В среду вечером мне случилось проезжать по площади Белорусского вокзала в сторону Савёловского. Знакомые, почти родные места, семнадцать лет прожито здесь. Я сворачиваю на Бутырский вал и вижу, что рушат дом, в котором я жил. Что-то ёкнуло внутри, я притормозил и свернул в ближайший переулок. Вышел из машины и стал смотреть в сторону моего бывшего дома. Он зиял пустыми глазницами окон, поруганный, опустошённый. Одно крыло его было уже разрушено, и он стоял как будто однорукий инвалид, скорбно ожидая своей дальнейшей участи. Я увидел забор вокруг дома, значит, близко к нему всё равно не подойти, и продолжал смотреть издали.
      Ещё когда я жил в нём, дом был поставлен на выселение. О, сколько трепетного ожидания роилось в каждой из коммуналок, давно обжитых тараканами, с закопчёнными ничейными кухнями и столь же ничейными коридорами с обвалившейся местами штукатуркой!
      Когда-то сюда въезжал отец, после развода с первой женой получив, наконец, осколок от своей бывшей квартиры в виде комнаты в коммуналке. Чуть позже привёл сюда свою вторую жену и, приближаясь к невзрачному дому, говорил моей будущей маме, что года два, наверное, придётся здесь пожить... Мама, ещё не жившая в коммуналках, воскликнула: "Неужели так долго?!" И прожила здесь - восемнадцать лет.
      Для меня этот обшарпанный и неказистый дом - мой родной дом, где началась моя жизнь. Вон то окно на четвёртом этаже - там жил Колька. С ним мы когда-то залезли в дыру у Тверского моста, там была отодвинута какая-то плита, и того приключения я не забуду до конца дней. Мы обнаружили такую таинственность! Там начинались лабиринты. Любопытство влекло нас в темноту, освещаемую скудным фонариком, и мы смело двинулись вперёд. Через несколько метров мы обнаружили люк и спустились ещё на один ярус вниз и бесстрашно двинулись дальше. Потом наткнулись ещё на один люк, и можно было спуститься ещё ниже! Пыл немного угас, в горле стало суховато от этой мысли, я сглотнул слюну и подумал: как Колька, если он пойдет, то и я пойду. Не дрейфить же перед ним? И мы спустились. Вот это да-а! Здесь ещё были какие-то ходы!
      Немного прошли, холодок страха появился внутри и стал расширяться. Я стал подумывать, а не вернуться ли нам обратно?
      - Может, вернёмся? - спросил я Кольку.
      - Куда мы теперь вернёмся? - угрюмо произнёс Колька. - Надо искать новый выход.
      Но где его искать? Становилось тяжело дышать, не хватало воздуха.
      Мы вдруг поняли, что можем всерьёз заблудиться. Ох, и струхнули мы тогда! Я думал: всё - крысами будем питаться, или они - нами.
       Присели со страху, прислонившись к стенке и едва различая друг друга, и услышали звуки. Метро! Где-то рядом проходила шахта метро! Мы прислушались, звуки были над нами. Вот это да-а! Значит мы спустились ниже!
      Вот бы туда выйти, здесь же недалеко станция "Белорусская", но как? Я сидел и представлял, как мы вываливаемся в шахту, быстро вскакиваем и идём к спасительному свету - к платформе. А тут вдруг за нами свистит поезд, мы с Колькой бежим, а поезд мчится за нами!
       Что с нами случится потом, я не успел додумать. Колька вдруг встрепенулся и стал говорить, что надо идти дальше. Он как-то весь подобрался, словно зверёк и скомандовал:
      - Пошли!
      Мне ничего не оставалось делать, как плестись за ним.
      Мы провели в этих подземельях часа два, и всё же внутри теплилась надежда, что мы не можем пропасть, мы обязательно должны спастись, ведь нас ждут наши мамы и папы, как же мы можем погибнуть? Мы шли уже в полной безнадеге и стали задыхаться, когда забрезжил какой-то свет. Колька высветил фонариком люк. Я подставил ему свои плечи, он влез на меня, поднапрягся и, сдвинув крышку - вывалился на краю платформы станции метро. За ним вскоре выполз и я… Это оказалась - "Краснопресненская".
      Народ шарахнулся, увидев чумазых пацанов, вылезших из преисподней, но мы утерлись рукавами, отдышались, отряхнулись и поехали к себе домой.
      Дома мать накинулась с вопросами:
      - Где ты был?
      Ответ стандартный:
      - Гулял.
      - Где гулял, я все дворы обошла?
      - На косогоре.
      Да, тогда ещё не было палаток, тогда мы строили социализм и не были так перегружены торговыми точками, что благоприятно отражалось на растительности, и по краю нашего косогора, спускавшегося к тротуару, росли деревья и кусты. Недалеко от Тверского моста был небольшой скверик - место наших игрищ и лазания по деревьям, теперь тоже загаженный и обезображенный палатками, больше похожими на курятники.
      Я ходил взад и вперёд, курил и вспоминал, поглядывая на свой дом. У дома начались работы. Со стороны обвалившегося крыла стали бить "бабой" по стене. Дом содрогался, словно от боли, и отваливались куски. Мне казалось: ещё немного, и он крикнет: "За что? За то, что я давал вам кров, согревал вас, устраивал вашу личную жизнь, а вы так меня вознаградили?"
