, он напоминает, что "мир никогда не прислушивался к пророкам, посланным ему".
      "Для меня большая честь - быть тут и делить с вами уверенность в том, что Солженицыну нечего тревожиться..." И митрополит Феодосий благодарит Бога за то, что "он послал нам пророка", благодарит Солженицына за его слово и видение.
      Какими же мелкими после этого кажутся наскоки людей недостойных и суетных или просто слепых.
      Имя лауреата Темплтоновской премии объявляется в Вашингтоне в первых числах марта, а вручение премии происходит в Лондоне, в Букингемском дворце. Лауреат читает лекцию в торжественном собрании в Гилдхолле. Это всегда происходит 10 мая.
      Эту лекцию мы можем прочесть в первом томе "Публицистики" Солженицына.
      Главный лейтмотив этой лекции: "Люди забыли Бога, оттого и все". Эти незатейливые, но полные глубокого смысла слова он слышал еще в детстве, но если бы от него "потребовали назвать кратко главную черту всего ХХ века", то и тут он не нашел бы ничего точнее и содержательнее, чем: "Люди - забыли - Бога."
      Эти слова слышали и мы в своём детстве, от наших мам, но постепенно они ушли из нашей жизни. Фраза простая, но емкая, всегда предполагалось, если есть Бог в душе, то, значит, есть и совесть, и доброта, и милосердие. Такой человек не убьет, не предаст, сделать это могут только те, кто: Забыли Бога.
      И современное состояние Запада и Востока есть "единый исход мирового процесса... и снова по единой причине: забыли - люди - Бога".
      И в чем же выход, чем мы можем удержаться в этом мире?
      Вот что говорит Александр Исаевич в Темплтоновской лекции:
      "Опрометчивым упованием двух последних веков, приведшим нас в ничтожество и на край ядерной смерти, мы можем противопоставить только упорные поиски теплой Божьей руки, которую мы так беспечно и самонадеянно оттолкнули".
      И еще есть у Александра Исаевича хорошие слова: "И за свою душу ответственны мы сами, а не рождение и не среда". Затверженная социалистическая формула: "бытие определяет сознание" также оправдывала леность души, не стремящейся к совершенствованию, и позволяла сетовать на среду. Что мы и делаем до сих пор.
      Религия учила жить по совести, учила смирению и раскаянию, от этого было меньше агрессии. От раскаяния идет очищение души (не зря перед причастием обязательна исповедь), а без него, без религии: ну, украл, ну и что? И наслаивается чернота на душу пластами. Религия учила любить и прощать, и тем самым смягчались души, в людях было больше добра и милосердия. Учила признавать и каяться прежде всего в своих грехах и ошибках, а не искать чужие. Пишу эти строки и ловлю себя на мысли, что знаю я об этих вещах очень мало, лишь какие-то обрывки. Настолько нас отлучили, отодвинули от целого мира, что восполнить этот пробел нашему поколению, воспитанному воинствующим атеизмом, вряд ли удастся. Не все было и будет благополучно и в церкви, но ведь и там люди, и тоже грешные, но через них, через служителей церкви мы обращаемся к Богу.
      Христианское отношение к жизни сквозит во многих мыслях Александра Исаевича, где постоянно присутствуют понятия раскаяния, совести, добра и зла. Он много говорит об исповедании грехов как для человека, так и для нации. Ю.Кублановский отмечает в нём "глубинный христианский стержень".
      Есть разговор на тему религии, веры в Бога и в более поздних интервью, в частности, в 1987 году для журнала "Шпигель". Александр Исаевич считает, что русский народ принял православие глубоко и без остатка, и даже называть себя стали "крестьяне", то есть те, кто носят крест. Народ жил по церковному календарю, весь жизненный ритм, все сельскохозяйственные работы велись только по святым, соблюдались посты. Дошло это отголосками и до нашей жизни, и моё поколение кое-что слышало, как говорили старшие, отмеряя жизнь свою по праздникам, да по святым: на Троицу, на Покров, да на Николу…
      Удивительно, но такой мужественный, энергичный человек, как Солженицын - борец, трибун опору для своей жизни нашел в религии, в вере. Заявить о себе, как о верующем человеке в советскую эпоху, тоже нужна была определенная смелость и, может быть, не столько перед властями, сколько перед своими интеллектуалами. Воинствующий атеизм сделал свое дело, и за годы советской власти выросли поколения людей, начисто отрешенных от религии. А если еще принять во внимание бурное развитие научно-технического прогресса и науки, когда мир изучен до элементарных частиц, когда аппараты, созданные гением человека, бороздят небо и космические пространства. Человек почувствовал себя властелином мира - какой уж там Бог! Где Он?
      А оно - это безбожие опустошило души, смело нравственные барьеры, и мы попали в ловушку, которую приготовила наша гордыня.
      Еще будучи в СССР, Солженицын напрямую обращается к Патриарху Пимену, пишет ему в марте 1972 года так называемое "великопостное письмо", где излагает свои соображения по поводу позиции православной церкви в СССР. Толчком к написанию этого письма послужило рождественское послание Патриарха, услышанное им по западному радио, где он призывает эмигрантские семьи сохранять у детей веру в Бога. Солженицын задает вопрос: "почему только тех детей Вы зовете воспитывать в христианской вере"?
      И здесь он вспоминает детство, проведенное в храмах, и "то необычайное по свежести и чистоте изначальное впечатление, которого потом не могли стереть никакие жернова и никакие умственные теории".
      Уже тогда, в семидесятых годах он очень серьезно относился к религии и считал ее важнейшим элементом духовно-нравственного воспитания. С присущей ему прямолинейностью он поднимает много нелицеприятных вопросов, накопившихся у него по части взаимоотношений Церкви и власти, позиции Церкви в целом, и больше всего речь идет о детях. Он озабочен воспитанием подрастающего поколения, вырванного из христианства, которому оставлено лишь "ущелье между блокнотом агитатора и уголовным кодексом".
      "Мы обкрадываем наших детей, лишая их неповторимого, чисто-ангельского восприятия богослужения, которого в зрелом возрасте уже не наверстать, и даже не узнать, что потеряно. Перешиблено право продолжать веру отцов... а вы, церковные иерархи, смирились с этим..."
      Как видим, Александр Исаевич и здесь не может оставаться сторонним, равнодушным наблюдателем, все пропущено через душу, через сердце - все болит и требует вмешательства. Он обращает внимание на то "добровольное внутреннее порабощение, до которого доведена русская Церковь". Все находится под контролем Комитета по делам религий, под пятой власти. Но ведь и первым христианам было нелегко, сколько мук они вытерпели ради веры! "Но тогда - бросали львам, сегодня же можно потерять только благополучие". И Солженицын призывает Церковь распрямиться, призывает отказаться от лжи. "Ни перед людьми, ни тем более на молитве не слукавим, что внешние путы сильнее нашего духа".
      Письмо было отправлено Патриарху почтой и пущено в Самиздат. Публиковалось также и в зарубежной печати. В СССР, разумеется, ни одна солженицынская строка в печать уже не попадала.
      Церковь, в свою очередь, воспринимала его как истинно верующего человека, и летом 1974 года, когда он был уже в Европе, Солженицын получает от Синода Зарубежной Русской Церкви приглашение - приехать на Собор в США. Поехать он не смог, слишком много приглашений поступало к нему в то время, и не было физической возможности везде успеть, и Александр Исаевич, "не смея уклониться от своего долга", откликается письмом, весьма пространным, где ему тоже есть что сказать. Особенно его беспокоит раскол церквей в русской эмиграции, а также как и чем может помочь "неугнетенная часть русской православной Церкви ее угнетенной плененной части" в метрополии.
      Он, как недавний очевидец положения Церкви и состояния религии там, на родине, кратко излагает им историю, и какой он видит современную русскую Церковь, вспоминает скорбную картину подавления и уничтожения православной церкви. И все же, по его мнению, она жива, поднявшись на духовных силах, которые еще есть в народе. "Нынешняя Церковь в нашей стране - плененная, угнетенная, придавленная, но отнюдь не падшая!" И не без сарказма восклицает: "И сколько пламенных последователей было у воинствующего атеизма в 20-е годы... ныне они рассыпались в прах". Даже благодаря легкому послаблению во время войны "Церковь - не как организация, но как духовное тело стала набирать силу, не разрешенную властями и уже не полностью контролируемую". И удивляется он тому, что Зарубежная Русская Церковь так мало поддерживает ту, придавленную.
      Когда же Солженицын повернулся к Богу? - напрашивается вопрос. Да он, пожалуй, от него и не уходил. Мы знаем, что в детстве его воспитывали в христианской вере, тетя Ира занималась его религиозным воспитанием, и с мамой он ходил в церковь, пока их все не закрыли. Он испытал преследования религии и на себе. Когда они с мамой в Ростове ходили в церковь, за ними следили комсомольцы, а потом устраивали собрания - судилища в школе и однажды публично сорвали крестик, который он носил. Примерно до 15 лет он жил убеждённым православным и полным врагом атеизма. И поругание церкви врезалось в память как самое сильное из детских впечатлений, на всю жизнь осталось видение, как в храме в Кисловодске прерывается литургия, красноармейцы в остроконечных шапках проходят в алтарь и забирают оттуда все, что им понравилось, то есть попросту - грабят.
      В юношестве, начитавшись Маркса, Ленина, он постепенно отдалился от религии, потому что увлечение это несовместимо с верой в Бога. Храмы были закрыты и, казалось, навсегда. Молодёжь шла в комсомол, вступил и Саня Солженицын.
      Но то, что заложено в детстве, остается на всю жизнь, пусть до поры до времени и таится под спудом других настроений, но в какой-то момент жизни снова всплывает и занимает часть души. Таким моментом, вероятно, была для Солженицына тюрьма. Он всё равно бы вернулся к вере и за пределами лагеря, но лагерный опыт открыл глаза раньше. За восемь лагерных лет он встречался и с верующим людьми, очень стойкими, пронесшими веру через все гонения.
      Он вернулся к вере тогда, когда пересматривалась вся жизнь, когда душа прошла через страдания. И тогда появляются строки стихотворения, сочиненные в хирургической палате лагерной больницы:

Да когда ж я так допуста, дочиста       Все развеял из зерен благих?       Ведь провел же я отрочество       В светлом пении храмов Твоих!        ………………………………….       И теперь возвращенною мерою       Начерпнувши воды живой, -       Бог Вселенной! Я снова верую!       И с отрекшимся был Ты со мной...

      Я думаю, здесь все очень красноречиво, и все сказано...
      Недаром сказал И. Ильин: "В мучениях душа очищается и прозревает".
      Именно в возвращении к религии видит он спасение человечества. В ней он сам нашел опору, и даже родилась в какой-то момент собственная молитва, родилась внезапно, каким-то толчком.

Как легко мне жить с Тобой, Господи!       Как легко мне верить в Тебя!       .................................................       Ты снисылаешь мне ясную уверенность       Что Ты есть и что Ты позаботишься,       Чтобы не все пути добра были закрыты...

      Молитва для него значит очень много, и в Вермонтском доме по утрам он старается найти несколько минут для углубленности, для спокойного разговора с Богом.
      Дети Солженицыных также воспитываются в религиозности. Есть небольшая домовая церковь, посещают они и свою приходскую церковь в Кавендише. Дети знают молитвы, вся семья соблюдает посты. Ведь пост - это не только разгрузка организма и воздержание от скоромной пищи, но это и углубление в себя, это духовная работа. Человек сосредотачивается не на переваривании пищи и чревоугодии, а на внутренней, духовной жизни. Во время поста человек не должен сердиться, ругать кого-либо, осуждать, должен помогать всем.
      Когда повернулась к религии Наталья Дмитриевна? Думаю, до встречи с Солженицыным и она была напичкана атеизмом, но их брак освящен церковью, они венчались в 1973 году в церкви ... И вместе со всей семьей Наталья Дмитриевна постится, печет куличи к Пасхе, в семье отмечаются все большие церковные праздники: Пасха, Троица, Рождество.
      

Итак, в Пяти ручьях осень сменяла лето, в лесу, окружавшем дом, менялись краски, за осенью катилась зима, почти такая же, как в родном Отечестве - со снегами и морозами. Счётчик времени отщёлкивал год за годом, Александр Исаевич и Наталья Дмитриевна одолевали том за томом "Красного колеса". Но больше всего течение времени заметно по подрастающим мальчишкам.
      Вот уже и 80-е годы на дворе…
      Журналисты постепенно поостыли и уже не так надоедают слежкой и фотографированием. Хотя каким-то образом это им удается, и в газетах, журналах появляются-таки снимки семьи Солженицыных или, к примеру, Солженицын с Никитой Струве, играющие в теннис. Однажды, как раз когда гостил Струве, над ними пролетал вертолет, вдруг стал снижаться и очень низко завис. Вот так и появились снимки играющих в теннис. Есть щиты для игры в баскетбол, и младшее мужское поколение порой делает разминку, забрасывая мячи в сетку. Иногда к ним присоединяется и мама. Сыновья подрастают, и каждый день рождения - это маленький семейный праздник. Отмечаются все дни рождения сыновей и взрослых, отмечаются церковные праздники. На Пасху бабушка с внуками раскрашивает яйца, у неё это особенно хорошо получается.
      Дети ходят в школу, а родители беспокоятся о том, чтобы дать им хорошее образование. Уровень местных школ не так высок, как хотелось бы.
      После шумных американских речей первого приезда в США и не менее заметной Гарвардской речи 78 года Александр Исаевич действительно уединяется на несколько лет и отказывается от публичных выступлений, хотя приглашений по-прежнему много и если бы он принимал все, то не осталось бы времени для серьезной писательской работы. Он почти не выезжает из Кавендиша и не участвует в жизни Америки. Да и не все ему здесь нравится. Он удивляется цветущим улыбкам американцев, которые как ярлыки приклеены к лицам. Это воспитывают еще с детства, и он пишет по этому поводу: "Американская молодежь признает только принцип "О'кей!", а если кто пожалуется о сомнениях или заботах - значит, он порочный неудачник. Надрывное желание всегда выглядеть веселым - унизительно и опасно для человечества".
      Знал ли Солженицын хорошо жизнь Америки? Наверное, нет. Хотя, конечно, что-то он увидел в Кавендише из опыта общения детей, их учебы в школе. Маловато. Но есть ещё газеты, радио, телевидение, позволяющие расширить кругозор, хотя последним достижением масс-медиа - телевидением он пользовался крайне мало. И всё-таки его острый ум и наблюдательность позволяли увидеть характерное, увидеть и достижения, и упущения американской демократии.
      И все же человек с такой "общественной горячностью", как говорил о себе Александр Исаевич, не мог довольствоваться только затворничеством. Особенно активными, в смысле выступлений, были, конечно, первые годы пребывания в изгнании, но еще один всплеск публицистической активности - начало 80-х годов, его поездки в Азию и еще раз в Англию.
      Он все еще очень популярен и его знают практически на всех континентах. Он по-прежнему говорит об угрозе коммунизма, и порой кажется, что он не замечает перемен, назревающих в мире, но вот эти слова, сказанные им в Токио, опровергают эти предположения: "…я на угрозу коммунизма смотрю более оптимистично, чем на угрозу общего разложения. Мне кажется, что коммунизм доходит до какой-то черты, до какого-то мирового объема, за которым он уже сам себя не будет держать".
      В это время подспудно назревают процессы в Европейских странах социализма, там, где коммунистическая теория уже обанкротилась и исчерпала себя. Внешне пока всё благопристойно, звучат все те же идеологические заклинания. Но все это лишь внешний фасад. Внутри этих стран, в том числе и в СССР, здравомыслящая и прогрессивная часть общества давно не верит этим заклинаниям, и колосс подгнивает изнутри. Вот забурлило в Польше, имя Леха Валенсы и его движения "Солидарность" знает уже весь мир.
      И сюда, в далекий Вермонт докатываются события, и Александр Исаевич не остается в стороне, и в январе 82 года он пишет статью для журнала "Экспресс", где рассуждает - в чем главный урок польских событий? Он приветствует выдвижение Леха Валенсы на Нобелевскую премию мира, пишет Нобелевскому комитету послание в поддержку его кандидатуры. Но, к сожалению, Валенсе отказали в Нобелевской премии мира, и Александр Исаевич воспринимает это как личное горе, ему стыдно за нобелевский комитет.
      Затворническую жизнь можно назвать спокойной лишь относительно. Ведь за эти годы были и судебные тяжбы по поводу налогов на средства Фонда, и многочисленные проблемы вокруг Фонда, в том числе арест Александра Гинзбурга, а ещё гнусная судебная тяжба, навязанная издателем Флегоном.
