Солнце задержалось у горизонта, cлегка прикрывшись легким облачком, словно шарфом. Еще мгновение и оно скатится за эту самую несуществующую в природе черту и поплывет над другими странами. Скользнет лучами по Кракову и Варшаве, умоется в водах Вислы и Влтавы, заглянет к французам в мансарды, пробежится по итальянскому сапожку, перевалится через Пиренеи и повиснет надолго над Атлантикой.
      Ах, если бы записаться в друзья к этому оранжевому диску, взять его под ручку, вместе покатиться и заглянуть в другие миры. Но покатится оно одно, без меня, а я еще долго буду стоять на автобусной остановке. Вот уже и половина диска опустилась за край земли, вот уже и три четверти и можно сказать солнышку: прощай. День осенний короток, и светило недолго радует нас. Я еду с работы, автобуса давно нет, стояние становится унылым и тягостным. Но вот в приближающейся к остановке фигурке я узнаю знакомую девушку. Милое создание, Томочка Ляшевич, я ей симпатизирую и рада ее видеть.
      Дальнейшее ожидание проходит незаметно, мы мило беседуем, и автобус теперь появляется даже слишком быстро, мы еще не наговорились.
      Мы познакомились несколько месяцев назад. Она не была ни броской, ни шумной, но в ней таилась загадка, в ней ощущалось нечто, спрятанное от посторонних глаз, а это меня всегда привлекало. Она не открывалась сразу, к ней нужно было подобрать ключик. И кажется, я расположила ее к себе. Я уже знала, что чаще всего богатый внутренний мир можно обнаружить у молчаливых и замкнутых, и на первый взгляд неприметных, таких, кто не сразу приковывает к себе внимание, для этого надо быть наблюдательным, надо уметь видеть, надо хотеть увидеть.
      Ее нельзя было назвать красивой, но очень милой и симпатичной она, конечно же, была. И было в ней какое-то очарование, особенно улыбка, не манерная, а искренняя и лучистая, и немного застенчивая, что придавало ей особое обаяние и встречается теперь нечасто, улыбка юной неиспорченной девушки. Улыбкой она словно открывалась тебе навстречу, открывалась тому, кому доверяла. Как тюльпан раскрывается навстречу солнечному лучу, так и она раскрывалась тем, в ком чувствовала тепло и расположение, и тогда с ней можно было наговориться вволю.
      Ей было тогда девятнадцать лет. Возраст, когда девушка расцвела, созрела и мечтает о любви. Работали мы в цехе - огромном и чистом, где изготавливали полупроводниковые транзисторы. Мы ходили в белых халатах, белых марлевых накрахмаленных коронах или шапочках. Чистота и белизна окружали нас в этом огромный зале, залитом светом, без окон, чтобы не попадала пыль, с искусственной вентиляцией. На входе в зал нас обдувало воздухом, мы проходили сквозь гудящие боксы, где с нас сметало пылинки. Нам даже запрещали красить ресницы и губы и выпускать челки. Но мы приспосабливались. Мы красились неброско, но совсем отказаться от этого не могли, любовно укладывали прядки волос, которые должны были лишь слегка выглядывать из-под колпака и всё-таки украсить нас. Работали в две смены. Во вторую смену было спокойнее, меньше начальства и прочего суетящегося люда, и мы с Томой разговаривали на разные темы, все больше и больше сближаясь. Я была старше на четыре года и как бы покровительствовала ей. У меня было больше опыта, больше знаний, и я с удовольствием делилась с ней, а она с радостью принимала, впитывала в себя.
      Мы обе радовались, что открыли друг друга, обе признались, что не сразу заметили друг друга, было в нас что-то родственное - замкнутость роднила нас. И как же нам интересно было делиться друг с другом мыслями, впечатлениями...
