Гости разошлись, дочь с зятем ушли спать, и Марья Никифоровна осталась одна. Она сидела за столом, подперев щеку рукой, и всё смотрела на стену, где висело "дерево", как сказала её дочь, корнем которого была она - Марья Никифоровна.
      Сегодня она юбиляр, сегодня ей исполнилось 80 лет. И то застолье, которое было здесь недавно, в её честь. "Дерево" это было не совсем дерево, это были фотографии, наклеенные на большой лист ярусами: дети, внуки, правнуки…
      Это всё младшая дочь Таня придумала: фотографии наклеила, ветви разрисовала, на которые раскустилась Марья Никифоровна к своим восьмидесяти годам. И вот теперь она смотрела и дивилась - сколько же от неё поросли пошло, и время от времени вытирала слезу.
      Внизу - их с Андреем Афанасьевичем фотография, от них всё и пошло. Но Андрея уж двенадцать лет как нет. Только на фотографии они всё ещё вдвоём. Повыше - дети. Детей у неё пятеро. Четыре дочери и сын - младшенький, последыш. Ещё было двое сыновей, да схоронила. И оставались у неё одни девчонки, да Бог дал в сорок лет мальчонку последнего. Дочери здесь ещё молодые, красивые, а теперь старшие почти старушки, самой старшей Полине под шестьдесят, и сама бабушка. Досталось ей - старшей, и за детьми ходить, и по хозяйству, а потому и учиться не пришлось, нянькой была при остальных детях. Хозяйственная была Полина с детства и сейчас в доме у неё чистота, не то, что у некоторых. И себя блюла. Хоть и без образования, а всё в уважаемых людях ходила. А вот уж младшие дети Марьи Никифоровны все учились. Вторая дочь Лиза педучилище окончила, а трое самых младших - две дочери и сын институты позаканчивали.
      Сама Марья Никифоровна ни одного класса в школе не училась. Куда там. "Делать что ли нечего, в школу она записалась, - говорила её мать. - А кто прясть, ткать будет, а за мальчонкой младшим кто будет присматривать? А за скотиной кто будет ходить?"
      Да и то правда, отец-то у них умер в 1914 году, когда ей - Марьюшке всего семь лет было, а брату младшему три года, сестре старшей девятнадцать - замуж через год выдали. Да тогда в деревне мало кто из девчонок в школу ходил, большая редкость. Всю зиму пряли да ткали, а летом в поле и на огороде дел полно. А как хотелось ей в школе учиться да книжки читать. Но не довелось. А дети все хорошо учились. И сама Марья Никифоровна была женщиной степенной, спокойной и никто не думал, что она неграмотная. Был в ней и природный ум, и такт, и культура, чем и питается российское общество, черпая из народной толщи как из неиссякаемого родника. Были и душевная доброта? и ещё какая-то прочная основа, которая ни ей, ни её дочерям не позволила сломаться в трудных обстоятельствах и достойно пройти через все тяготы жизни. А уж трудностей всяких в жизни она навидалась...
      Грамоте её учила младшая дочь, когда все дети выросли, работы стало поменьше, свободное время появилось - можно и грамоте поучиться. Даже книжки потихоньку стала одолевать. А умных да учёных людей они с Андреем всегда уважали и детям говорили: учись.
      Да и Андрей Афанасьевич способный был, всё у него в руках спорилось, всё он умел. И на рабфак его посылали учиться, да куда от такой семьи поедешь, не до учёбы. Поженились-то, когда ей восемнадцать лет было, а Андрею девятнадцать. Сейчас-то молодёжь в этом возрасте детьми ещё считаются, а они тогда: всё - взрослые. А потом дети один за одним пошли, и рождались и умирали… Первая дочка всего полгода пожила и умерла. Потом ещё две девочки родились - Полина и Лиза, эти живы, дай им Бог здоровья и долгих лет. А четвёртая девочка в полтора года умерла. Такая была шустрая, так бегала, а вот не выжила. Какие врачи тогда в деревне были? Заболела и заболела, кто знает, что с ребёнком? Вот так и хоронили одного за другим. И похоронила Марья Никифоровна пятерых детей. И над каждым слёз сколько пролила, сколько ночей не спала. Ну-ка, кровиночку свою в землю закопать - каково! Сколько души там с ними осталось! Два сына умерли, когда уж на Севере жили. Стёпе девять лет было, такой большой, хороший мальчик, а свалила дизентерия и спасти не смогли. Вот так и осталось: пятеро живых и там, на том свете тоже пятеро. Дожидаются, когда она к ним придёт. Да уж скоро, немного осталось.