      В мае 82 года исполняется 65 лет Генриху Бёллю, и Александр Исаевич шлет ему поздравление. А летом 82 года, давая радиоинтервью в связи с 20-летием выхода "Одного дня Ивана Денисовича", он еще раз вспоминает о Твардовском и говорит то, что открылось ему по прошествии нескольких лет: "Он сумел вести журнал с таким вкусом художественным, с таким чувством меры, с таким чувством личной ответственности и ответственности перед отечественной историей, какая сейчас необходима для нашей литературы в ее новом критическом моменте, а её нет".
      Тогда в вихре борьбы и конспирации он этого ещё не замечал, сейчас в нём говорит умудрённый жизненным опытом человек.
      Путешествие в Азию и на японские острова Александр Исаевич начал задумывать года за два до того, как поездка эта состоялась. Шесть лет он безвыездно провел в Кавендише, но манит к себе загадочная Азия, культура, отличная от европейской, различное социально-политическое устройство тех далёких стран, и в 1982 году он отправляется в поездку. Планируется Южная Корея, Тайвань и Япония. Книги его издаются и в этих странах, и имя его известно. Южнокорейское Культурное общество приглашало приехать к ним. А поездку в Японию организовала крупная японская газета "Йомиури", оплатившая и все расходы. Александр Исаевич, скрупулезный и основательный во всем, тщательно готовится к этой поездке, прочитывая материалы о Японии, ее истории, знакомясь с текущими событиями и делая выписки. Прочел даже роман Гончарова "Фрегат Паллада". Приходилось читать и по-английски. Предстояли выступления на телевидении, интервью, дискуссия за круглым столом.
      В преддверии своей поездки он пишет статью для газеты "Йомиури" - "Коммунизм к брежневскому концу". Отношение его к коммунизму не изменилось. А к былым спорам о том, что Сталин извратил Ленина, можно приставить одну его фразу из этой статьи, и вопрос исчерпан: "...Сталин был тоже всего лишь Лениным, доведенным до логического конца". Упоминая жестокую насильственную коллективизацию, он отмечает ее последствия и в сегодняшнем дне: "омертвили крестьян до равнодушия..."
      Так омертвили, что никакие реформы поднять не могут.
      И вот в сентябре 1982 года он отправляется на японские острова. Две недели подробно знакомится с маленькой трудолюбивой страной, стиснутой на небольшом клочке земного шара. Отвергнув заранее подготовленный маршрут, где были заказаны гостиницы и путешествие в сопровождении полицейских, Солженицын после долгих споров отвоевывает себе право ехать не в парадные, не посещаемые туристами места. Его постоянная забота - путешествовать без лишней шумихи, частным образом. И это ему удается. Вначале побывали севернее Токио, в области Тохоку, затем проехали к югу и юго-западу. К северу от Токио они посетили города Никко, Фукушимо и вернулись в Токио для встречи с бывшим премьер-министром Киси.
      В своих мемуарах "Угодило зернышко" Солженицын дает подробное описание этой поездки, обычаев Японии, всевозможных церемоний, описывает, как в каждой гостинице прислуга (человек пять) встает на колени и низко кланяясь, опираясь ладонями об пол, приветствует гостя. Ритуал повторяется при отъезде - таким же образом они благодарят гостя за то, что он выбрал их гостиницу. И бесконечное переобувание в шлепанцы, сначала просто при входе в помещение, затем другие при входе в ванну и совсем без обуви, в носках можно войти в комнату. А при возвращении к тому месту, где были оставлены шлепанцы, они уже повернуты в обратном направлении, так, чтобы удобно было надеть. Все это делают чьи-то невидимые руки. Музыка во всех общественных местах или классическая или приятнейшая легкая, приглушенная, как замечает Александр Исаевич: "ничего похожего на американский ужас".
      Впечатлений от своеобразия японской жизни много: тут и искусство малых садов, и изящество в украшении комнат, и обилие храмов синтоистских и буддистских, но и множество туристов, отвлекающих от сосредоточенного созерцания. Много проблем доставляла еда. Во-первых, страшно неудобно сидеть за низким столом с поджатыми ногами, во вторых - сама еда. Рыба - почти сырая, и всюду преследовал этот рыбный запах, рис - сухой и безвкусный... И знаменитая чайная церемония не произвела впечатления, а точнее, сам чай, густо-зеленый, с пеной, которая специально взбивается кисточкой. Другая культура, другие обычаи, вкусы... Очень долго они были закрыты на своих островах.
      Был устроен высокому гостю и обед с гейшами в Киото. Даже эту, теперь уже редкостную диковину, организовали почётному гостю. Стоило это очень дорого и устроить было трудно, так как гейш остается всё меньше. Но и они не произвели впечатления. Обед этот проходил в небольшой тихой комнате, пол в циновках, а значит, снова надо разуться и сидеть в носках. Вошли три гейши, по числу посетителей, некрасивы и стары. Двум из них под шестьдесят, одной лет сорок. Каждая села рядом с одним из гостей и стала угощать, наливать водку, усиленно улыбаться и непрерывно поддерживать разговор. Никакой эротики в этом общении нет, только умное поддакивание собеседнику и возвышенные цитаты из классической китайской поэзии.
      Съездил Солженицын и в многострадальную Хиросиму, посетил музей, посвященный атомному взрыву 1945 года. В Токио побывал на спектаклях театров "Кабуки" и "Но".
      А 5 октября он выступает в Токио по японскому телевидению. Интервью ведет уже известный нам Гусуке Утимура, бывший советский военнопленный, а ныне профессор-русист и Синсаку Хоген - дипломат.
      Первое впечатление, которое вынес Александр Исаевич из своей поездки, - это, конечно, крайняя стесненность территории, скудость недр, отсутствие хороших почв. И он говорит в своём выступлении: "Япония как бы изначально поставлена в самые невыгодные условия для жизни, поэтому японцы должны возместить эти недостатки своим трудолюбием, умением и изобретательностью". И вместе с тем, Александр Исаевич восхищается - как японцы умеют использовать землю, "это общее замечательное качество, к которому все человечество должно стремиться".
      Особенно его интересовало, как в Японии уравновешиваются национальные традиции и современная западная цивилизация. И когда Утимура говорит, что западная цивилизация все больше внедряется в их жизнь, Солженицын сожалеет об этом. Он всегда придавал большое значение национальным корням, ведь сохранение национальных корней - одна защита каждому народу перед нивелирующим потоком современного мира. А современная мировая цивилизация уничтожает нравственные ценности повсюду - об этом Солженицын говорил уже не в первый раз: "Япония, к счастью, не потеряла национальных корней... но с традициями отступила в дома, в людские отношения, в старинные храмы..."
      Утимура, вспоминая речь Солженицына в Гарварде, упоминает также книгу Киссинджера, в которой тот отмечает, что роль, которую Солженицын сыграл в последнее время, очень велика. Само появление Солженицына и тома его "Архипелага" сильно изменили весь спектр политических и нравственных взглядов американской элиты. Стала очевидной ценность неоконсерватизма, и это течение в Америке укрепилось.
      Отмечает Утимура, что и во Франции влияние Солженицына очень велико.
      9 октября Солженицын произносит свою главную речь перед представителями делового и политического мира и дает ей название "Три узловые точки японской новой истории". Ему особенно импонируют те периоды жизни Японии, когда приветствовались скромность и умеренность образа жизни, когда охранялось национальное развитие. Вспоминая войну между Японией и Россией в начале века, Солженицын говорит между тем, что "Величие всякого народа - не в завоеваниях, не в широте границ, а в широте души и стойкости перед бедами". Отмечает способность японской нации к самоограничению, чего очень не хватает европейцам и американцам, а ведь придется, потому как в недалеком будущем перед всем миром встанет необходимость перехода от экономики "захлебно-интенсивной к экономике стабильного уровня и всем людям на Земле придётся самоограничивать себя в потреблении..." Ресурсы Земли не бесконечны и не рассчитаны на такое варварское разграбление.
      Кто еще может так сказать, как Солженицын? Куда гоним? И всё заботы о повышении темпов, о росте экономики, в том числе и в такой богатейшей стране, как США.
      Много и других интересных мыслей прозвучало в этой речи: "ХХ век упростил и огрубил человеческое мышление. Стали называть явления плоско, грубыми ярлыками. Например, такие пары ярлыков, чтобы судить о целых странах: "капитализм" и "социализм", "демократия" и "автократия". Но в этих поверхностных терминах совсем теряется глубокий смысл человеческой жизни. Вот мы видим две сверхдержавы, как будто противоположные по государственному строю, но это нам не объяснит, почему обе страны так схожи низким уровнем школьного образования, подорванностью семьи, а главное - потерянностью любви к труду"
      Конечно, не может он обойти и темы коммунизма и социализма и говорит "о всемирном модном мифе социализма". Он обращает внимание, как в этот термин вкладывается смысл, которого на самом деле нет, его употребляют повсюду в мире просто как мечту о "справедливом обществе". "Идея социализма - это ложная идея, что все человеческие проблемы можно решить социальными преобразованиями". Вероятно, он имеет ввиду малую заботу о нравственном уровне, о духовности.
      13 октября в Токио был устроен круглый стол с участием Солженицына в газете "Йомиури". На дискуссию были приглашены литератор и писатель Ясуока, специалист по русской литературе, переводчик Кимура и профессор Токийского института иностранных языков Симидзу.
      Эта неторопливая беседа была особенно содержательной. Из всех многочисленных собеседников, интервьюеров японцы показали, на мой взгляд, наибольшую глубину мысли, нетривиальность суждений, умение слышать мысли собеседника. И сам Солженицын отмечает в "Зернышке": "поражает, насколько японцы не поверхностны, а глубоко смотрят на вещи, доискиваются глубины".
      Когда речь заходит о культуре, то Солженицын отмечает, что поток современной западной культуры отличается пошлостью. Эта пошлость переполняет досуг людей, развлечения и медиа. И от них обратно отражается на жизнь: массовая подача пошлости портит жизнь, отпечатывается на жизни. Но в японских пьесах и фильмах, отмечает он, все еще остается много моральных принципов, и всегда усилия автора направлены к тому, чтобы морально укрепить своего читателя или зрителя. Как это непохоже на то, что разливается по американскому кино и театру, какое количество там бессодержательных и даже злых сюжетов, связанных с убийствами, развратом, гомосексуализмом.
      Дискуссия эта достаточно интересна и глубока по содержанию, любопытны высказывания не только Солженицына, но и других участников. Писатель Ясуока высказывает мысль, что японцы, пожелавшие превратиться в цивилизованных людей западного образца, потеряли традиционные японские идеи достоинства, верности, уважения своих родителей. И большую роль в этом играет американская культура и литература. Солженицын, продолжая тему, говорит, что в Америке защита личности доведена до абсурда, в ущерб интересам общества.
      Разговор шел и о разрушении семьи на Западе. Япония, хотя и идет в чем-то за Западом, смотрит с опаской на это явление.
      По словам Кимуры, после Франции Япония больше всех переводила и издавала произведения Солженицына. Они воспринимаются высоко и как художественные произведения, но также высоко воспринимаются и в политическом отношении.
      Здесь, кстати, меня, как стороннего наблюдателя, поражает знание японцами (присутствующими на встрече, в частности) русской литературы. Здесь упоминаются и Тургенев, и Достоевский, знают они и современных писателей - Валентина Распутина, к примеру. Казалось бы, такие далекие языки, но как взаимосвязано все на нашей маленькой планете. И удивительно, что здесь как нигде присутствующие находят точки соприкосновения и взаимопонимание. Что-то все-таки роднит нас с дальневосточными соседями, может быть, сдержанность, углубленность, скромность? Здесь нет бравады, излишней ироничности и самоутверждения любой ценой, и разговор получился очень содержательным. Нельзя, разумеется, дать в этой книге полного конспекта, надо читать подлинник.
      А когда вступает в беседу профессор Кацуда, он говорит о большом впечатлении, которое на него произвела речь Солженицына 9-го октября в Токио и о его способности - создать какую-то особую атмосферу. "Ваша речь на русском языке была очень эффектна" - говорит он. Далее следуют мысли, созвучные солженицынским. Профессор вспоминает изречение Достоевского: "если Бога нет, тогда все позволено. Я думаю, это правильно - продолжает японский профессор. - По-моему, свобода не может существовать без какого-то авторитета. Если нет чего-то выше человека, то свобода стала бы какой-то развратной".
      Так разговор переходит ещё к одному, важному вопросу - о "свободе". Собеседники знают, что тема эта интересует их гостя. Солженицын говорит: "будущее человечества зависит от того, проникнемся ли мы идеей, что мы существуем не для того, чтобы как можно шире свободу осуществлять, а для того, чтобы самих себя жестко ограничивать".
      Отношение к "свободе" без границ у них схожее.
      Касаются они и будущего устройства России. Солженицын говорит, в чем он расходится с Сахаровым: Сахаров считает, что надо в будущей России максимально копировать западную систему. Я считаю, что нужно развивать традиционные русские формы… Сахаров верит во всесторонность и непрерывность общечеловеческого прогресса... А мне, наоборот, гораздо виднее плоды нравственного регресса, а прогресс технический - это еще мало радости. Сахаров считает, что эмиграция является важнейшим правом человека, а я считаю, что это 35-е право…
      Надо сказать, что японцы больше понимают его духовные искания, чем европейцы и американцы, и в понимании "свободы" есть точки соприкосновения. Никогда от представителей западной цивилизации мы не слышали таких слов, какие сказал профессор Кацуда: "Я считаю очень поучительным ваше высказывание о трагичности свободы. Я хотел бы сказать, что свобода сознается весьма ограниченным слоем людей, которые имеют высокое знание или самосознание..."
      Солженицын в заключение говорит, что участвовал за восемь лет пребывания на Западе во многих интервью и дискуссиях, но ни разу ему не было так интересно, как сегодня.
      Путешествие в Японию заканчивалось...
      Планировалась ещё Южная Корея. Но после некоторых раздумий Солженицын отменяет свою поездку. Еще был размах - посетить Сингапур, Таиланд, Индонезию, но Александр Исаевич почувствовал, что устал. Отказался и от этих планов, решив, что "задору хватит только на Тайвань".
      И дальше путь лежал на Тайвань. Тот самый не покорившийся остров, отколовшийся от материкового Китая, который предпочел другой, не коммунистический путь развития и наглядно показал, как один и тот же народ может жить и развиваться под давлением навязанной идеологии и системы и вне её. Об этом же говорит и Солженицын, выступая в столице Тайваня Тайбее перед общественностью и политическими деятелями. Тайвань "соревновательно показал себя миру по сравнению с коммунистическим развалом... отличается своими строительными и индустриальными успехами, благосостоянием населения".
      Тайвань был в то время изгоем, а Чан-Кай-Ши - персонажем для издевательских карикатур, а вот Солженицын не побоялся к ним поехать и поддержать. И называет Тайвань - одним из решающих мест, где проверяется стойкость всего свободного мира.
      Приехал он по приглашению Фонда поощрения искусств. Но здесь избавиться от журналистов не удалось, многие летели с ним одним самолетом из Токио. Поселился в гостинице, где его обступила мебель из бамбука и соломы, из номера был выход на просторную крышу здания с клумбой, где можно было погулять и проветриться. Но эта же площадка его и подвела. Оказалось, что к ней с улицы есть лестница, которую не замедлили обнаружить журналисты. Пришлось выпроводить одну назойливую гражданку с журналистским удостоверением и попросить охрану поставить там полицейского. Но все четыре дня путешествия по острову журналисты следовали за гостем, составив кортеж из двух десятков автомобилей. Когда пересекли 25-ю широту, то на второй день попали в тропический мир, где по бокам дороги росли банановые деревья, а чуть поодаль пальмовые леса. Пришлось отведать и фруктов совершенно экзотических, такие как янтау, папайя, шангуа, манго и знакомый нам ананас. Чан Кай-ши уже не было в живых, посетили его последнее пристанище - дом у озера. Оказывается, он был христианин и здесь же стоял протестантский храм. Теперь в этом доме - гостиница, где путешественники и остановились.
      Солженицын записывает: "бедные, пренебреженные миром тайваньцы, не избалованные вниманием иностранных гостей, встречали меня повсюду триумфально".
      Речь Солженицына в Тайбее транслировалась по всем тайваньским телевизионным каналам, опубликована во многих газетах. Слушалась речь с большим вниманием, потому что говорил Солженицын с сочувствием к их положению изгоев, какими они были для некоторых стран, отмечал их успехи в промышленности. Речь прерывалась аплодисментами.
      Не осталась незамеченной эта речь и в Советском Союзе, и Солженицын еще раз удостаивается резкой характеристики от коммунистических властей: "фанатический антикоммунист и адвокат автократической монархии, изменник своей родине, сейчас на Западе защищает интересы богатых". Последняя характеристика особенно убойная, типично примитивный стиль советской пропаганды. Пробыл он на острове еще три дня, где был и ужин с экзотическим блюдами, такими, как суп из птичьих гнезд! Был осмотр музея китайских сокровищ.
      Но все когда-то кончается, и на этом дальневосточная поездка была закончена.