      Невзрачный, неказистый, со стенами из неоштукатуренного кирпича, кое-как окрашенными, он, конечно, площадь не украшал и не годился для фасадного строения. Наспех построенный в начале тридцатых годов в размахе индустриализации, он как-то быстро захирел, стали подгнивать деревянные перекрытия, и в 1985 году ему был подписан приговор: на снос! Появился на свет соответствующий циркуляр, запрещены обмены и прописки, и жители оказались как в плену. Народ женился, разводился, хотел передвигаться, но везде наталкивался на суровое "низзя!". Периодически производилась перепись населения дома, чтобы знать - кому и сколько квартир надо дать, и тогда проходил слух, что "вот-вот!", уже и квартиры им выделяют, и начнут переселять. Слухи эти шли волнами, то затухая, то возникая вновь, приводя в движение всё население коммуналок, с надеждой ожидавших улучшения своих жилищно-трущобных условий, и заставляли трепетать единичных владельцев отдельных квартир, которые уезжать никуда не хотели, боясь потерять свой "почти что Центр" на какое-нибудь захудалое Марьино или Митино, где и магазинов порядочных не найдёшь, не говоря уж о театрах, до которых здесь рукой подать. И тогда они начинали писать в инстанции, возражая против выселения такого большого и добротного, шестиэтажного кирпичного дома. Затем слухи исчезали надолго, и казалось, о доме совершенно забыли, но запретов не снимали, гасли надежды коммунальщиков, и тогда эти писали в инстанции, возмущаясь проволочками чиновников, заперших их в этом доме, и требовали скорейшего выселения.
      Я прошёл всё-таки на ту сторону улицы, где стоял дом, и заглянул в щель забора. Пятый дом только начали выселять, говорят, и его снесут. Где-то там во дворе остались качели, возле которых собирались по вечерам, где кадрились с девчонками, где первый раз целовались с Маринкой…
      Она жила в том крыле, который сейчас долбили и рушили. Там заработал экскаватор и сгребал ошмётки Маринкиной квартиры, где когда-то на диване сидел её мохнатый мишка, и Маринка отбивалась от него этим мишкой, когда он хотел её обнять…
      Они дружили, можно сказать, с детства. Их мамы вместе выгуливали их во дворе ещё до садовского возраста. Есть у него фотография, где Маринка сидит в санках, а он толкает её сзади, как и подобает кавалеру, а рядом стоят их ещё молодые мамы, и всё запорошено снегом - и двор, и шапки, и штаны, и варежки…
      Когда они пошли в первый класс, они уже не дружили, состоялось разделение полов, девочки стали дружить с девочками, мальчики с мальчиками. Иногда, конечно, вступали в контакт, ты её дёрнешь за что-нибудь, она тебя - книжкой по голове, а то и портфелем. И всё же она надолго выпала из моей жизни.
      Но однажды, когда я уже учился в колледже, а она в 11-м классе и не виделись с полгода, мы столкнулись вечером у качели. Это было в мае, когда все оттаивают и высыпают на улицу, и там я встретил Маринку. Я вдруг увидел в ней взрослую девушку и ахнул! Она так расцвела за эти полгода, отрастила волосы, распустила их по плечам - светлые, слегка вьющиеся. Я обалдел! В ней появилось кокетство, которого раньше не наблюдалось.
      Я стал подкарауливать её у подъезда, мы сидели у качелей или уходили в переулки к школе, а иногда ещё дальше в Миусский сквер, где наши мамы выгуливали когда-то нас в колясках, а теперь мы целовались на тех же лавочках, где сидели мамы. Я всё хотел ей открыться и сказать, что люблю её, но как-то стеснялся…
      После окончания каникулярно-дачного сезона, когда мы почти не виделись, я увидел, как она возвращается из города в обнимку с каким-то спортивного вида молодцом… Я смотрел вон из тех моих окон, они выходят на улицу…
      Я опоздал.
      Потом я уехал из этого дома. Мои родители с боем через суд совершили обмен, и мы перебрались в другой район. Говорили, что Маринка через год вышла замуж за того крепыша, а я до сих пор не нашёл ей замену и не забыл то щемящее первое чувство, хотя подружки были и у меня.
      Мы жили как на острове, между площадью Белорусского вокзала, транспортной артерией Бутырского вала и железной дорогой, по которой тихо шуршали электрички, направлявшиеся к Савёловскому вокзалу или на отстой в тупик. Мы легко перемахивали через забор и ходили по путям, щекоча свои нервы, или сидели на откосе и покуривали тайком от родителей.
      За пределами двора кипела совсем другая околовокзальная, суетная жизнь, на остановках автобусов и троллейбусов в конце улицы высыпали сотни людей и двигались по тротуару к метро, гремел транспорт, перетекая с улицы Горького, ставшей за годы разлуки Тверской, через мост на Ленинградский проспект, одаривая нас выхлопными газами. Не меньшие потоки двигались с Грузинского вала на Бутырский, название которому дала достопамятная тюрьма, теперь стыдливо спрятанная за большими домами. А в нашем дворе между третьим и пятым домом, за забором текла своя жизнь. Зимой заливался каток, стучали клюшки, слышались крики: Давай! Давай! Бей! В углу на лавочке чинно сидели старушки - болельщицы, и моя бабушка среди них. И её уже нет…
      Нас не смущал ни грохот, ни толчея, мы были в своей стихии, всё здесь было наше, родное, мы ныряли в толпу, выныривая у вокзала и обходя его закоулки, или толкались внутри вокзала, зная всё наперечёт, попадая иногда в лапы милиционерам.
      Дом всё-таки выселили через каких-то восемнадцать лет после выхода Постановления о сносе. На ограждающем заборе висела табличка, оповещавшая о том, что здесь будет построено здание Арбитражного суда. Наша жизнь сменится другой жизнью - казённой. Человеческие чувства, обиды, печали уже не будут согревать их стены и тот двор.
      Оттуда из-за ограды доносился шум и лязг, экскаватор делал своё дело и сгребал остатки той жизни…