      Детей тогда рожали - сколько Бог даст. Это теперь наловчились, лишних не хотят рожать, один - два, и всё. Может, и правильно, мы этого и знать не знали - как да что, всех ихних премудростей. А детей надо обеспечивать. Вот и работали с утра до ночи. Вот только в старости и отдохнула Марья Никифоровна, когда и дети, и внуки повырастали. И платьев ей красивых только в старости и нашили да надарили дочери. Эх, ей бы в молодости такие носить.
      У Андрея руки были золотые, он не признавал слова "не могу". "Не хочу" - вот и не получается, - говорил он, - а захочешь - всё получится". И плотничать, и столярничать, и часы починить, и валенки подшить - всё у него в руках спорилось. Захотел себе брюки и рубашку сшить и сшил. Много трудился на своём веку - один такую семьищу содержал. Она-то всё по хозяйству, свиней по две штуки выкармливала, когда и поросята были - продавали, и корову держали, не говоря уж о курах. А как же, в посёлке, куда переехали перед войной, без этого нельзя, иначе не проживёшь. И ей забот хватало, да девчонки помогали. Сколько картошки сажали - и прополоть, и окучивать - всё тяпками. И дрова в лесу на зиму готовили сами, когда семья большая была, и силос свиньям закладывали в яму, а покосы!
      Работал Андрей хорошо, пока помоложе был, днём в лесу работал, а вечером пилы точил или валенки зимой подшивал - семья-то большая, и с детьми занимался, сказки рассказывал… А к старости забот поубавилось, и стал в рюмку часто заглядывать. И дальше - больше. Ох, эта водка, сколько людей она сгубила. Как начнёт пить, и не остановишь. Тогда всё прячь: и бутылки, и деньги, и клянчит - не отвяжешься. И пьёт дня три, пока совсем не очумеет. И чего только от него в это время не наслушаешься, хоть из дому беги. И откуда только в людях эта порча берётся? Был человек как человек, а пьяный уж и не человек, и в мозгах помутнение - ничего не соображает, и куда разум девается? Водка-то она из кого хошь ум вышибет. А когда протрезвеет и сам понимает, что натворил, и сидит тогда в книжку уткнувшись - читает, и головы не поднимает. Это уж когда на пенсии был. Так и кончил жизнь свою, после пьянки-то кондрашка и хватил. И жалко его - сгубил себя ни за что, и досада берёт. Уж она, Марья Никифоровна не представляет - как может человек себя не удержать? Живи честь по чести, и себя уважать будешь, и тебя люди будут уважать.
      Эх, да что теперь об этом вспоминать, надо о хорошем думать. Марья Никифоровна снова посмотрела на своё "дерево", на этот семейный портрет, едва поместившийся на огромном листе. И зачем они хотят его разобрать да снова в альбомы разложить? Как хорошо - всех сразу видно. Утром встанешь, посмотришь на стену, будто со всеми повидаешься. Всех теперь за одним столом не соберёшь и не только потому, что не поместятся, а потому что разбрелись кто куда, разъехались по разным городам. Только дочери вот и приехали на юбилей. Правда, в больших городах поселились, в столицах даже, кто в Киеве, кто в Минске... А она в самой главной столице, в Москве теперь живёт у младшей дочери. Жизнь её в воспоминаниях то скручивается в клубок и предстаёт сегодняшним днём, то клубок этот разматывается обратно - туда, к началу жизни…
      Поездила она в эту Москву когда-то в тридцатых годах… Сколько в очередях простояла. Детишкам материю на платьице купить невозможно было. Вся силушка на эту, как её - индустриализацию шла. Власти-то не до материи было. Андрей на железной дороге работал, билет бесплатный давали раз в год. По нему она ездила в Москву за этой самой материей. С вечера занимали очередь, где узнавали, что давать будут, всю ночь отстаивали, чтобы ситчику или фланели какой купить детям на платьице, да на рубашечки, и днём, когда магазин откроется, ещё стоишь и не знаешь - достанется ли. А уж купишь если, то хоть и без ног, а всё равно радостная домой едешь. А то раз милиционеры отобрали всё, что купить удалось! "Много набрали, - говорят, - не положено". И конфисковали, ироды проклятые. Домой, не солоно хлебавши, и уехали.