      В 1983-м году он еще раз едет в Лондон. На сей раз в связи с присуждением ему Темплтоновской премии. Едут они вместе с Натальей Дмитриевной.
      Солженицын, как всегда, тщательно готовится к своим выступлениям.
      Поездка эта совпала с малоприятными известиями из СССР, арестован очередной распорядитель Фонда помощи заключённым Ходорович, а затем КГБ замахнулось и на следующую кандидатуру - Кистяковского. То были суровые андроповские времена и предъявляли им ни больше, ни меньше как "измену родине" (за помощь страждущим!). Столько жертв вокруг многострадального Русского Общественного Фонда! Еще не так давно отшумела история с Александром Гинзбургом, и вот очередные жертвы.
      И первую же пресс-конференцию в Англии 11 мая Солженицын главным образом посвящает положению политзаключенных в СССР и сообщает о судьбе С.Д.Ходоровича, руководившего Фондом и недавно арестованного. "Политзаключенные в СССР - это узники совести, которых посадили за их взгляды, за их убеждения, и даже за религиозную веру, за распространение свободной литературы", - говорит Солженицын. При всей нелюбви к пресс-конференциям как к форме общения с журналистами, он соглашается на нее именно по этой причине - защитить Ходоровича.
      Касается он на этой встрече с прессой и польских событий, недавнего введения военного положения в Польше, и провидчески говорит, что польские события "показывают нам, до какого размаха может дойти самоосвобождение народа". Ведь именно польский пример, самоотверженность "Солидарности" и Леха Валенсы, повлияли на события в СССР и дали им толчок.
      На календаре - 83-й год. Что же происходит в это время в СССР?
      Осенью ушел в мир иной Л.И.Брежнев, взошедший на престол еще во времена пребывания Солженицына в СССР в 1964 году, страна будет некоторое время качаться под нестройным правлением дряхлеющих коммунистических вождей, на время попадет под строгую жесткость бывшего руководителя КГБ, но история и его уложит вскоре под кремлевскую стену, затем взойдет еще один старец - Черненко, но и его провидение вскоре отправит туда же. И забрезжит освобождение от коммунистического идола... Вначале моложавость и членораздельная речь очередного Генсека поманит надеждой, но лозунги и заклинания останутся прежними. Горбачев начнет с провозглашения "ускорения" и подъема машиностроения, как панацеи от наваливающихся на страну проблем. Но он же позволит гласность...
      А пока страной правит Андропов, и Солженицыну задают вопрос об отношении к новому руководителю страны. Александр Исаевич отвечает, что советское руководство не менялось от 1918 года, "изменения в советском руководстве могут произойти, только если к власти придут люди, свободные от коммунистической догмы, а при аппаратных перемещениях в Политбюро я советую вам не терять времени на анализ".
      Программа пребывания на Британских островах была насыщенной, состоялось несколько приемов с ужином, с бокалами... Побывали Солженицыны в гостях у епископа Кентерберийского и на приеме в вестибюле палаты лордов, устроенном Темплтоном. Саму Темплтоновскую премию и ее знаки вручал принц Филипп (супруг королевы), для чего Солженицыны и Темплтон были приглашены в Букингемский дворец. Принц Филипп - высокий и стройный морской офицер вручил Солженицыну грамоту, перевязанную трубочкой, коробочку с медалью и конверт с чеком. Солженицын произнес своё ответное слово. Но главная, пространная речь была произнесена в Гилдхолле - доме приемов, построенном ещё в 1411 году. Сильно пострадал Гилдхолл когда-то от пожара 1666 года, затем от немецких бомбежек Второй мировой войны, но снова восстановлен. Об этой речи мы уже говорили в другой главе.
      Была еще встреча с Маргарет Тэтчер на Даунинг-стрит. Солженицын в своих записках говорит о восхищении этой "государственной женщиной", ее мужскими властью и мыслями. Беседа длилась час, и разговор был очень содержательным. Она читала роман "В круге первом" и очень тепло о нем отзывалась.
      Были здесь деловые встречи и с издателями, и с прилетевшими из Парижа Клодом Дюраном и Никитой Струве. С очень ценимым Солженицыном переводчиком его произведений Гарри Виллетсом, и с Ленчевским - помощником в делах затянувшейся тяжбы с Флегоном.
      Солженицыны собирались уже покинуть Англию, как пришло приглашение от принца Чарльза, но встреча могла состояться только через четыре дня, так как принц Чарльз был в отъезде. Встреча с ним могла быть интересной, принц Чарльз неоднократно высказывался в поддержку взглядов Солженицына, и они решили задержаться. А в свободные три дня была предпринята поездка в Шотландию. Тогда же они встретились с Патриком Кохуном, который в числе других соратников снял фильм по нобелевской лекции Солженицына и ездил по разным странам, пропагандируя его идеи и показывая сумасшедшую атмосферу современного мира. Отец Патрика был преподавателем Итона. Он и уговорил задержаться до возвращения Чарльза и предложил анонимную поездку в Шотландию, а также посещение Итона. Поездка была устроена так, что побывали они в имении с оленьей фермой, поездили на вездеходе по бугристым окрестностям с суровым северным пейзажем, побывали в столице Шотландии - Эдинбурге и поездом вернулись в Лондон. А здесь снова встречи и интервью.
      16 мая он дает интервью лондонской газете "Таймс".
      Разговор с ведущим Бернардом Леви идет в продолжение темы: люди забыли Бога, поднятой в его Темплтоновской лекции.
      "Сегодня мое утверждение, что цель человека не в счастьи во что бы то ни стало, а в духовном повышении, - уже выглядит для многих чудачеством, странностью. Хотя еще 150 лет назад это звучало очень естественно, - говорит Солженицын, а когда речь идет о материальном достатке, который сейчас доступен и простому народу, то он отвечает: "мы должны различать понятия "материальный достаток" - на что каждый имеет право - и "жадное изобилие… Произошел моральный поворот в человечестве, переоценка значения материальных ценностей. Но вовсе не материальное начало - первичное начало нашей жизни. Ужас не в том, что на Западе массовое изобилие и оно привело к упадку нравов. Но упадок нравов привел к тому, что стали слишком наслаждаться изобилием".
      "Сама идея равенства была основана, была заимствована из религии - что все люди равны, как дети Бога… Предполагалась удерживающая сила именно моральная, а не государственные учреждения".
      И в этот же день - еще телеинтервью для Би-Би-Си. Несколько раз передавалось английской службой Би-Би-Си. Собеседником был Магеридж - английский интеллектуал, писатель, в молодости журналист, прошедший через увлечение социализмом. Был корреспондентом в Москве в 30-е годы и тогда ещё сумел рассмотреть лживость того строя, который называли самым передовым в мире. Они хорошо понимают друг друга, и Магеридж говорит, что в основном он вполне согласен с его оценкой положения в мире. Магеридж хорошо знает "Бесов" Достоевского и говорит, что именно Достоевский почуял, что все произойдет из беса либерализма. Да, подтверждает Солженицын, и видел он то, что еще зарождалось и чего еще не было на Земле. Вспоминают о том, что совсем недавно Достоевский был в опале, и в те времена, когда Солженицын был школьником, такого имени не упоминалось среди писателей. А Магеридж отмечает, что теперь, когда его восстановили, пытаются уверить, что "Достоевский каким-то таинственным образом продолжает идеологию Маркса, и Ленин его хвалил". "Нет пределов акробатике марксизма" - саркастически отвечает на это Солженицын.
      А 17 мая состоялось выступление в Итонском колледже в Виндзоре - старинном колледже для мальчиков, куда их повез Патрик Кохун. По традиции колледж приглашал выдающихся людей современности для встреч со старшеклассниками 15-17-ти лет. Как бывшему учителю, Александру Исаевичу как раз легко общаться с этим возрастом, которому он когда-то преподавал в школе. Речь произносилась в старинной капелле 1440 года, ровеснице Гилдхолла, где выстроились у прохода воспитанники - будущая английская элита, одетые в старинную, не меняющуюся с годами форму - черные длинные сюртуки, одетые когда-то в знак траура по Генриху VI, так и оставшиеся их формой.
      В своём выступлении он касается темы духовности. Обращаясь к ученикам, он говорит: "одно образование еще не дает человеку всего необходимого... если вы не сумеете выработать в себе собственного духовного зрения, духовной позиции". Были на приеме и фотокорреспонденты, и множество снимков с воспитанниками колледжа появилось в газетах.
      И вот, наконец, давно запланированная встреча с принцем Чарльзом. Тот же Патрик Кохун везет чету Солженицыных в Кенсингтонский дворец, который занимал наследник трона со своей молодой женой Дианой. Ввели в просторную гостиную и тут же из двери появились принц Чарльз и принцесса Диана - оба молодые, высокие, стройные и немного застенчивые. Переводчицей была Иловайская, специально прилетевшая из Парижа. Спустя некоторое время разговор коснулся детей, и принцесса Диана, выйдя за дверь, тут же появилась с ребенком на руках. То был их первенец, годовалый Вильям, наследующий дальше королевский трон. Диана сияла счастьем, Солженицыным, особенно Наталье Дмитриевне понятны были её чувства. Ребенок вел себя хорошо, и все были довольны, а разговор чуть позже продолжился в столовой. Александр Исаевич отмечает глубину ума Чарльза и очень интересную и содержательную беседу с ним. Беседа была частной и не публиковалась в газетах, для чего и приглашена была Иловайская, она же была переводчицей и на приеме у Тэтчер. Но в своих записках Солженицын пишет, что высказал Чарльзу такую мысль: "хотя по конституции у английского короля почти не осталось государственных прав, но есть высокий моральный авторитет, и оттого принц может в своей стране возглавить пусть не политическое движение, но сильное духовное".
      Дни в Англии до отказа были наполнены встречами самого разного уровня и значения от королевских особ до затерявшихся в туманном Альбионе соотечественников. Так, до отъезда состоялась еще одна встреча - с Георгием Михайловичем Катковым - внучатым племянником известного публициста М.Н.Каткова, уже не говорящим по-русски, но все еще чувствующим русскую боль. Подарил он Солженицыну свою книгу о Семнадцатом годе. И Солженицын отмечает, что они почти полностью совпадают в оценках, в том числе и о "Керенском увильчатом": "Не способный ясно ответить на вопросы Каткова о корниловских днях, тем более уклонялся оставить четкую запись тех событий". Его книга "Февральская революция" издана в серии ИНРИ.
      Английская поездка была исчерпана.
      Этими поездками в Лондон, Токио и Тайбей он как бы замыкает свои политические выступления.
      

После поездок 83-го года Александр Исаевич сосредотачивается на работе над своим главным трудом. Работает он все дни, без перерывов, без выходных и отпускных дней. И работает так давно, сколько себя помнит, ещё со студенческой поры... Его удивительная организованность и самодисциплина ближе к немецкому характеру, чем к русскому, но вот, поди ж ты, и среди русских случаются такие.
      Рабочий день начинается как всегда: с раннего утра, с семи часов Александр Исаевич пишет, а поздним вечером делает заготовки на следующий день, готовит материалы, без которых нельзя писать.
      Вдоль дома на втором этаже есть длинный балкончик или веранда, куда он может выйти на прогулку. Длина балкона примерно соответствует длине камеры, и он ходит по нему туда-сюда, обдумывая материал, совершенно отключившись от внешнего мира, шаг как бы убыстряет мысли. Привычка эта выработалась еще со времен лагерных прогулок, и размер балкончика привычный - тоже оттуда. Прогуливаться вне дома не очень удобно, пересечённая местность не позволяет полностью погрузиться в раздумья, а здесь на привычном балконе только шаг и только мысль.
      Выходят в свет один за другим тома эпопеи "Красное колесо". Летом 83-го года вышел новый вариант двухтомного "Августа Четырнадцатого" на русском языке, затем появляется начатый еще в Союзе "Октябрь Шестнадцатого". "Август" и "Октябрь" в этом же году издаются и на французском языке. Интерес к ним есть, и особенно в более интеллектуальной Европе. И многие ведущие газеты и журналы Европы просят дать интервью. Последние интервью 83-го года касаются исключительно его литературной работы, следуют одно за другим и продолжаются ещё и в 84-м году. Из них мы можем узнать, как работал писатель, проникнуть в его творческую лабораторию, услышать суждения по многим вопросам, затрагиваемым в его последних книгах.
       Из Кавендиша Александр Исаевич больше не выезжает вплоть до 1993 года, и все литературные интервью записываются на дому.
      Французское телевидение предложило сделать передачу с уже знакомым Александру Исаевичу Бернаром Пиво, и в конце октября, в разгар золотой осени из Парижа прибыла большая делегация из шестнадцати человек. Съемки проводились прямо в доме, в кабинете писателя, где состоялся пространный разговор о литературе, о недавно вышедших романах, о творческих приёмах писателя.
      Бернар Пиво - неизменный ведущий литературных передач, он поражен необычайным богатством художественной техники, которую автор применяет в "Августе Четырнадцатого", где присутствует и классический толстовский рассказ, и диалог, но также внутренний монолог, переход от третьего к первому лицу и обратно, затем коллаж, газетный монтаж, мгновенные фотоснимки и проплывающая лента прошлого.
      - Вы придаете особое значение разнообразию жанров? - задает он вопрос.
      И Солженицын отвечает:
      - Нет, я ничего специально не придумывал, никаких новых форм… соизмерялся с тем, как наиболее эффективно передать материал… и думал о читателе - читатель не должен соскучиться.
      - Нельзя не поразиться кинематографической технике, которую вы используете, - задает следующий вопрос Бернар Пиво. - Убийство Столыпина вы описываете так, точно 5-6 кинокамер стоят в разных местах театра - и мы каждый раз получаем картину, несколько отличную от предыдущей.
      Александр Исаевич сетует, что из-за его публицистических выступлений почти все критики рассматривают его как политического деятеля и почти всё, что пишется - оценка его политической позиции. И его это очень огорчает, потому что получается, что известна не главная его деятельность, не главная сторона. Во Франции кое-что появляется (упоминает книгу Жоржа Нива), а вот в Америке совсем ничего. Пишут только как о политическом деятеле.
      В те же дни было записано ещё одно интервью для парижской газеты "Либерасьон" Даниеэлем Рондо, также прибывшим в Кавендиш. Разговор снова касался литературы, писательской деятельности Солженицына. В частности, зашел разговор об авангардизме.
      Ведущий спрашивал писателя, что он думает о литературном авангардизме ХХ столетия? И добавил, что за последние полгода ему довелось разговаривать с писателями, которых он высоко ценит, такими, как Милан Кундера, Чеслав Милош, Энтони Бёрджес, и все они считают роль авангардизма очень отрицательной. По их мнению, авангардизм нанёс большой вред литературе, а писательница Симона Вейль считает, что сюрреализм в какой-то степени содействовал возникновению терроризма.
      Александр Исаевич высказывает свои мысли по этому поводу. Разумеется, в ХХ веке писать так, как в ХIХ веке, нельзя - изменился темп жизни, темп мысли, темп восприятия. Поэтому он тоже искал разнообразие жанров в своей эпопее, каждый раз искал, каким способом вот этот кусок жизни лучше всего выразить, но никогда не ставил себе задачи: стать авангардистом или нет, придумать что-нибудь такое, чего нет ни у кого, а слово "авангардизм" всегда казалось ему бессмыслицей. Нужно иметь что-то более основательное в сердце и в душе. Изобретения новых, каких-нибудь поражающих форм, если они не предварены духовным открытием, - да они в лучшем случае пустая забава, а в худшем - они ускоряют разрушение - разрушение умственности и нравственности. А в результате высочайшая духовная структура заменяется интеллектуальной акробатикой.
      Но на этом густая полоса интервью 83 года не закончилась. Осенью того же года французский журнал "Экспресс" обратился к Солженицыну с просьбой дать интервью. Для этого интервью в Кавендиш приезжает старый знакомец и соратник Никита Струве. Идет подробнейший разговор о ситуации 1915-16 годов, снова они возвращаются в нашу историю, в историю трагических событий, изменивших страну. Струве, упоминая главу "Общество, правительство и царь", говорит о том, что царское правительство предстает совсем не таким безнадежным, как принято считать и каким оно подается в большинстве исторических книг, и спрашивает: нет ли здесь художественной идеализации?
      Да, действительно, когда читаешь "Красное колесо", напрашивается вопрос: может быть, глубоко разочаровавшись в революции, автор делает поворот души в противоположную сторону и начинает симпатизировать монархии и царскому правительству больше, чем они того заслуживают? Но Александр Исаевич отметает подобные предположения. Он работал прежде всего с документами, использовал прямые документы из заседаний 1915 года. И он говорит, что просто поразительно, насколько царское правительство по своим организационным способностям и талантам превосходило будущее Временное правительство. А неудачи того правительства - от безумного раскола между обществом и властью.
      Вот такое видение ситуации предлагает нам писатель. Наши головы замусорены стереотипами, мы исходим из того, что преподносилось революционно настроенной печатью или последующими советскими учебниками. Александр Исаевич сам ищет ответы на вопросы.