      Томочка была благодарной слушательницей, ей все было интересно, она впитывала все, как губка. Вначале я приобщала ее к художникам, чем увлекалась в то время сама. Я рассказывала ей о Ван Гоге из только что прочитанной книги "Жажда жизни", об этом несчастном человеке, при жизни не продавшем ни одной картины, о его удивительных солнечных красках арлезианского периода. Она брала у меня книги и тоже с удовольствием читала Чуть позже я стала рассказывать о сообществе русских художников, объединившихся вокруг журнала "Мир искусства", мы говорили о Баксте, о Сомове....
      Мы сидели рядом за нашими столами, полузакрытыми стеклянными колпаками, руки наши работали, а мы тихо разговаривали.
      Тома увлеклась поэзией, читала Пастернака. Мне хотелось увлечь ее Ахматовой, Блоком, поэзия Пастернака в ту пору глубоко не задевала меня, но я решила ее не пугать и не говорить ничего, может быть, это я не сумела услышать то, что услышала она. И она тихонько, чтобы слышала только я, декламировала стихи:
      Ты появишься у двери
      В чем-то белом без причуд,
      В чем-то вся из тех материй,
      Из которых хлопья шьют...
      
      Вероятно, эти стихи соответствовали ее настроению.
      Беседы наши стали более доверительными, и мы, конечно, стали говорить о любви. Тома призналась мне, что еще никого не любила и очень хотела бы полюбить. Некоторые ее сверстницы уже многое успели. Она задержалась в своем развитии, может быть потому, что у нее раньше было плохое лицо - прыщеватая кожа, о чем она и поведала мне. Она сильно страдала от этого, сторонилась ребят, а медицина не могла ей помочь. Так продолжалось несколько лет. У кого-то это бывает непродолжительный период, чаще у мальчиков, а тут у девочки и затянулось. Уже и шестнадцать лет, и семнадцать, и все не проходит. На девушку все это подействовало удручающе и наложило свой отпечаток. Тогда она сама стала искать средство, как избавиться от этого недуга. Она перепробовала многое и, наконец, после долгих мытарств нашла - пивные дрожжи. Они и вылечили ее, лицо ее очистилось от этой напасти. Кожа стала почти нормальной и уже не портила ее милого личика, только была чуть пористей, чем у других, что можно было заметить только при близком рассмотрении.
      Девушка стала оживать, постепенно уходила зажатость, точно спадали с нее оковы, она стала ощущать себя хорошенькой, о чем я тоже твердила ей, и легкая кокетливость появилась в ней. Она расцветала. Застенчивость оставалась, но это было ее природное качество, она ее только украшала, к тому же качество редкое и почти исчезающее. И мне казалось - оно порадует того, кто это поймет и оценит и разглядит это сокровище.
      Но пока не разглядели. Больше кидались за шумными, громкими, смелыми. А Томочке хотелось большой настоящей любви, она хотела любить и быть любимой, хотела, чтобы и ее кто-то полюбил по-настоящему.
      Как нечасто теперь можно встретить вот такую цельную натуру, такую неиспорченную душу, в ней столько чистоты, что хватило бы на двоих. "Как счастлив будет тот, кто ее полюбит", - думала я.
      Сколько вечеров мы проговорили об этом! Мы не были подругами, не проводили вместе свободное время, у каждой был свой круг общения, мы были собеседниками. Мы обе были немножко идеалистками, но нас это устраивало. Прагматики кишели вокруг.
      Но вскоре наши пути разошлись. Я закружилась в своем водовороте жизни, окончила институт и перешла на другую работу, Тома тоже ушла из моей жизни и занимала лишь кусочек памяти.
      Спустя три года я была приглашена в ресторан на юбилей. Наша секретарша, Валентина Иосифовна пышно справляла свое пятидесятилетие.
      Мы толпились в вестибюле, ожидая прихода запаздывающих гостей, смеялись, разговаривали. Валентина Иосифовна поправляла прическу, разглаживала платье на внушительном животе и тоже много говорила.
      - А где же ваша дочка, что же Светы нет? - спросил вдруг кто-то о дочери, работавшей в нашем учреждении.