      Вон в сорок лет она какая худая на карточке. Так ведь всё детям, сама уж как-нибудь, а их ведь и одеть надо, и гостинец какой принести. Отец старшим с получки конфеты подушечками купит, да калач белый, они и рады. Младшим-то побольше доставалось, уж и шоколадные конфеты приносили. Детям отдашь, а себе уж ладно. Недавно дочка младшая Таня удивилась: "А ты разве тоже конфеты шоколадные любишь?" Думает, если я им конфеты отдавала, а сама не ела, так потому что не любила. Поела бы, да где ж денег столько возьмешь, хоть детям купишь, и то ладно. Так уж заведено, да и они своим детям тоже кусочек получше да конфетку повкусней подсовывали, надо, чтобы у детей детство было, чтоб и не разбалованы, и не обижены были, тогда и душа добрее. А они своим детям отдадут, так жизнь и идёт. Дочери, когда девушками стали, как-никак и костюмчики им шили, и платья крепдешиновые покупали, хуже людей никогда не ходили. Оно ведь и деньгами надо распорядиться с умом. Можно сразу всё фукнуть, а потом зубы на полку. А хорошая хозяйка так должна распределить, чтобы на всё хватило - и на еду, и на одежду.
      Взгляд опять остановился на фотографиях, и на сердце потеплело. Уж когда Таня это всё повесила, Марья Никифоровна не удержалась и прослезилась, и думала: неужели это всё от меня пошло? Да какая же я богатая, какое мне ещё богатство желать можно? Да лучше этого ничего нет. Дочери старшие, на себя молодых глядя да на детей и внучат своих, тоже слезу утирали, не только она. Так и стояли перед "деревом" этим, пока не рассмотрели всех и не успокоились. Слёзы эти не горькие, а радостные, ну разве что с грустью чуть-чуть да с удивлением: и когда года проскочили?
      Вон ярусом повыше свадебные фотографии дочерей и рядом с ними их мужья. До чего же все молодые хорошие. Михаил-то, старшей Полины муж, какой бравый, и на войне успел побывать, в разведке служил. Но тоже голова забубённая. Горячий, вспыльчивый и выпить не промах, так и жизнь свою закончил - разбился на машине. И машина недолго была, всего года два, и надо же так случиться! Ехал на рыбалку и столкнулся со встречной машиной, кто-то кого-то не заметил - и в лоб! Норовистый был мужик, нетерпеливый. Полина побилась, синяки на лице и на руках и сын в ссадинах, а Михаилу руль в грудь врезался и насмерть!
      А ведь и зятья ей, как дети стали. Свои родители далеко были, и старший, и второй зять приезжие, и её дом стал им как родной. Забегут, как к себе домой: "Мам, дай поесть чего-нибудь", накормишь - жалко, что ли, свои ведь. Все её мамой звали, кроме мужа младшей дочери. Тот по имени-отчеству, мамой никак. И внуки всё время у неё толклись - тех двух дочерей Полины и Лизы, с которыми вместе в посёлке жили. А когда третья дочь Надя с мужем приехала в гости, по посёлку сразу заговорили: летчик приехал! у Сизовых зять - лётчик. Виктор как по посёлку пойдет в своей форме голубой с золотыми погонами - народ так вслед и глядит. А Марья Никифоровна гордится. А чего ж не гордиться, коли зять и вправду хорош.
      Марья Никифоровна смотрела на свою поросль то ласковым, то строгим взглядом. А вот и внучатки на "дереве" этом повыше. Вон они - пятеро мальчишек и одна девочка. Только у младшего сына детей нет. Женился недавно, с двумя детьми женщину взял, а своих нет. Да и кто кого взял, ещё, слава Богу, хорошая женщина нашлась, приняла его - бедолагу.