      В 1984 году Солженицын читает для радиостанции "Голос Америки" столыпинские главы из "Августа Четырнадцатого". Был сделан цикл литературных передач для русской службы радиостанции. Доносится голос и до СССР. А предваряло эти чтения интервью о "Красном колесе", записанное 31 мая 1984 года. Автор рассказывает о работе над эпопеей, объясняет, из каких источников он черпал сведения. В чем-то эти интервью повторяют друг друга, так как вопросы задаются практически одни и те же, но все же в каждом из них можно почерпнуть что-то новое. В интервью радиостанции "Голос Америки" на вопрос: "Где он брал материалы?" он говорит, что о революции в эмиграции было написано много, да и в СССР в первые годы было много публикаций, особенно в журнале "Красный архив". Но уже к 1928 году все было засекречено и спрятано. Когда был членом Союза писателей, еще удавалось получить пропуск в эти архивы, и тогда кое-что успел прочесть еще в СССР. Но после исключения из СП доступ в архивы был закрыт.
      И вот в таких условиях писатель в СССР работал над историческим романом.
      Интервью это, как и другие, приведенные выше, опубликованы в третьем томе Публицистики Солженицына.
      А к концу 86 года вышли в свет два тома самого большого Узла - "Март Семнадцатого" на русском языке. В июне 87-го года Би-Би-Си делает цикл чтений "Марта Семнадцатого", записанный русской службой Би-Би-Си, вещание идет и на СССР и уже не глушится. Александру Исаевичу предлагают дать заключение к серии этих чтений, и он соглашается. Для этого в Кавендиш приезжает Владимир Чугунов.
      Речь, конечно же, идёт о Февральской революции, которую до Солженицына никто так и не описал. Чугунов обращает внимание, что концепция Солженицына в трактовке Февральской революции сильно отличается от предшествующих, где Февральская революция преподносилась либо как прекрасная эра демократии, которая, увы, утонула в кровавых туманах октября (позиция либералов - Л.Т.), либо это вообще какой-то пролог, еле заметное вступление к Великой Октябрьской революции (позиция левых - Л.Т.).
      Солженицын говорит, что у нас Февральскую революцию всячески затирали, скрывали её историю, чтобы выпятить Октябрьскую. Но ещё в его детстве когда-то отмечался день падения самодержавия - 12 марта. Потом его отменили и не стало такого дня. В результате такого замалчивания Февральскую революцию у нас почти совершенно не знают. И всё же стихийным и главным центром революции был Февраль.
      Чтобы не возвращаться к этой теме, приведу высказывания Александра Исаевича из другого интервью для журнала "Тайм". Он говорит, что в той революции - Февральской произошла поразительная вещь: наступила неограниченная свобода, какой не знала Европа. Причём эта свобода быстро, в течение недель распространилась сверху вниз, простые рабочие могли работать, а могли и не работать, требовать себе денег. Могли бить своих мастеров и инженеров. Солдаты могли убивать своих офицеров, бросать фронт. Крестьяне - сжигать поместья, разносить их по кусочкам. Через три месяца после революции была полная анархия. Страна стала разваливаться от безумного злоупотребления правами и свободами. Россия лежала распластанная. Отвергающий революции, Солженицын считает, что жизнь - органична и должна развиваться так, как растет дерево, как течет река. А всякий перерыв её - болезнен, неестественен.
      Чугунов (Би-Би-Си) в свою очередь упоминает активного участника Февраля Федора Степуна, который писал в эмиграции, что потомство, может быть, вынесет более суровый приговор деятелям Февраля, чем даже участникам Октября. Александр Исаевич добавляет к этому высказывания Василия Алексеевича Маклакова - первого умницы среди кадетов, который уже в апреле 17-го, когда еще почти никто не понимал, что происходит, начал трезво оценивать, нащупывать смысл событий. Но и в эмиграции он пришел к поразительным выводам: он анализировал столкновения между Думой и Столыпиным и приходил к выводу, что в этих столкновениях часто был прав именно Столыпин. Например, когда он в 1907 году распустил Думу и изменил избирательный закон, этого Столыпину никогда не могли простить, считая, что это контрреволюционный переворот. Маклаков в эмиграции сказал: это было спасение России. По крайней мере, на десять лет революция произошла позже.
      Есть и еще поразительные откровения в этой беседе. Например, о царской семье. Чугунов упоминает, что в мемуарной литературе рассказывается очевидцами, что караул царской семьи приходилось часто менять, потому что после самого краткого времени общения солдаты начинали слишком хорошо относиться к своим узникам. И добавляет: не произошло ли у самого автора нечто подобное?
      Александр Исаевич объясняет это так: тут закон искусства, и не только к Государю это относится. Когда историческое лицо у власти... то невольно за все его ошибки и несправедливости нельзя удержаться от упрёков или от горечи к ним. Когда он же сброшен, стиснут, предан, - напротив, нельзя удержаться от сочувствия.
      И еще Чугунов отмечает, что при таком громадном охвате событий поражает выверенность самых мелких исторических подробностей.
      Да, именно так и работает писатель Солженицын. Сотни книг прочитаны им для этого! И сотня страниц его книги заменяет десятки тысяч, а может, и сотни тысяч страниц, прочитанных им! Оттого и ценится время, оттого и уверен он в своих выводах и интерпретациях. По его собственному признанию, он погружался в эпоху настолько, что ощущал себя порой их современником, а не нашим. Александру Исаевичу порой снились сны с участием его персонажей.
      Но и на этом интервью не закончились. Осенью того же 87-го года записывается интервью для немецкого журнала "Шпигель". Все это тоже происходит в Кавендише, куда приезжает сам владелец журнала Рудольф Аугштайн. Поездки на другой континент требуют слишком много времени, и после многочисленных поездок 83-го года Александр Исаевич выезжать никуда больше не хочет. В этом интервью Аугштайн сравнивает Солженицына с его великими предшественниками в русской литературе Достоевским и Толстым и задает вопрос - кто из них ближе?
      Солженицын отвечает, что отдельными чертами ему ближе Толстой, отдельными Достоевский. Он не согласен со многими положениями философии Толстого, Достоевский же очень преувеличил миф о святом русском простом человеке - "богоносце". "В "Марте" я показываю сплошное безумие, которое охватывает массу... все начинают грабить, бить, ломать... и этого "богоносца" вообще не стало..." И не надо забывать, что после Толстого и Достоевского вырыта в русской истории бездна, потому проводить параллели с ХХ веком надо очень осторожно.
      Идёт разговор об исторических путях России, касается также религии и нравственности. Солженицын упоминает закон Сикорского - авиаконструктора, человека широкого интеллекта, много занимавшегося вопросами биологических видов, философией жизни на Земле. Он сформулировал закон: каждое живое существо в той или иной степени имеет развитие интеллектуальное и нравственное. И если в биологическом виде нравственное развитие идет не пропорционально интеллектуальному прогрессу, то есть отстает от него, то такой биологический вид обречен на вырождение или вымирание. "Я думаю, человечество, возможно, вступило на этот путь" - добавляет Солженицын.
      Суждения Александра Исаевича как всегда нетривиальны, а потому интересны, этим и отличается человек глубокий, человек мыслящий.
      Беседа длилась несколько часов.
      Интерес к писательскому труду проявляют, как мы видим, европейцы. Немецкий издатель Пипер прислал отклики на "Октябрь" - около сорока. В свое время, после первого издания "Августа" отклики на роман шли прямо в Союз, но до автора они не доходили. Советская цензура всё отбирала, всё отсекала от опального писателя.
      Америка просыпается лишь в 1989 году. В мае этого года Дэвид Эйкман записывает в доме писателя интервью для журнала "Тайм". Публикации этого интервью предшествовала большая статья Пола Грея о жизни и работе Солженицына в Вермонте. ("За рубежом" 1989г, №31.)
      Отношения с Америкой складываются непросто. Если в Германии, Франции, в Англии печатные отзывы на книги Солженицына разные - кто-то одобряет, кто-то критикует, то в США (как и в СССР) мнения отрицательные. Пресса невзлюбила его за критику, за Гарвардскую речь и не простила её. И все же "Тайм" отправляется за интервью на литературные темы.
      Но на этом мы, пожалуй, прервём череду интервью, дабы не утомить читателя, а тех, кто желает подробностей, отправим к томам Публицистики.
      Итак, книги выходят одна за одной, но когда они дойдут до отечественного читателя, до тех, кому они всего нужней?
      В небольших количествах книги всё-таки проникали, печатались специальные маленькие книжечки для переправки в Советский Союз, и каждая книжка читалась не одним человеком, а передавалась из рук в руки. Но это всё - капля в море, лишь некоторые интеллигентские круги, близкие к диссидентским или тем, кто ездит за границу, могли приобщиться. Большая часть советского общества доступа к книгам Солженицына не имела.
      Что касается политических выступлений, то Александр Исаевич круто оборвал их в 1983 году. О коммунизме он всё уже сказал, а высказываться и дальше об американской жизни не считал себя вправе, все-таки недостаточно хорошо он её знал, мало выезжая из своего дома, недостаточно изучил. Что увидел, сказал в речах первой поры. Но высказывался он, как правило, по общим, глобальным вопросам, часто по вопросам, требующим философской глубины и масштабного охвата. Но где-то, кажется, будучи в Японии, он отмечает, что американцы особенно не любят критику, и всё, что не льстит им, вызывает раздражение.
      Приглашения к публичным выступлениям шли ещё долго, и в конце 83-го года и в 84 году, который оказался "годом Оруэлла", в связи с чем проводились конференции, и пришло Александру Исаевичу приглашение в Лондон на конференцию "По ту сторону 1984 года". И ещё много-много разных приглашений из Штатов, из Лондона, из Германии и Франции, из Сеула, на которые, наверное, и жизни не хватило бы. Темы разнообразные, здесь и "спасение цивилизации", и комитет премий Альберта Швейцера, и "идеологическая и политическая борьба Восток-Запад". Ещё три года всё шли и шли приглашения, пока, наконец, не поняли, что Солженицын замолчал всерьёз и надолго. Один только список приглашений данного периода занял бы целую страницу, а время могло быть заполнено только заседаниями на симпозиумах и конференциях. Что рядом с этим хихикания и злословие наших эмигрантов, пытавшихся умалить значение Солженицына! Да и не только их. И американская поверхностная пресса не любила его и позволяла себе весьма развязные эпитеты. После Гарвардской речи, где он очень неодобрительно высказался о современной прессе, большинство из журналистов стали его заклятыми врагами.
      Но все же, говоря словами Александра Исаевича, "и утягиваться в молчание" было трудно. Такие, случается, острые моменты подступают, что невозможно отсидеться. Так, в "Зернышке" Александр Исаевич описывает историю с Толстым-Милославским, опубликовавшим по-английски две книги о предательстве англичанами русских казаков весной 1945 года в Австрии, где они вначале выдали две тысячи офицеров, разоружив их обманом, а затем и 35-ти тысячный обоз со стариками, детьми и женщинами, ушедший во время войны с Дона и Кубани. Командовал этой операцией Тоби Лоу, получивший после войны титул лорда - барона Алдингтона. После выхода книги барон Алдингтон подал в суд. И английский суд присудил Толстому - уплатить лорду Алдингтону полтора миллиона фунтов стерлингов!
      Александр Исаевич очень переживал по этому поводу, оказал Толстому материальную помощь, обращался к английской королеве с просьбой найти способ загладить чудовищный приговор, но получил ответ от букингемского чиновника, что королева "с интересом ознакомилась" с письмом.
      А в "Пяти ручьях" дни проходят всё так же в напряжённом труде. Идет работа над следующим Узлом - "Апрелем Семнадцатого", и Александр Исаевич понимает, что объем эпопеи слишком велик, и все остальные Узлы лучше дать конспективно. "Апрель" уже ясно показывает полный развал феврализма. Дальше всё ясно.
      Семья по-прежнему трудится, не покладая рук. Ведь еще ведется работа над двумя основанными ими сериями: ИНРИ и ВМБ. Приезжали в Вермонт обсуждать очередную книгу авторы - Фельштинский, Виктор Соколов, Николай Росс. Кое что набиралось прямо здесь, в солженицынском доме - книга Волкова-Муромцева, которую набирал Ермолай. Редактировать её приходилось, конечно же, Наталье Дмитриевне. На Наталье Дмитриевне, как всегда, огромное количество обязанностей.
      Но времена меняются. Всё больше советских граждан могут выехать за рубеж. В марте 84 года в Штаты приезжает Солоухин. Позвонил из Вашингтона, сказал, что хочет повидаться. Приезжал в Кавендиш, погостил. Это был первый гость прямо из Советского Союза, с родины, раньше за такой визит можно было бы и поплатиться. И струйка советских граждан, не боявшихся встречи с опальным писателем, всё нарастает. Но, разумеется, Солженицын соглашался встретиться не со всеми. В 85-м году, в ноябре их навестил уже выехавший на Запад прославленный режиссер "Театра на Таганке" Юрий Любимов. С болью рассказывал о своих театральных проблемах. А ведь добраться в затерянный где-то на севере, ближе к Канаде Кавендиш, непросто. И приезжают гости, как правило, с ночёвкой.
      Осенью 86 года в "Пяти ручьях" побывал Юрий Кублановский, до сих пор много пишущий о творчестве Солженицына.
      Вот что пишет о нем Солженицын в "Зернышке". "Он от момента эмиграции в 1982 году открыто вслух выражает приверженность к моим книгам и согласие с моей линией - и за это подвергается от третьеэмигрантов самым унизительным насмешкам... Я считаю Кублановского весьма талантливым, из лучших русских поэтов сегодня, и с очень верным общественным и патриотическим чувством..."
      Как раз в этот период, переезжая в летний домик у пруда, Александр Исаевич активно пополняет очерки изгнания, и в "Зернышке" как бы подытоживается период его активной публицистики. На расстоянии десяти лет от "Письма вождям" он пытается оценить: надо ли было ему - литератору ввязываться в напряжённую публицистику? Она, конечно же, повредила его литературной деятельности. Но так "требовала душа". И это - в традициях русской литературы. "Если я вижу грозную опасность - я должен пытаться всем открыть на неё глаза".
      Такова позиция неравнодушного человека, человека с общественным горением души, их остается, к сожалению, всё меньше.
      И всё же, когда читаешь очерки изгнания "Угодило зёрнышко", появляется мысль, что не стоило отвечать на все нападки и пытаться свести счёты с Синявским, Войновичем и другими. Иногда не стоит и опускаться до этого, да и оставить последующим исследователям и биографам.
      В начале 1985 года в Америке активно муссируется тема антисемитизма Солженицына, разгораются страсти вокруг фигуры Богрова, вызванные неосторожными высказываниями Льва Лосева на радио "Свобода", и прокатываются волной через несколько журналов и газет чуть ли не в течение целого года.
      Благодатная тема! Стоит только её зацепить, так сразу же столько откликов! И с далеко идущими выводами. Договорились до того, что раз Богров - еврей, а смерть Столыпина - несчастье для России, значит, Солженицын обвиняет евреев в революции!. И это при всём при том, что книга ещё не издана на английском языке. Америка ещё раз продемонстрировала отсутствие глубины в отношении к историческим произведениям, поверхностность суждений, причем цепной реакцией, с перепеванием брошенных кем-то фраз. Год назад "Август" издан во Франции, и никто там не увидел "антисемитизма". В цепи обвинений есть даже такие рассуждения: у Солженицына нигде не встретишь неприязни к евреям, но и не слишком много симпатии к ним, и речь даже идёт о "потенциальном антисемитизме", который можно ставить в вину!
      Включились в эту волну и ведущие газеты "Вашингтон пост" и "Нью-Йорк таймс". Появилась тема, которой можно заполнить страницы, ну как не воспользоваться!
      И в демократической стране так же успешно можно организовать травлю писателя уже без науськивания властей, а с помощью той самой "свободы слова", которой они так кичатся. Свобода безответственных обвинений, свобода, не вникнув в суть, наклеивать ярлыки, свобода перепевать чей-то тезис, даже не читая произведения. Так эта волна антисемитизма высосана из "Августа 14", где, казалось бы, ни сном, ни духом этого нет.
      Жернова продолжают работать. Когда-то в СССР в этом же романе усмотрели столько ужасной антисоветчины и тоже клеймили на уровне ярлыков, и остается констатировать, что и там, и здесь газетный уровень примерно одинаков.
      Когда сотрудник "Нью-Йорк таймс" Гренье прочел наконец роман по-французски и не обнаружил никакого антисемитизма, он написал Александру Исаевичу письмо с просьбой дать интервью и ответить на все нападки.