      Валентина Иосифовна сразу посерьезнела, улыбка сошла с ее лица.
      - Да она на поминках. Девять дней как умерла ее подружка... Тома Ляшевич.
      Я сразу же окаменела и вся превратилась в слух.
      - При родах умерла, представляете? Заражение крови у нее, стали делать переливание и перепутали группу крови. - Я не шевелилась и слушала, боясь пропустить хоть слово. Я ничего не спрашивала, поглощая информацию, которую сообщала Валентина Иосифовна, о говорливости ее я знала и поэтому ожидала, что она многое успеет сообщить, только не надо ее перебивать. И она продолжила:
      - Мальчик остался сиротой…
      - А отец? - спросил кто-то.
      - А, не знаю... этот Саша... Нужен ему ребенок... Они поженились за месяц до родов. Она так его любила, была уже беременной, столько встречались, а он все тянул, не хотел жениться. Наконец поженились и вот на тебе, при родах умерла.
      Я так и не задала ни одного вопроса, новость словно ушибла меня и отняла речь.
      Вскоре мы поднялись наверх, в зал, уселись за банкетный стол, и началось шумное застолье. Я была вместе со всеми за этим столом, пила, ела, может быть, даже смеялась, а все мои мысли были с Томочкой Ляшевич, - моей милой Томой, которой, оказывается, уже нет в живых.
      Так значит, она все-таки любила. Любила, видимо, сильно этого Сашу, что решилась родить от него ребенка. Возможно, и он ее любил, ее нельзя было не любить, но зачем же он принес ей столько страданий? И вот она ушла из жизни, ушла, оставив ему сына. Мне казалось - это он виноват в ее смерти, он, который не сумел оценить ее, не сумел сделать ее счастливой. И теперь он наказан и будет один растить сына, будет расплачиваться за то, что недостаточно любил мать своего ребенка при жизни.
      Звенели рюмки, бряцали вилки, вокруг меня шумели, поздравляли юбиляршу, все уже забыли о том разговоре в вестибюле, а у меня перед глазами все стояло милое улыбчивое лицо и глаза, которые закрылись навсегда. Бедная девочка! Значит, ты сгорела в пламени любви, которую так ждала, так искала.
      Эта свалившаяся на меня весть требовала одиночества и тишины для спокойных и ясных раздумий, но я не могла уйти, дабы не обидеть юбиляршу и не вызвать недоумение у гостей. Я что-то отвечала, когда обращались ко мне, даже иногда танцевала, если очень активные выдергивали меня из-за стола, а сама все думала о Томочке, которая так мало прожила в этом мире. Если бы я знала, что ей так мало отмерено, я была бы внимательнее к ней. А впрочем, мне не в чем себя упрекнуть. Я плохо разбиралась в медицине и не могла судить - возможно ли такое, но ясно было одно: Томы нет в живых.
      Я думала о Саше. Я никогда не видела его, но мне всегда нравилось это имя, также как и Томе, оно казалось мне музыкальным и приятно ласкало слух. Мне представлялось его лицо - красивое, такое, которое хочется любить, но немного рыхлое и безвольное. Таким должен быть человек, создавший подобную ситуацию. И Томочка любила его. Мне казалось, что все это произошло из-за запутанности их отношений, от его безволия. Возможно, при нормальном развитии событий и не случилось бы того, что случилось.
      Ах, Саша! Как же мог ты не оценить такую чудную девушку, такую светлую душу, как ты мог сгубить ее?
      Мы вышли из "Журавинки" в хмурую ночь, темным небом нависшую над нами. Звезд почти не было видно из-за разлитого повсюду света городских фонарей. И все же далеко мерцала звездочка, мерцала оттуда, из другого мира, где сейчас Томочка Ляшевич.
      Я, наконец, смогла отделиться от толпы и одна прошла к реке. Над рекой склонились опечаленные плакучие ивы, окутанные легким туманом. Хоть они понимали меня и грустили вместе со мной.