      Александр Исаевич пишет в "Зернышке", что стойкость к травле в нём выработалась давно, и он не обращал на неё внимания и не отвечал. "Брань в боку не болит, очей не выест. Сдюжаем. Не рассчитывали противники, как остойчив мой характер, я - гнаный зверь". Но Наталья Дмитриевна переживала гораздо острее. Ей приходилось больше ездить, больше общаться и по делам Фонда, и по другим делам. И, кроме того, дети учились в школах, жили и подрастали в этой стране, и каково им? Наталья Дмитриевна считала, что Александр Исаевич должен ответить на эти нападки. Но у него было другое мнение: перемолчать и отучить от визга.
      Интервью он давать не стал, а написал Гренье письмо, в котором пишет: "Подходить к художественному произведению с меркой "антисемитизм" или "не-антисемитизм" есть пошлость, недоразвитие до понимания художественного произведения. С такой меркой можно объявить "антисемитом" Шекспира и зачеркнуть его творчество".
      Гренье не удовлетворился этим письмом и в своем ответе настаивает на пространной беседе с вопросами и ответами, и всё это предлагает поместить на первую страницу газеты - вот тогда это возымеет действие, и ссылается на то, что так поступают политические деятели.
      В самом деле, что лучше: дать отпор или не унижаться до оправдания?
      Снова читаю "Зернышко". Автор пишет, что Аля настаивала на ответных действиях, но Александр Исаевич упорно отказывался и рассудил мудро: "политические деятели нуждаются в максимальном сегодняшнем эффекте воздействия, а я не нуждаюсь".
      Да, у писателя останутся его книги, и история всех рассудит. Ещё много времени понадобится, чтобы изучить всё написанное великим писателем, познать глубину и масштабность как художественных произведений, так и публицистических. Процесс этот длительный, и более верные оценки сделают потомки, когда уляжется пена, когда утихнут поверхностные споры, подхватывание сенсаций, обсуждения на уровне ярлыков. Наступит период спокойной работы исследователей - литературоведов, биографов. Он будет оценен в масштабах истории и в масштабах литературы.
      Гренье он послал ещё один отказ.
      В 1989 году в интервью для журнала "Тайм" Дэвид Эйкман снова касается личности Богрова и обвинений в связи с ним в антисемитизме (в это время выходит английский перевод полного "Августа"). Александр Исаевич на это отвечает: "…что касается употребления слова "антисемитизм" по отношению к "Августу 14-го" - то это прием вообще бессовестный со стороны тех, кто его запустил в американскую прессу, и непорядочный со стороны тех, кто это повторяет, книгу не читав".
      В восьмидесятые годы Александр Исаевич начинает ещё один жанр в своём творчестве, он пишет критические литературные статьи. Особенно плотно он будет заниматься этим после возвращения на Родину.
      В январе 1984 года он пишет статью "По донскому разбору" о романах Шолохова "Поднятая целина" и "Тихий Дон". Публикуется она в "Вестнике РХД". Солженицын считает, что эти две книги несопоставимы по мастерству. "Целина" написана языком агитпропа, случайными надуманными эпизодами, рассчитанными на отдельный правдинский подвал, а между ними - прорухи неумелости…" Называет он это: "Пропагандное рядно "Поднятой целины"... И нас хотят убедить, что этим же самым пером воздвигнут и "Тихий Дон"?"
      В апреле 1984 года Александр Исаевич пишет литературный очерк "Колеблет твой треножник". Это отклик на эссе А.Синявского "Прогулки с Пушкиным". Он посчитал его оскорбительным для поэта. Солженицына возмутил тон, каким была написана эта работа Синявского, где встречаются, к примеру, такие пассажи: "Евгений Онегин" - роман ни о чем, растительное дыхание жизни… Болтовня как осознанный стилистический принцип Пушкина…" Вот такое вытанцовывание на памяти Пушкина. Подобные высказывания встречаются на каждом шагу: "…органично воспринял вкусы балагана" или о смерти поэта: "Как же ему ещё прикажете подыхать?" И ещё много других уничижительных характеристик, которыми пестрит эссе, приводит Солженицын, защищая имя Пушкина. Размышляя о том - зачем же было написано это эссе? Солженицын, не без сарказма, замечает: "Пушкин для него не столько предмет, сколько средство самопоказа". Но с горечью отмечает он и тенденцию "свободной" эмигрантской литературы: "…уже целая литературная ветвь практически работает на снижение, развалить именно то, что в русской литературе было высоко и чисто". Именно Солженицын самоотверженно борется с нападками на русскую историю и литературу. А тенденция на "снижение", особенно древнерусской литературы и истории, продолжается до сих пор, и совсем не слышно других голосов, противостоящих им.
      Статья Солженицына написана с блеском, с хорошим полемическим задором. Так начинается ряд критических работ, который в будущем выльется в литературную коллекцию.
      И ещё хочется отметить одну работу - нетрадиционную для Солженицына, он пишет отклик на фильм Тарковского "Андрей Рублев". Взгляд Солженицына отличается от общепринятой оценки этого фильма. Это настолько поразительно, ведь все мы высоко оценивали этот фильм. Поэтому начала я читать статью очень насторожённо, встретив первые неодобрительные фразы, с мыслью, что автор попросту придирается. Но когда дочитываешь статью, то становишься на сторону Солженицына, который утверждает, что нет в фильме создателя "Троицы" - Андрея Рублёва, не передана атмосфера, в которой жили и творили иконописцы, не переданы их духовные качества. Он не показал "духовного стержня своего персонажа и времени", не видно в фильме монашества в их высоком проявлении, ни в обете "терпети всякую скорбь и тесноту", ни в отказе от стяжания, от честолюбия. И не было такой жестокости, как ослепление иконописцев, так было принято, что они ходили из храма в храм, из города в город, и никаких препятствий им не чинили. А подана Русь в том самом облике, какой разнесли по миру революционеры, и какой утвердился на Западе благодаря не очень добросовестным "специалистам" по истории России, таким, как Пайпс - жестокая и тёмная страна. То же впечатление выносили и американцы, когда в Кавендише Александр Исаевич вместе с местной публикой смотрел этот фильм.
      Думаю, надо всё-таки отдать должное Тарковскому, как режиссёру - фильм сделан мастерски, но что касается содержания, то тут, пожалуй, прав Александр Исаевич. И тенденция эта продолжается до сих пор, в фильме "Сибирский цирюльник" Никиты Михалкова - пьяный царский генерал, жующий стеклянный стакан, это ведь всё на потребу той же западной публике.
      В середине восьмидесятых Александр Исаевич начинает жаловаться на здоровье, появляется стенокардия. А в 87 году обнаруживается еще одна напасть - рак кожи. Врачи объяснили, что у тех, кто когда-то облучался при лечении рака, лет через 20-30 может такое случиться в местах облучения. Но в Америке к этому времени болезнь эту научились вылечивать через вымораживание пятен. И за три недели его вылечили. Беда миновала.
      Наталья Дмитриевна в 1985 году приняла гражданство США. Очень много хлопот доставляли ей заботы, связанные с Фондом. Все тяжбы, связанные с Фондом, с арестами распорядителей - все на ней. Защита как Гинзбурга, так и Ходоровича выливалась в годы. А это значит - масса писем, обращений, написанных в самые разные инстанции, поездки в Вашингтон к конгрессменам и сенаторам, к видным публицистам, а когда и поездки в Европу - Женеву, Лондон. И для каждой поездки необходимо было оформлять визу, так как они не имели американского гражданства.
      Александр Исаевич отказался. Больше всего его поразило, что он должен с оружием в руках защищать Соединённые Штаты! И с кем он должен воевать? Со своей родиной! Нет. Это ему не подходит.
      Некоторыми это воспринялось как пощечина Америке. Кстати, и первая русская эмиграция не принимала американского гражданства.
      Но Наталья Дмитриевна вынуждена это сделать и одна едет в иммиграционную службу Вермонта под вспышки фотокамер присягать в верности Соединённым Штатам.
      

Почти с тем же упорством, как римляне когда-то повторяли: "Карфаген должен быть разрушен", Александр Исаевич, начиная с самого появления на Западе, говорит о своем предчувствии, что он вернется на родину. Это сказано было ещё в 1974 году, то же звучит и в его интервью 80-х годов. Так в Лондоне в 83-м году он говорит: "... странным образом, я не только надеюсь, я внутренне в этом убежден. Я просто живу в этом ощущении, что обязательно вернусь при жизни".
      Каким бы незыблемым ни казался коммунистический строй, но и он дрогнул к концу ХХ века. Зашаталось в Польше, забродила Чехословакия, Венгрия. Советский Союз похоронил на Красной площади вслед за Брежневым еще двоих Генеральных секретарей КПСС, грохнул Чернобыльской катастрофой в 1986 году, а в 1988-м еще и землетрясением в Спитаке (Армения), и рассыпался. Колосс, казавшийся таким мощным и вечным, стоял уже на глиняных ногах. Ржавчина давно подтачивала его изнутри, с того самого ХХ съезда партии, впервые сказавшего пусть неполную, но правду. Бодро шагавший по планете под идеологические заклинания коммунизм потерял своих искренних и верных поборников.
      Эти свежие ветры, задувшие с другого континента, дохнули и на вермонтских отшельников. Вначале больших надежд на обновление не было. Пришел очередной Генеральный секретарь всё той же единственной коммунистической партии, и в его лозунгах ничего нового пока не было... И всё же какой-то свежий ветерок с приходом Горбачева задул... Хоть и не верилось в скорые изменения там, на родине, но каждая новость волновала и порождала надежду. Александр Исаевич записывает в "Зернышке" в 86-м году слова жены: "Сердце скачет! Нельзя не надеяться!"
      Проникло к ним через Самиздат и выступление мятежного Ельцина. Это уж совсем смело. Что же всё это значит, и что можно ожидать? Неужели?
      Александр Исаевич внимательно следит за событиями на родине. Новости и радуют, и огорчают, так же как фигура главного "перестройщика" - М.С.Горбачёва. "Для такой необъятной страны - не та голова, не та, - записывает он. - Да откуда ж той взяться?"
      А из Москвы в Америку всё идут звонки, друзья сообщают о новостях. Самая большая новость в декабре 86 года - Сахарова возвращают из ссылки!
      А мы в СССР в это время зачитываемся всё более смелыми и откровенными публикациями. Первые ласточки удивили: надо же, такое пропустили? А с зимы пошла лавина! Смелость высказываний нарастала. Замирали и наши сердца. Всё больше и больше публикаций на запретные темы - мы захлебываемся Гласностью! Той самой, долгожданной, о которой Солженицын говорил ещё в шестидесятых, в знаменитом "Письме к съезду Союза писателей". Слова "перестройка" и "гласность" перекидываются через океаны и континенты и распространяются по всему миру.
      Осмысление прошлого идёт в обратном порядке. Снова начинается кружение вокруг Сталина и сетования: как же мог Ленин доверить ему власть, какую совершил ошибку. Сам Ленин всё ещё вне критики. Ещё основная масса советских граждан не читала Солженицына и не знает, что он давно сказал: все жестокости, весь большевистский террор - всё идёт от Ленина.
      Каждый год приносит новые события. Бурлит партконференция в 1988 году, критика становится всё смелее. Идёт анализ вширь и вглубь в истории, философии, экономике. К 1989 году немного смелее постановка вопроса о Ленине, Октябрьской революции…
      Начинаются выборы делегатов Первого Съезда народных депутатов. И с 24 мая 1989 года две недели Съезд становится главным событием для всей страны. Это почти то самое Учредительное собрание, которого так и не дождались в 1917-м. Именно с того момента замолчала Россия и не знала свободного слова.
      Впервые с советской трибуны звучат смелые речи, а страна приникла к приемникам на работе и к телевизорам дома и с замиранием следит за происходящим. Это был новый, качественный скачок гласности. На трибуне появляется и опальный Сахаров. Он теперь в гуще событий и со своим уже слабеющим голосом снова входит в историю.
      Вермонтские затворники чутко прислушиваются к тому, что делается там, дома. Иногда удаётся увидеть привезённую кем-нибудь любительскую видеоплёнку, а там - живые лица соотечественников, улицы, дома, "сердце так и ополоснёт горячим" - пишет Александр Исаевич в "Зёрнышке".
      А дома возвращались на полки запрещенные книги, выплыл из небытия Набоков, стали печататься романы Андрея Платонова, заговорили об опальном, жестоко расстрелянном Николае Гумилеве, напечатан, наконец, "Реквием" Ахматовой...
      А за ними и более поздние романы: "Новое назначение" Александра Бека, "Дети Арбата" Рыбакова, роман Гроссмана "Жизнь и судьба", ставший явлением.
      Но Солженицын всё еще под запретом. Никогда ни одной публикации, кроме ругательных, никакого серьезного разбора его произведений, литературной критики, никаких откликов на его публицистику. Все его книги и журнальные публикации рассказов изъяты из библиотек. Табу. За чтение его книг люди всё ещё сидят в лагерях или только-только выпущены в 1987 году, когда освободили всех заключенных Пермского лагеря для политических. И всё равно он возвышается глыбой, его слишком хорошо помнят, он слишком громко обруган и изгнан, и это на совести его родины. Какая же Гласность без Солженицына?! И всё больше взглядов поворачивается в сторону сурового и строгого отшельника, живущего в далеком Вермонте...
      В 1987 году имя Солженицына начинают упоминать то в каком-то разговоре, в частности, просочились слова Залыгина - главного редактора "Нового мира", что надо печатать "Раковый корпус", то Александр Подрабинек написал открытое письмо правительству, что нельзя и дальше замалчивать Солженицына. Слухи доходят и до вермонтской усадьбы "Пять ручьев". И как бы ни отвлекали горы работы, всё та же неимоверная занятость - душа не может не радоваться. В одном из фильмов о Солженицыне Наталья Дмитриевна признается: как только появилась надежда на возвращение, внутри словно что-то разморозилось, спала многолетняя закованность в броню и часто стали наворачиваться слезы, хотя я, человек, в общем-то, не слезливый...
      И мысли о возвращении обретают реальную почву, пока всё ещё очень зыбкую.
      О том, что есть у него такое предчувствие, что он обязательно вернется на родину, Александр Исаевич говорил постоянно, но он же когда-то очень давно сказал, что вернется не раньше своих книг, в частности, в телеинтервью в Париже - март 76 года:
      "Мое возвращение на родину - это мои книги; как только станет возможно моим книгам появляться там, когда вот этот "Архипелаг" начнут беспрепятственно читать наши люди…. С этого момента я и вернулся, я нагоняю свои книги и еду туда".
      Или вот ещё, из интервью для Би-Би-Си, 1987 года. Солженицын: "не могу вернуться раньше своих книг. Писатель - это прежде всего его книги. Когда меня выслали, был издан приказ: изъять из всех библиотек ... и всё сжечь. И теперь все ещё даже невинный "Раковый корпус" не решаются печатать".
      В СССР разворачивается борьба за печатание книг и возвращение Солженицына.
      В мае 88-го Солженицыным звонят из "Нового мира", от имени Залыгина, и спрашивают согласие на печатание "Ракового корпуса", а затем романа "В круге первом". Но после первых радостных чувств 87-го года уже и задумались: а чем это предложение лучше того, что передавалось когда-то через Решетовскую на перроне Казанского вокзала? Ведь тогда тоже предлагалось остановить "Архипелаг", а взамен - напечатать "Раковый корпус"? И Александр Исаевич после некоторых раздумий приходит к таким мыслям: надо решать по-крупному. "Архипелаг" был причиной его высылки, и если возвращаться в советское печатание, то только "Архипелагом"! А согласиться сейчас на "Раковый корпус", то и возвращение "Архипелага" отложится на неопределённое время.
      Вслед за телефонным звонком пришла и телеграмма от Залыгина с тем же вопросом. Александр Исаевич отвечает письмом, где и излагает свою позицию. Там есть такие строки: "… обвинение в "измене родине" мне было предъявлено за "Архипелаг ГУЛАГ". За него я был выслан в изгнание… Невозможно притвориться, что "Архипелага" не было, и переступить через него… Мой возврат в литературу… может начаться только с "Архипелага ГУЛАГ".
      Таково условие писателя. Залыгин, конечно, оказался в трудной ситуации. Солженицын это тоже понимает, знает его как искреннего человека и относится к нему с сочувствием, но от своего решения не отступает. В "Зернышке" он пишет: "Можно себе представить огорчение, уныние Сергея Павловича - от тяжести, которую я на него навалил".
       А на родине, в "Книжном обозрении" №32 от 5 августа 1988 года Елена Цезаревна Чуковская помещает статью "Вернуть Солженицыну гражданство". Верная помощница, бывший "начальник штаба" откликнулась в числе первых, и смело заявляет: Солженицыну надо прежде всего сообщить об отмене несправедливого приговора. Ему нужно возвратить гражданство СССР. Только после этого станут уместны публикации его книг... Пора прекратить затянувшуюся распрю с замечательным сыном России..."
      В формулировке его обвинения стоит: "измена родине". Но трудно найти большего патриота России, чем Солженицын!
      В редакцию "Книжного обозрения" хлынули письма…
      Властям тоже никак не обойти эту глыбу, лежащую на пути перемен, на пути продвижения к более свободному демократическому обществу. Этим вопросом пришлось заниматься В.А. Медведеву - члену Политбюро ЦК КПСС и председателю идеологической комиссии. В середине октября 1988 года в Президиум Верховного Совета СССР поступило обращение руководителей Союза кинематографистов, в котором ставился вопрос об отмене дискриминационных мер в отношении Солженицына. Группа писателей выдвинула требование о восстановлении Солженицына в Союзе писателей. Голосов в защиту изгнанника становилось всё больше, они звучали всё громче. Медведев собирает 18 октября совещание с участием членов Политбюро, заведующих отделами ЦК. Мнения разделились. Одни выступали за продолжение жёсткой линии, другие за более взвешенный подход. Была составлена записка для Политбюро и доложено Горбачеву. А Медведев запрашивает произведения Солженицына из КГБ и принимается читать. Вот где они были в полном объёме - в КГБ. Странно звучит: книга не в библиотеке, а в Комитете Госбезопасности.
      А между тем о возвращении Солженицына заговорила пресса. И голоса раздавались всё громче. Табу было снято, пока на упоминание имени опального писателя, но не на печатание книг. В партийно-государственной верхушке предложения о реабилитации встретили полное неприятие, откровенный антисоветизм писателя не позволял поборникам социализма сделать этот шаг. Но борьба за реабилитацию Солженицына и печатание его книг продолжается. Идут письма на имя Горбачева с требованием опубликовать "Архипелаг ГУЛАГ", письмо от "Московской трибуны" с подписями Ю.Афанасьева, Алеся Адамовича и других, письмо от группы ученых. (Из статьи Медведева)
      Таково и условие Солженицына. Именно печатание "Архипелага" и будет его реабилитацией, ключом, отпирающим дорогу домой.
      Но всё, что было пока сделано - это возвращены на полки номера журнала "Новый мир", где были опубликованы рассказы Солженицына. А сами они с 1988 года имеют возможность напрямую подписаться на журнал "Новый мир" и получают его прямо из Москвы.
      И всё же сердце забилось от долетающих в далёкий северный штат слухов, и Александр Исаевич записывает в "Зернышке": "...тает, тает стена, и изгнание моё идёт к концу!"
      В октябрьском номере журнала Залыгин помещает на обложке сообщение, что в 1989 году журнал напечатает Солженицына. Поднялся скандал, Залыгина вызвали в ЦК и топали ножкой. Велено было тираж остановить, и обложку содрать!
      Сергей Павлович тяжело переживал, но не сдался. Несмотря на возраст и не очень высокую физическую выносливость, держался стойко и продолжал добиваться печатания Солженицына. Александр Исаевич, в свою очередь, пишет ему в письме: "Приношу Вам мою сердечную благодарность за ту настойчивость и отвагу, с которой Вы пытались дать путь исторической правде о наших страданиях… Я уверен, что этих Ваших усилий история русской литературы не забудет".
      Вопрос о Солженицыне поднимается в ЦК КПСС, в ноябре 1988 года Медведев в своем выступлении докладывает: "В последнее время нас буквально захлестывает волна настроений и требований в пользу политической и литературной реабилитации Солженицына..." Дальше следуют пассажи, выведенные выступающим по прочтении книг Солженицына, в коих "о злодеяниях царизма, о белом терроре даже не упоминается", но есть пасквили на Ленина "находившегося якобы в сговоре с германским милитаризмом. Оказывается, ... от Ленина и только от него идут и красный террор, и ГУЛАГ, и концлагеря..." А посему Солженицын по-прежнему остается поборником "антисоциалистической идеологии".
      И всё же приходится признать, что "Солженицына не выкинешь из русской литературы и истории..."
      Вот так. От решения этого вопроса уйти теперь невозможно. И в начале ноября уже у Горбачева состоялся обмен мнениями по этому поводу. Решено было разграничить государственно-правовую оценку выдворения писателя из страны и идеологическую. По первому вопросу было ясно, что лишение Солженицына гражданства и высылка за рубеж не имели юридических оснований.
      Медведев проводит несколько встреч с писателями, деятелями культуры: Залыгигым, Распутиным, Астафьевым, Евтушенко, кинорежисссерами Смирновым, Наумовым. Все они высказывались за отмену указа о выдворении Солженицына из страны и лишении гражданства, за возобновление публикаций его произведений. Но... сверху "советуют воздержаться от публикаций некоторых произведений, в частности "Архипелага". Возникает такая коллизия: Солженицын настаивает на печатании "Архипелага", а КПСС стоит пока стеной на пути этого крамольного произведения, подрывающего их идеологию.
      И всё же времена изменились, и в периодические издания постепенно просачиваются публикации произведений Солженицына. Так, в №2 журнала "ХХ-й век и мир" публикуется статья "Жить не по лжи", а с лета 89 года и в других журналах. Так, "Огонёк" печатает рассказ "Матрёнин двор". Публикации идут стихийно, помимо воли автора, но, что называется, "процесс пошёл".
       12 декабря 1988 года в Доме кино, который стал в эти годы своеобразным клубом демократической интеллигенции, состоялось собрание, посвященное 70-летию Солженицына. Звучали речи многих видных деятелей культуры: В. Лакшина, Юрия Афанасьева, Юрия Карякина, Егора Яковлева. Было много деятелей культуры, писателей, учёных. Все поддерживали требование о возвращении Солженицыну гражданства и восстановлении в Союзе писателей. Чуть позже прошёл юбилейный вечер в Доме архитекторов, здесь выступили Чуковские - Лидия Корнеевна и Елена Цезаревна, Вадим Борисов, Игорь Золотусский и другие.
      С этого момента страсти немного поутихли, но весной 1989 года снова в печати стали возобновляться разговоры о возвращении Солженицына и печатании его книг. Особенно хлопочет об этом главный редактор журнала "Новый мир" Сергей Павлович Залыгин. На нём лежит ответственность продолжить традиции журнала и вернуть на его страницы автора, когда-то открытого им. И в апреле 1989 года Медведев снова принимает Залыгина. Медведев пытается повернуть его к печатанию "Ракового корпуса", но Залыгин настаивает на печатании "Архипелага", ссылаясь, что такова воля автора. Но ЦК колеблется и разрешения такого не даёт.
      Солженицын в эту пору, не выезжая из Кавендиша, дает несколько интервью в связи с выходом томов "Красного колеса" и, естественно, задаются вопросы относительно его возвращения на родину. Так, в интервью для журнала "Тайм" в мае 1989 года он снова повторяет, что "главные произведения "Архипелаг" и "Красное колесо" должны вернуться на родину раньше меня: "…иначе я как бы немой, ничего ещё не сказал. Что тогда делать? Давать газетные интервью? Разве в газетном интервью можно передать такое объёмное произведение?"
      И к тому же обвинение в "измене родине" до сих пор не снято.
      И все-таки летом 1989 года общественность додавливает власти, и они вынуждены признать, что дальнейшие запреты на печатание любых произведений нецелесообразны, иначе они окажутся на обочине происходящих перемен. Ведь этой весной состоялся Первый Съезд народных депутатов, смелые речи которого слушала вся страна. Обстановка сильно изменилась, ЦК стало терять контроль над творческими союзами и редакциями журналов и газет.
      1989 год был пиком гласности! Это был год огромных тиражей всех популярных изданий, в том числе и толстых журналов. Подписка на 1989 год расхватывалась моментально, газеты рассуждали - где взять бумагу, чтобы обеспечить небывалые тиражи. Тираж "Нового мира" перевалил за миллион и составил 1600 000 экземпляров! Страна захлёбывалась гласностью! И в этом же году произошел прорыв - "Новый мир" начал печатание опального и возвращенного читателям Солженицына, с журнальных страниц пошел к читателю "Архипелаг ГУЛАГ". Это было историческое событие!
      За этим событием стоял ещё один вызов Залыгина в ЦК, снова окрики и запреты, и снова не сдаётся Сергей Павлович и заявляет: "В таком случае редакция останавливает журнал (где уже сверялась вёрстка глав), и завтра об этом узнает весь мир!" И тогда Политбюро отдаёт решение на усмотрение Секретариата Союза писателей. После недавно прошедшего Съезда народных депутатов обстановка в стране сильно изменилась, и не считаться с мнением общественности уже было нельзя.
      И на сей раз Секретариат, во главе с В.Карповым, оказался на высоте и принял решение: печатать! Тогда же, 30 июня 1989 года на заседании Секретариата Союза писателей СССР было отменено позорное решение Союза писателей 1969 года об исключении Солженицына из СП. Секретариат обратился в Верховный Совет СССР с просьбой - вернуть Солженицыну гражданство. Это был уже новый Верховный Совет, избранный на Съезде народных депутатов, куда влилось много новых, демократических сил.
      Первая публикация глав из книги "Архипелаг ГУЛАГ" появилась в 8-м номере журнала. Её предваряло небольшое вступительное слово Залыгина, в котором он говорил, что "умные и честные оппоненты нужнее нашему обществу, чем дёшево приобретённые друзья.... Солженицын, с его непоколебимым упорством нам нынче попросту необходим..." Нобелевская лекция была напечатана в седьмом номере журнала.
      Солженицын в свою очередь пишет письмо Залыгину от 11 августа 1989 года, где благодарит его "за все шаги, решения, твердость... Мне радостно возвратиться в сегодняшний литературный поток через "Новый мир" и надеюсь сотрудничать с ним долго..."
      А мы потрясены тем, что узнаём из "Архипелага"… Такого анализа страны ГУЛАГ, всей советской карательной системы от её зарождения, таких кричащих подробностей многие из нас ещё не знали. И когда, наконец, "Архипелаг ГУЛАГ" пришел к широкому читателю, он потряс многих. Казалось бы, столько прочли за период гласности, но "Архипелаг" возвышался над всем, написанным до него. Для многих он явился толчком к прозрению. Недаром его так запрещали. Со страниц этой книги во весь рост вставала трагедия нашего общества, нашего народа. Потрясала участь военнопленных и особенно бывших узников немецких концлагерей, тема эта находилась под запретом, никогда не освещалась. Откровением прозвучали и поразили сравнения с царскими порядками, тем самым "кровавым" режимом, который мы так клеймили в истории.
      С этого момента пошёл вал публикаций Солженицына. Залыгин объявил 90-й год - "годом Солженицына". "В историю литературы, - писал он, -1990-й год войдёт ещё и как год Солженицына… Такой сосредоточенности на одном авторе, может быть, никакая литература не знала и не узнает никогда". Книги стали выходить отдельными изданиями, не только в журнальных публикациях.
      Получился ли "год Солженицына"? Оценки расходятся. Некоторые считают, что было мало откликов, статей о только что напечатанных произведениях Солженицына. С одной стороны оглушающего впечатления не получилось. Страна уже несколько лет жила в условиях Гласности, уже прочитано много книг, смелой публицистики, появились новые имена, новые кумиры. Солженицына, конечно, передержали. Власти знали, что делали. К 90-му году люди стали уставать от острых, обличительных публикаций. Кроме того, на повестку дня выдвигался вопрос простого выживания. Магазины пустели, проблемой становилась покупка простых вещей и самых необходимых продуктов. Менялась и роль литературы в обществе…
      И всё же тогда интерес к литературе серьёзной был ещё очень высок. Я просчитала количество газетных и журнальных откликов того года по библиографии, составленной Н.Г.Левитской, и насчитала их четырнадцать. Не так уж и мало. Некоторые статьи шли непосредственно под рубрикой: "Читаем Солженицына". Они шли и весь 1991-й год и 1992-й. И никакие "Колымские рассказы" Варлама Шаламова или "Крутой маршрут" Евгении Гинзбург, на которые любят ссылаться оппоненты, не заслонили "Архипелага", они лишь дополнили картину, "Архипелаг" же возвышался глыбой, он стал явлением.
      Литературным представителем писателя в СССР становится давний друг Солженицыных Вадим Борисов. Мы его встречали на страницах сборника "Из-под глыб", а началось их сотрудничество, когда в начале 70-х аспирант Института истории АН СССР помогал писателю в собирании материала для "Августа Четырнадцатого".
      Александр Исаевич в марте 1989 года посылает ему доверенность и пишет: "Полагаюсь на Ваш литературный и общественный вкус и на наше единомысленное понимание". Александр Исаевич не терпит вольных публикаций из неизвестных источников, он уже достаточно натерпелся от искажений недобросовестных издателей, и только через Борисова могут идти начавшиеся публикации в СССР.
      Осенью 1989 года Борисов совершает поездку в Вермонт. Это был первый посланец с родины с официально разрешенной поездкой - командировкой от "Нового мира", сотрудником которого он к тому времени был. Борисов везёт в Вермонт номера журнала с напечатанным в нем "Архипелагом ГУЛАГ".
      Свершилось!
      Александр Исаевич может, наконец, подержать в руках "Новый мир", со страниц которого встаёт "Архипелаг", а он только приговаривает: "Не может быть".
      Пятнадцать лет назад Борисов в числе многих друзей помогал Наталье Дмитриевне Солженицыной спасать и переносить в надежные руки архив Александра Исаевича, и был среди тех близких, кто провожал семью Солженицына в аэропорту. И вот через пятнадцать лет стала возможной встреча с человеком из близкого круга друзей. Невозможное стало возможным. Встреча была очень трогательной.
      Из Вермонта Борисов привозит и семитомное собрание сочинений Солженицына, изданное в Имка-Пресс, по которому будет выпущено новое издание в СССР только что образованным на кооперативных началах при "Новом мире" издательским центром ИНКОМ НВ. Эти изданные с большим трудом уже при начавшейся галопирующей инфляции рассыпающиеся книжки, отпечатанные на плохой бумаге, есть и у меня. Первое собрание сочинений Солженицына, изданное на родине, редактор - В.Борисов, тираж - один миллион сто тысяч экземпляров. Подписаться на это собрание могли не все желающие, а только подписчики "Нового мира". Да, то была ещё читающая страна, жадная до серьёзной литературы. Ещё не забили прилавки детективчики, ещё мы искали ответы на сложные вопросы бытия.
      Но параллельно с начавшимися публикациями появляются вопросы: почему Солженицын не высказывается по текущим событиям в СССР?
      Борисов в беседе с Аллой Латыниной в "Литгазете", где он делится впечатлениями о поездке, передаёт слова Солженицына о том, что в его произведениях уже поставлены почти все вопросы, к обсуждению которых мы приступаем только сейчас. И ещё, напоминает Борисов, "Солженицын имеет немалый опыт превратных толкований своих высказываний".
      Сам Александр Исаевич говорит об этом в интервью с Дэвидом Эйкманом для журнала "Тайм" в мае 1989 года так: "Сегодня многие советские люди свободно приезжают, свободно выступают здесь с докладами. Когда меня выслали, я был редкий вестник из того мира, не было ещё почти никого... а сегодня десятки и сотни советских людей объясняют Западу эти события. Зачем я ещё нужен?"
      В "Зернышке" он рассуждает о горбачевской перестройке: "Что что-то началось - слава Богу. Так можно - хвалить? Но все новизны пошли отначала нараскаряку и не так. Так надо бранить? И получается: ни хвалить, ни бранить. А остается - молчать".
      Вот и ключ к разгадке.
      И всё же он пытается сделать что-то как писатель, а не как публицист, донести до соотечественников правду о тех событиях, с которых началось крушение России, предостеречь: "не повторите февральского заблудия!", понимая всю грядущую опасность оголтелого феврализма. Чем ещё может помочь писатель? Своими книгами. И летом 87-го года как раз "Голос Америки" предложил прочесть серию отрывков из "Марта Семнадцатого". Александр Исаевич вдохновенно и долго готовился, составляя не просто отрывки, а связный рассказ о событиях в более сжатом виде. И надо было в отведённые 23 минуты одной передачи дать связный смысловой рассказ, не упустить важных линий и важных событий. На это ушло полгода. Так было записано несколько передач и пошли они в эфир с ноября 87-го года.
      Но увы. В том захлестнувшем страну потоке Гласности, "Голос Америки" перестал привлекать внимание, и голос писателя не был услышан. Так что все старания оказались напрасны. "Март Семнадцатого" опоздал-таки к новому Февралю", - записывает Александр Исаевич.
      Да, он не спешит высказываться. Но одной больной теме он посвятил большую работу, вышедшую летом 1990 года, и назвал её: "Как нам обустроить Россию?" Вот глобальный вопрос, над которым он размышляет, который уже назревал и в брожении на родине. Мысль о написании этой работы родилась в раздумьях: "мой долг и мои возможности по отношению к происходящим в России событиям?" И постепенно вырисовывалось, что это могла быть обобщающая публицистическая работа.
      В чем-то она перекликается с "Письмом вождям", является как бы его продолжением. И там, и здесь размышления о государственном устройстве, о том, что же можно сделать и как жить дальше? Уже в самом названии и подзаголовке - беспокойство о судьбе России и задушевное обращение к соотечественникам с заботой об общем доме.
      "Посильные соображения" - так написано в подзаголовке, и уже этим отметаются некоторые появившиеся позже претензии к вздумавшему учить их эмигранту. Толпе угодить трудно: молчишь - плохо, высказываешься - тоже плохо. Он далек от мысли мнить себя пророком, но всё же хочет поделиться своими соображениями, а может, и пригодятся? Ведь над природой власти, над государственностью он размышляет давно. Опыта из политической истории России в ХХ веке у него более чем достаточно.
      "Обустроить Россию" - как по-домашнему, по отечески звучат эти слова. Такой боли за Россию мы не слышали за весь период гласности. "…нет у нас сил на окраины, ни хозяйственных сил, ни духовных. Нет у нас сил на Империю! - и не надо, и свались она с наших плеч: она размозжает нас, и высасывает, и ускоряет нашу гибель".
      Слова эти потрясали своей искренней болью. Мне в связи с этим вспомнилось, как поразили резким контрастом при переезде из Риги в Псков в советские времена псковские продуктовые пустые магазины. То же самое можно было наблюдать при переезде из Минска в Смоленск. России доставалось меньше, чем республикам, Россия всё стерпит. Кто-то в то время говорил об имперских амбициях, кто-то о гордости за могучую державу и не было слов о себе, о сбережении русских, о России. А вот у Солженицына: "Держать великую империю - значит вымертвлять свой собственный народ. Зачем этот разноперстный сплав? - чтобы русским потерять своё неповторимое лицо?" И дальше: "Отделением двенадцати республик, этой кажущейся жертвой - Россия, напротив, освободит себя для драгоценного внутреннего развития…" На дворе 90-й год, но он провидчески говорит, что республик нам не удержать, да и не надо. И прозвучало предложение, лучше которого не придумать и сейчас, остаться в едином государстве четырем республикам: России, Белоруссии, Украине и Казахстану. Казахстану - потому что составлен он был "из южной Сибири, южного Приуралья да пустынных центральных просторов, … преображённых русскими, зэками да ссыльными… их устойчивая отечественная часть - это большая южная дуга областей…" А если захотят отделиться, то без русских областей…
      Жизнь показала, что это было бы самым мудрым решением. Ничего лучше идеи Александра Исаевича не придумали. Разрезали действительно по-живому, тысячи, да какое там - миллионы семей оказались разделёнными, и особенно в этих четырех республиках.
      Эта работа, конечно же, выделялась глубиной анализа, искренней болью за своё отечество, за его будущее. И просто удивительно, как неадекватно она была принята. Поистине, нет пророка в своём отечестве! Коммунистам-державникам не понравились разговоры об отделении республик, западники-либералы, постоянно говорившие об "имперских амбициях", готовы вообще были всё раздарить и всех отпустить. Особенно много было негативной реакции от националистических кругов Украины и Казахстана. Неприятно, когда им высказывали, что не в таких размерах надо бы отделяться, с отхватыванием больших российских территорий.
      А ведь отдельной главой обращался он к украинцам и белорусам, напоминая о том, что "все вместе мы истекли из драгоценного Киева", "откуда русская земля стала есть" - по летописи Нестора. Какие хорошие слова! И ещё о том, что и сам он наполовину украинец, а потому криком души звучит его призыв: "Братья! Не надо этого жестокого раздела!" Но недаром он долго изучал предреволюционную историю и игру на националистических чувствах украинцев отследил ещё от Парвуса. И, предполагая иное развитие событий, отмечает: "Конечно, если бы украинский народ действительно пожелал отделиться - никто не посмеет удерживать его силой".
      Все, кто относил себя к либералам и демократам, высказывались по данному вопросу обтекаемо, боясь обидеть казахов, украинцев. Но у многих русских до сих пор саднит, как же так раздарили русские земли? Забыты славные победы Суворова и доблесть русской армии, освобождавшей юг России от турок. И кто об этом скажет вслух? Только смелый человек, такой, как Солженицын.
      Но больше всего он призывает - не спешить, засесть за работу в комиссиях экспертов со всех сторон, и процесс разделения проводить обдуманно, не допуская развала хозяйства, а иначе " как бы нам ... не расплющиться под развалинами" коммунизма.
      Ох, как пророчески через пару лет прозвучит и это предостережение!
      В критике существующего строя, уровня жизни, образования слышатся и перехлёсты, что случается с неистовым ниспровергателем коммунизма, и всё же много в этой брошюре мудрого и полезного. Издана она была огромным тиражом в 27 миллионов экземпляров. И в Вермонт хлынули письма. По тысяче в неделю. Но широкого обсуждения проблемы не получилось - не дали. Да и руководство в лице Горбачева отнеслось прохладно к мыслям великого писателя. Отклики также предполагалось широко печатать, но не печатали.
      Но вернёмся к книгам и журнальным публикациям.
      В 90-м году "Новый мир" напечатал роман "В круге первом", за ним пошёл "Раковый корпус". В 1991 году напечатано там же мемуарное произведение "Бодался теленок с дубом". Стали появляться и книги, но слабо. Начался бум вокруг печатания Солженицына. Толстые журналы нарасхват печатали статьи, речи писателя, отрывки из "Красного колеса". Публицистику Александр Исаевич запретил печатать в первые два года, пока читатель не познакомится с его книгами. Но находились недобросовестные издания, которые всё же печатали и публицистику, и зачастую отрывки, вырванные из контекста. Вал публикаций был так велик, что Борисов не справлялся и вызывал нарекания со стороны автора. Рядом с ним возник некий издательский кооператив "Центр "Новый мир", который начал ведать всеми делами и отстёгивать себе хорошие проценты. "Хищники" российские оказались не лучше западных. Судьба публикаций в отсутствие автора была такая же, как в своё время на Западе. От миллионных изданий "Архипелага" Русский Общественный Фонд почти ничего не получил, пришлось ещё объясняться со швейцарскими властями (Фонд зарегистрирован в Швейцарии и даёт ежегодный отчёт: сколько заработано, сколько потрачено и на что).
      А сам Солженицын и радуется переменам на родине, и опасается, видя слишком обильное словоговорение и ниспровержение, что очень уж это похоже на Февраль 17-го и как бы не повторить его ошибок. Беспокоило его и то, что "при ослаблении государственных гаек - загорятся национальные розни", как они предсказывали ещё в сборнике "Из-под глыб". И русское национальное самосознание, русские чувства вероятнее всего "столь истоптанные... когда начнут возрождаться - то в форме искажённой, болезненной". И действительно, вскоре начался шум вокруг общества "Память", гораздо больший, чем та угроза, которую оно якобы представляло. Сюда же пытались замешать и Солженицына, утверждая: вот его союзники.
      Но начинается переписка и с официальными лицами - представителями новой власти. Так, в августе 1990 года советские газеты публикуют письмо от тогдашнего Председателя Совета министров РСФСР И.С.Силаева, в котором он приглашает Солженицына приехать и быть его гостем. Александр Исаевич пишет Силаеву письмо, где благодарит его за приглашение, но оговаривается, что туристом он на родную землю не поедет, а приедет "чтобы жить там и умереть". И ещё раз повторяет: "я не могу обогнать свои книги", а книги всё еще очень слабо издаются, кроме "Нового мира" практически ничего нет. Пользуясь случаем, Александр Исаевич вступается за Русский Общественный Фонд, говорит о необходимости снять судимости с его сподвижников, а сам Фонд легализовать, чтобы он мог оказывать помощь совершенно открыто.
      Контактов с родиной в эту пору становится всё больше. Так, осенью приходит весть из Рязани, где его избрали почетным гражданином города, и Александр Исаевич пишет рязанцам тёплое благодарственное письмо в ответ на их телеграмму.
      В конце 1990 года случилось и вовсе невероятное событие. Постановлением Совета Министров РСФСР о присуждении государственных премий в области литературы, искусства и архитектуры Солженицын награждался премией за книгу "Архипелаг ГУЛАГ". За ту самую книгу, за которую в 1974 году его лишили родины, выкинули с родной земли.
      И что же непокорный Солженицын?
      Он отказывается от премии и пишет письмо Председателю Комитета РСФСР по государственным премиям. В письме он излагает свою позицию. Он не может принять премию за книгу, притом, что "большинство нашего народа ещё не имело возможности её прочесть... её малые тиражи продаются на черном рынке по бешеным ценам". И второе: "в нашей стране болезнь ГУЛАГа и посегодня не преодолена... Эта книга о страданиях миллионов, и я не могу собирать на ней почет".
      Вот таков Солженицын.
      

Мысли о возвращении не покидали его все эти годы. Пожалуй, никто из эмигрантов так последовательно и так упорно не говорил о возвращении, как Солженицын.
      Также ещё с начала эмиграции в 75 году, будучи на Аляске и глядя на Запад, который есть уже наш Дальний Восток, Александр Исаевич думал, что возвращаться будет вот так, через всю Сибирь. Так он и сделал. Но до этого момента ещё много воды утекло и много произошло событий.
      В 1990-м году Александр Исаевич завершил эпопею "Красное колесо"! Позади многолетний труд, вылившийся в десять томов, но осталось ещё много неиспользованного материала, в частности, собранного в Тамбовской области, и Александр Исаевич рассчитывает в будущем использовать их для двучастных рассказов. Много и других материалов по истории России и революционно-освободительному движению, что-то войдёт в будущую книгу "Двести лет вместе".
      Но кроме литературной работы есть и обычные семейные заботы, коих немало при наличии четверых детей. А дети тем временем подросли, и надо всерьёз задумываться об их образовании. В американских школах образование не на должном уровне, и в 1987 году Наталья Дмитриевна везёт двух сыновей в Лондон. Старшего, Ермолая определили в колледж в Итоне. Поначалу ему не понравились строгости, но сама атмосфера колледжа была более интеллектуальной, чем в прежней школе, Ермолай постепенно втянулся и стал получать высокие оценки.
      Игнат поступил в Лондонскую музыкальную школу. Ростропович, часто приезжавший в Лондон, навещал своего "крестника" (ведь это он обратил внимание на его музыкальные способности), которому было в то время всего пятнадцать лет. По окончании учёбы оба сына вернутся в Америку. Ермолай через два года закончил Итон с круглыми пятёрками и поступил в Гарвардский университет, принят сразу на второй курс. В Гарварде же будет позже учиться и младший Стёпа, изучать градостроительство. А Игнат вернулся через три года и поступил в консерваторию в Филадельфии. Учился сразу по двум классам - фортепиано и дирижирование.
      Старший - Митя живёт и работает в Нью-Йорке, увлёкся моторами, автомобилями и имеет уже свою мастерскую. В "Пять ручьёв" лишь наезжает в гости, постоянно с родителями живёт лишь младший Стёпа.
      Митя - первый из семьи съездит на родину под Новый 1990-й год! Ведь он ещё хорошо помнит Москву, ему было 12 лет при отъезде.
      За событиями в Москве - августовским путчем 1991 года следили и в доме Солженицына, радовались мужеству защитников Белого дома! Были в это время дома и сыновья, и вместе следили по телевизору за происходящим там, на далёкой родине. Видели, как был повержен памятник Дзержинскому на Лубянской площади. Для бывшего политзаключённого это, конечно же, несказанная радость.
      И после победы Александр Исаевич шлёт письмо Президенту Ельцину. "Восхищаюсь отвагой Вашей и всех окружавших Вас в те дни и ночи. Горжусь, что русские люди нашли в себе силу сбросить самый вцепчивый и долголетний тоталитарный режим на Земле. Только теперь, а не шесть лет назад, начинается подлинное освобождение нашего народа…"
      Но его беспокоит и дальнейшее развитие событий, парад суверенитетов, о которых стали заявлять республики. В том же письме он говорит: "есть решения, которых потом не исправить вослед", выражает беспокойство по поводу предстоящего референдума на Украине: "Я с тем и спешу, чтобы просить Вас: защитить интересы тех многих миллионов, кто вовсе не желает от нас отделяться".
      Ельцин шлёт ответное письмо.
      А позже, в октябре Александр Исаевич пишет "Обращение к референдуму на Украине". Здесь, как и в письме Президенту, он снова говорит о том, что каждая область должна сама решить, куда она прилегает. "Разные области имеют совсем разное историческое происхождение, непохожий состав населения, и не может судьба жителей области решаться перевесом среднего арифметического по обширной 50-миллионной республике".
      Разумные мысли, но решение было бы слишком хорошим для нашей жизни, так не бывает.
      И всё же коммунистическая власть рухнула, и возврат на родину становился реальностью.
      Когда-то в интервью Сапиету в 1979 году он сказал: "Не может быть, чтоб 1100-летнее существование нашего народа... не пересилило бы 60-летнего оголтения коммунистов. Все-таки наша жила - крепче!"
      Пророчество сбылось.
      А вот и важнейшее событие в их жизни! 17 сентября 1991 года решением Генерального прокурора СССР прекращено наконец дело по статье УК РСФСР "измена родине", возбуждённого в 1974 году против Александра Солженицына, за отсутствием состава преступления. Вот так. Обвинительная статья, по которой его высылали, снята только после августовских событий того года.
      Гражданство было возвращено в 1990 году. Причём Солженицын был включён в общий список из 23 эмигрантов, добровольно уехавших из СССР, таких как Аксёнов, Чалидзе, которым Указом возвращалось гражданство. Солженицын добровольно не уезжал, и такая милость ему не понравилась. Александр Исаевич заявил, что такой реабилитации для него недостаточно.
      Но теперь, в 1991 году, после снятия обвинения в "измене родине", действительно, путь к возвращению открыт. Значит, надо устраиваться с жильём. Решили, что Наталье Дмитриевне надо ехать вначале одной - решать этот насущный вопрос. Искать участок, где можно было бы строить дом. Но в зиму такие дела не делаются, значит, ждать придётся до весны 92-го года.
      Между тем контакты с родиной, в том числе и с государственными деятелями становились всё активнее. Послом России в США назначается Владимир Лукин, он посетил их в "Пяти ручьях". Александру Исаевичу он понравился, и в "Зёрнышке" он характеризует его такими словами: "светлоумный и теплосердечный". Позже они обмениваются с Солженицыным письмами в 1992 и 93-м годах. В письмах Солженицына снова беспокойство за процессы, происходящие на родине. Ведь это самый болезненный период разделения единого государства на части, начавшийся объявлением Украины об отделении. В письме разговор о Крыме. "Огромная область была вне всяких законов "подарена" капризом подгулявшего сатрапа - и это в середине XX века!" - пишет Солженицын. И не только о Крыме, "и все границы между республиками бывшего СССР были нарезаны ранними советскими вождями полностью произвольно, без всякого соотнесения с этническим составом областей, местностей и их историческими традициями - а лишь по политическим выгодам того момента. В частности, так была оторвана и Донецкая область от Дона - чтоб ослабить Дон за его борьбу против большевизма. За такую же упорную борьбу были наказаны уральское и сибирское казачество и область большого Западно-Сибирского крестьянского восстания 1921 года". Но российская власть, увы, не настаивает на пересмотре границ и не поднимает вопрос о Крыме и даже о Севастополе, имеющем особый статус.
      В 1992 году во время визита в Соединённые Штаты Александру Исаевичу позвонил Президент России Ельцин и состоялся сорокаминутный разговор. Затрагивался вопрос о Чечне, о Курильских островах, над проблемой которых тогда мучительно размышлял Президент. В частности, он спросил мнение Солженицына. Тот ответил, что "изучил историю этих островов, начиная с ХII века. Не наши эти острова. Отдайте. Но - дорого!"
      В то время у Президента Ельцина был "глубокий интерес к личности и воззрениям Солженицына, - говорил пресс-секретарь Президента Вячеслав Костиков на одной из пресс конференций накануне приезда писателя в Россию, - и это отношение определяется масштабом личности писателя, его талантом, его подвижнической судьбой".
      Второе письмо Лукину написано в 1993 году, когда нарастает конфронтация между Президентом России и Верховным Советом, возглавляемым Хасбулатовым. Точнее, Лукин обратился к Солженицыну с письмом, в котором содержалась просьба: дать оценку происходящим в России событиям. И в этом письме Александр Исаевич проявляет крайнюю озабоченность по поводу происходящих на родине событий и, в частности, попыток левых сил ограничить президентскую власть или вообще упразднить и перейти к парламентской республике. "Российская федерация при её размерах и многообразии не может существовать без сильной президентской власти… Опыт государства парламентского - на Западе достигался веками" - высказывает он в письме Лукину свои мысли. "От государственных решений, которые будут приняты сейчас и именно этими людьми, зависит судьба страны, может быть, на столетие вперёд, когда и нынешние политики все перемрут, - а гиря ложного решения так и будет висеть на шее России".
      И примеров тому немало.
      Недоброжелатели Солженицына ставили ему в вину, что он-де отмалчивался в этот бурный период. В предыдущей главе я уже приводила высказывание Солженицына по этому поводу, но и вышеприведённые цитаты из писем говорят о большой озабоченности и о государственном уровне мышления писателя. "Депутаты не смеют швырять народную судьбу в игралище корыстных голосований", - пишет он Лукину.
      Еще в интервью с Сапиетом 1979 года на вопрос - какой вы видите Россию? он сказал: "я вижу её в вы-здо-ров-лении. Отказаться от всех захватных международных бредней - и начать мирное, долгое, долгое - выздоровление".
      В конце апреля 1992 года в Кавендиш приезжает известный кинорежиссёр Станислав Говорухин и делает телеинтервью для компании "Останкино". Предложение от "Останкино" поступило ещё осенью 91-го года, но Александр Исаевич перенёс интервью на весну 92-го.
      Наконец после стольких лет запрета и молчания случилось первое интервью с Солженицыным, пошедшее в эфир у него на родине! И соотечественники наконец смогли увидеть живого и здравствующего писателя Солженицына. Снято многолетнее табу.
      Разговор касается истории России, работы писателя над исторической эпопеей.
      "Чтобы узнать, что с нами будет, мы должны понять, что с нами было", - такими словами предваряет начало разговора Говорухин. Говорят они и о сходстве сегодняшних событий с событиями Февраля 1917 года.
      "…именно потому, что я невылазно, много лет занимался Февралём 1917 года, - говорит Солженицын, - я с ужасом предвидел, что ведь это может повториться, если мы не будем опытом своим вооружены. Я всё время этого боялся… Раз мы находимся на холодном утёсе тоталитаризма, нам в долину нельзя прыгнуть, нам нужно медленно, медленно, при твёрдой, уверенной власти, медленно спускаться виражами в долину демократии. И меня за это клеймили тут на Западе и третья эмиграция, что, значит, я не хочу демократии. Раз я не хочу демократии в один день и сразу - значит, я враг демократии. А я и знал, что так будет. Я имел богатейший опыт, я 1917 год пережил на себе. Да, этого самого я боялся, и наш нынешний хаос прямо напоминает тот…"
      А на родине телезрители впервые могли видеть на экране разговор с опальным писателем, его дом, его рабочий кабинет. Через много лет протянулся мостик между писателем и его читателями, с замиранием сердца следившими когда-то в 70-е годы за неравным поединком бесстрашного борца. Смотрела и подросшая молодёжь.
      Справедливость восторжествовала.
      В январе 1993 года Американский национальный клуб искусств присудил Солженицыну литературную награду. Вероятно, зная о предстоящем отъезде, Америка, где столько лет прожил знаменитый писатель, спохватилась. Сам Александр Исаевич в Нью-Йорк не поехал и ответное слово на церемонии вручения премий прочёл его сын Игнат на английском языке. В нём - размышления о литературе. Писатель предостерегает, что "свобода творчества - опасная категория… Утеря ответственной организующей силы - роняет и даже разрушает структуру и смысл, и конечную ценность произведения... А апофеозом ложно понятого "авангардизма" в начале ХХ века - звонкого, нетерпеливого, стало разрушение".
      В Александре Исаевиче, как всегда, говорит гражданин, человек с высокой нравственной и художественной меркой, он с горечью замечает, что в наше время "отказ от каких-либо идеалов рассматривается как доблесть... затмилась духовная ось мировой жизни…" Ещё он говорит о том, что "в новой сегодняшней России, в открывшейся бесцензурной литературе нашлись писатели, кто увидел главную ценность "в нестеснённом "самовыражении" и только: просто выразить своё восприятие окружающего, часто с бесчувственностью к сегодняшним болезням и со зримой душевной пустотой… выразить безответственно перед нравственностью народной, и особенно юношества, - порой и с густым употреблением низкой брани, какая столетиями считалась немыслимой в печати, а теперь стала чуть ли не пропуском в литературу".
      К сожалению, так.
      Но и к Америке он не прирос, хотя американская политическая жизнь, по его же словам, могла захлестнуть его с самого начала. Все годы жизни в Штатах он получал сотни всевозможных приглашений, на которые не хватило бы и жизни, а уж о литературном труде тогда нечего было и думать. И он предпочёл - сдержанность и уединение.
      В июне 1992 года Наталья Дмитриевна вместе с сыновьями - Ермолаем и Стёпой едут в Москву. Наконец-то состоялась встреча после долгой разлуки с любимым городом, друзьями и родными для коренной москвички Натальи Дмитриевны, и первая встреча для подросших сыновей, увезённых малютками.
      Пробыли шесть недель. Сыновья съездили ещё на юг, в родные места отца. Наталья Дмитриевна пыталась найти подходящий дом или участок, исколесила всё Подмосковье, но так ничего и не было куплено в этот первый приезд. Тогда же её принял Ельцин и поручил коменданту Кремля помочь в покупке дома с участком под Москвой.
      Александр Исаевич не любит скученных городских районов, не любит квартир, он хотел бы по-прежнему жить в отдельном доме, в уединении, где можно было бы спокойно работать. Кроме того, у них скопились огромные архивы, для хранения которых также нужно помещение.
      Солженицыным предоставляют в пользование участок в Троице-Лыково у Москва-реки. Когда-то здесь была дача маршала Тухачевского. Дом к этому времени сильно обветшал, и Солженицыны начали строить новый большой дом за свои средства.
      В 1993-м году Наталье Дмитриевне пришлось ехать в Москву во второй раз. Дом строился, но стало ясно, что к их приезду он не будет готов. Зимой потекла вся крыша, обнаружились и другие неприятные вещи, не были сделаны вентиляционные каналы в должном количестве, не сделана гидроизоляция. Дом отсырел, и въезжать туда пока невозможно. Значит, придётся пожить в квартире, которую Наталья Дмитриевна купила в первый приезд, в 1992 году.
      Летом 1993 года Ермолай окончил Гарвардский университет, и Александр Исаевич ещё раз побывал там на выпускных торжествах, теперь уже собственного сына. Игнат осенью 93-го года побывал с гастролями в Москве, Петербурге и Прибалтике.
      В сентябре-октябре 1993 года Александр Исаевич с Натальей Дмитриевной совершают прощальную поездку по Европе, посещает Швейцарию, Францию, Германию, в Италии посещают Рим, который не был охвачен первой поездкой в 1975 году. Александр Исаевич даёт серию интервью различным европейским газетам, журналам и телеканалам.
      Не обходится без обсуждения процессов, происходящих в СССР, и теперь уже в России, о роли Горбачева, в связи с чем Александр Исаевич отмечает, что фигура Горбачёва на Западе сильно преувеличена. Разговор касается и предстоящего возвращения писателя в Россию. Во всех разговорах присутствует неизменное "у нас", "наше" - Александр Исаевич считает себя гражданином России, близко к сердцу принимает её боль.
      В Швейцарии он встречается с давним знакомцем Стигом Фридериксом, помогавшим когда-то в Москве Наталье Дмитриевне спасать архив, и записывает интервью для шведского телевидения.
      Спустя почти двадцать лет вспоминали они встречи в Москве… Говорили о журналистах, пишущих о писателе всякий вздор. На что Александр Исаевич отвечает: "Нет, в истории всегда истина поднимается. То, что наврут, настроят со всех сторон - это потом отпадает с какого-то времени…. История своё возьмёт".
      В беседе упоминается имя президента Рейгана и его вклад в крах коммунизма. Фридерикс, в свою очередь, говорит и о влиянии Солженицына на мышление президента Рейгана, который его неоднократно цитировал.
      В высказываниях Солженицына 90-х годов постоянно сквозит мысль - не только вернуться в Россию, но и включиться в работу. "Никакими заявлениями с Запада я не могу помочь России, как своим реальным участием там". Это из интервью швейцарскому еженедельнику "Вельтвохе". И там же: "никакой политической должности я не собираюсь занимать".
      Но, как мы увидим позже, после возвращения в Россию Солженицына постигнет участь Плеханова, вернувшегося в революционные события весны 1917 года. Более молодые и пробивные уже заняли ведущие места в политическом раскладе и "диссидент №1" им как-то уже и мешает. Появилось много новоиспечённых говорунов и слушать умудрённого опытом человека им ни к чему.
      Состоялась и парижская встреча в прямом эфире всё с тем же Бернаром Пиво в телепередаче "Культурный бульон". Через восемнадцать лет всё тот же Пиво!
      Разговор идёт, прежде всего, о литературе, но касается и сегодняшних событий в России, и Солженицын с опаской говорит: "Пока честные люди начнут честный бизнес, произойдет страшное разграбление страны". И опасается, что "опошленная, погубленная, развращённая часть народа может задавить здоровую часть…". Проблема России, - считает он, - прежде всего - нравственная.
      Времена изменились, и на родине газета "Известия" даёт пространный отчет об этой телевстрече с Солженицыным в Париже.
      Там же он даёт интервью газете "Фигаро". Осуждает поспешность и необдуманность реформ Ельцина.
      И всё-таки в высказываниях Солженицына снова просматривается абсолютизация зла и некоторый идеализм. В словах "культура уничтожена" в СССР есть явный перебор.
      Нельзя не замечать, что и в советскую эпоху были высокие достижения в кино и в театре, в музыке и литературе. Сейчас мы можем сделать сравнение не в пользу того, что имеем в настоящее время.
      Последним в европейской поездке было интервью с соотечественником - боннским корреспондентом телекомпании "Останкино" Вячеславом Кондратьевым. Это уже 21 октября 1993 года. За это время произошли трагические события в Москве. Приходится говорить и о них. "Нынешнее столкновение двух властей - совершенно неизбежный и закономерный этап в нашем мучительном и долголетнем пути освобождения от коммунизма" - считает Александр Исаевич.
      В декабре 1993 года Солженицын получает от Президента Ельцина поздравление в связи с 75-летием.
      И вот Александр Исаевич произносит прощальное слово в Кавендише. Это произошло 28 февраля 1994 года. Когда-то поселившись здесь, он произносил приветственное обращение к соседям - семнадцать лет назад. Собственно, Америка для них и есть вот этот маленький, суровый, небогатый штат на севере страны, населённый гордыми, достойными людьми, хранящими много традиций. Он так же зелен и красив, как Подмосковье. О Вермонте и Кавендише у них останутся очень тёплые воспоминания.
      Казавшееся невозможным возвращение в Россию приближается. Пакуются архивы, книги, дом заполняется коробками, и снова в путь, через океан. Домой. Ещё раз поплывёт через океан и совершит обратное путешествие на родину знаменитый стол писателя, тот самый - с многочисленными полочками и бонбоньерками. Архив пока увозится не весь, так как везти пока некуда. Забирается архив Первой и Второй эмиграции, те воспоминания, которые были присланы, а архив Александра Исаевича пока остаётся на временное хранение. Были предложения от нескольких университетов оставить в Штатах архив или хотя бы часть архива писателя. Но Александр Исаевич отказался, весь архив должен принадлежать России.
      Незадолго до отъезда в семье Солженицыных случилась беда - 18 марта внезапно от разрыва сердца умер старший сын Натальи Дмитриевны - всеми любимый Митя. В расцвете сил, в расцвете лет - в 31 год! Это был страшный удар! Осталась вдова с маленькой дочкой на руках. Как пишет Александр Исаевич - это у него наследственное, по мужской линии, так же умер дед, прадед и дядья...
      В апреле - прощальное интервью крупнейшему журналу "Форбс", популярному не только среди бизнесменов и предпринимателей, коим он предназначается, но и в широких кругах Америки и за её пределами. Вел беседу Пол Хлебников - американец русского происхождения.
      "Вермонтского мудреца нелегко определить, - было написано в редакционном комментарии. - Он не консерватор. Он не либерал. Он... Солженицын. Его знаменитая гарвардская речь проникла в сознание, или, по меньшей мере, задела страну настолько, что американский народ избрал в 1980-м году Рейгана, который оживил американскую демократию".
      Дом остаётся сыновьям, все они пока разбросаны по учебным заведениям, живут в общежитиях или снимают жильё, и хотя бы здесь у них будет дом. Здесь же будет жить маленькая внучка Таня со своей мамой - вдовой Дмитрия.
      Возвращение состоялось в мае через Аляску, как когда-то и предполагал Александр Исаевич. Ступить вначале на колымскую землю, можно сказать, священную для политического зэка, устланную костями стольких невинных жертв большевизма, которым он посвятил свой незабвенный "Архипелаг ГУЛАГ".
      Прощай Америка!
      27 мая лайнер компании "Аляска Эрлайн" приземлился в Магадане. С трапа самолёта Александр Исаевич в сопровождении Натальи Дмитриевны и сына Степана сошёл на родную землю. На землю той смой Колымы, которая является самым большим островом Архипелага ГУЛАГ, описанного Солженицыным. Александр Исаевич опустился на колени и поцеловал эту землю, полную скорбей.
      Тут же первое общение с народом. С встречающими. И самые первые впечатления Александра Исаевича - то, что все вокруг говорят по-русски!!
      Остановка в Магадане была кратковременной, рейс транзитный до Владивостока. Самолёт садился для дозаправки, но задержался дольше обычного, пока Александр Исаевич общался с народом. Следующая посадка в Хабаровске, и снова встречи. Наконец Владивосток, откуда Солженицыны поедут поездом. Самолёт опаздывает на два часа из-за увеличенного времени пребывания в Магадане и Хабаровске, аэропорт полон журналистов ведущих мировых агентств, теле-радиокомпаний, газет и журналов, около двухсот человек. Среди встречающих сын Ермолай, прилетевший из Тайбея (Тайвань), где он находится на стажировке, по профессии он синолог (китаевед). Здесь же давний друг Александра Исаевича писатель Можаев, а также координатор поездки, журналист Юрий Прокофьев, приезжавший в Вермонт вместе с Говорухиным.
      Когда Солженицыны спустились с трапа, их чуть не смела туча журналистов, они буквально несли их. Затем вечером была встреча с горожанами на центральной площади, носящей, кстати, не совсем подходящее для такой встречи название "Борцам за власть Советов на Дальнем Востоке". Александр Исаевич обратился к присутствующим с речью, а на следующий день дал пресс-конференцию.
      А дальше путешествие поездом через всю Россию. Компания Би-би-си арендовала два вагона и оплачивала поездку. Они же снимали фильм. На пути остановки в Хабаровске, Благовещенске, Чите, Иркутске... Когда-то, ещё в 1962 году Солженицын предпринимал поездку по Сибири, но из Иркутска его вернула телеграмма Твардовского. Так начинался писатель Солженицын. Много воды утекло с тех пор. И вот спустя 32 года он проехал через всю Сибирь, но только уже в обратном направлении. Много было трогательных встреч. В одном из фильмов о Солженицыне есть эпизод, берущий за душу. Александр Исаевич сходит с поезда где-то в Сибири, и женщина, которая первой подходит к нему, говорит изгнаннику: "Простите нас, Александр Исаевич, что мы не могли вас защитить…"
      Вот так просто попросила прощения за власть, изгнавшую патриота России с родной земли, за всех нас… Растроганный Александр Исаевич обнимает женщину и говорит: "Ну что вы, милая, я давно всё простил, да и вы не виноваты".
      В речах Солженицына, произнесённых в разных городах, звучало много критики в адрес перестройки и гайдаровских реформ. "Реформы Гайдара глупые, безмозглые, я отказываюсь считать это реформой, у них нет плана и цели, последовательности и системы". Так же резко высказывался он и о приватизации: "Всю приватизацию надо пропустить через прокуратуру, надо её остановить и начать следствие".
      Москва встречала писателя запруженным перроном и такой же запруженной площадью у Ярославского вокзала 21 июля. Шёл дождь, но никого он не мог напугать, около двадцати тысяч человек собралось здесь. Встречающие в момент выхода семьи на платформу скандировали: "Здравствуй, Исаич, здравствуй, Исаич!" Коммунисты вели себя весьма сдержанно, развернули плакатик с надписью "Солженицын - пособник Америки в развале СССР", но потом как-то быстро свернули. Лишь кучка коммунистов-радикалов из партии Анпилова на выходе с перрона ещё что-то ругательное выкрикивала. Но конфликт с коммунистической идеологией не нов, и удивляться писателю тут нечему. Из официальных властей встречал писателя мэр города Юрий Лужков, а также писатели Сергей Залыгин и Юрий Карякин. Здесь же состоялся небольшой митинг, от имени Государственной Думы приветствовал Солженицына уже знакомый нам Владимир Лукин, будучи к тому времени депутатом. Александр Исаевич выступил с ответной речью, где много говорил о бедах, обрушившихся на российский народ. "Государство не выполняет своих обязанностей перед гражданами, и страна идёт нелепым, тяжёлым, искривлённым путём… Но я не теряю надежды, что России удастся выбраться из этой ямы…"
      Так начался ещё один этап в жизни Солженицына. Жизнь на родине, после возврата.

Часть 3