      Эх, и хорошего у неё в семье много, и плохого хватает. Какой был мальчишка способный, как хорошо учился в школе! В девятом классе всех удивил, говорит: "Экзамены хочу сдать за десятый класс. Я уже все книжки за десятый класс прошёл, и делать мне там нечего". Во как! Учителя сначала ни в какую, не положено. Но потом поговорили с ним, видно поняли, что сможет, и разрешили. Сдал все экзамены хорошо и поехал в Ленинград, в университет поступать на математический факультет. И поступил. Хороший был мальчишка, неиспорченный, и помощник. Оставался он - младшенький с ними один, когда последние классы школы доучивался, девчонки-то уж все разъехались или замуж повыходили, и помогал всегда по хозяйству. За водой на речку только сам. Бывало, видит Марья Никифоровна - сидит сын, занимается. Возьмет вёдра потихоньку, пойдет сама на речку за водой, а он аж у речки догонит, вёдра отберёт и сам несёт. А уж когда в университет поступил, да такой трудный, все его так хвалили. Ну всё, профессором будет. Так и называть стали - профессор, как на каникулы приедет.
      Ох, и никакого профессора не получилось. Ничегошеньки хорошего не получилось. То ли на последнем курсе, то ли как уж начал работать, а дошёл слух - выпивать стал. Вот она водка где догнала, вот она - порча расейская где проявилась, никого она не жалеет, даже талантливых как ржа разъедает. И как он уж там жил один всё в общежитиях - кто его знает. А у неё душа вся почернела, болемши за него. И домой ездить перестал, прятался, понимал, что радости от него не будет. Собралась года через четыре, поехала в Ленинград - повидала. Изменился - сильно, глаза нехорошие, лицо оплыло, весь куда-то сьёжился. И так-то ростом невелик. И жалко его - кровиночку, и досада берёт на судьбу его безрадостную, за что мальчишку сгубила. Отцовская, видать, порча перешла.
      Да вот недавно узнали, что семьёй обзавелся, нашлась женщина душевная, непьющая, врач. Господь не оставил всё-таки. Он ведь и сам парень хороший, добрый, безотказный, вот и жена его говорит: таких людей теперь нет, что ни попроси - сделает. Может, и выправится?
      А профессора в семью младшая дочь привела. Умный человек - младший зять Марьи Никифоровны, физик, в очках, всё как положено, только молчаливый больно, разговаривать не любит. Вот с ним она теперь и живёт. Жаль только, отец не дожил, очень он таких людей уважал и, наверное бы, гордился.
      За окном гудел огромный город, та самая Москва, в которой она когда-то простаивала в очереди за материей. Раскинулась она теперь широко, всё дома и дома - расшагались на километры, и тысячи людей в них, и где-то так же рождаются дети и умирают старики, отдав себя новой жизни. А за столом сидела невысокая кругленькая, полноватая женщина, излучающая уют и покой, подперев седую голову с жиденьким узелком волос на затылке, и из травы забвения всплывали всё новые картинки…
      На "дереве" её чуть повыше уж внуки женятся, и свадебные фотографии еле помещаются. Ох, какие они на фотографиях - улыбчивые и красивые. А давно ли у бабушкиных коленок толкались: один - моя бабушка, и другой - моя бабушка. Вот и посадишь: одного на одно колено, другого на другое. И внуков всех растить помогала. А как же, только так и можно прожить - помогать друг другу, а иначе не проживёшь.
      Вот так и сидела Марья Никифоровна - хранительница домашнего очага и перебирала в памяти свою жизнь. А жизнь вся в трудах прошла. Она ведь вся жизнь такая. И её мать трудилась от зари до зари, и деды так жили. Особенно, конечно, в войну трудно было, а ещё ж ту Первую мировую войну пережили, когда девчонкой была, да Гражданскую, и перед войной в тридцатых годах не легче было. Не всё в жизни её было ладно и складно, но терпеливо несла она свою ношу и не жаловалась. И голод, и коллективизацию пережили. От колхозов убежали, сами из деревни на Север уехали.
      Марья Никифоровна начала задрёмывать, мысли стали перемешиваться с набегающими снами, седая голова клонилась к плечу и, уронив её, она вздрогнула и очнулась. Посмотрела вокруг себя - чего это она здесь сидит одна? Подняла голову и снова увидела перед собой тот самый семейный портрет, ради которого она здесь и уселась. Хорошее "дерево" из неё выросло. Уж и внуки институты окончили, не все, конечно, но всё же жаловаться грех - внуки у неё хорошие выросли, Марья Никифоровна была довольна. Хоть и деревенская порода-то, а и в деревне люди были умные от природы и уважаемые, такой была и её семья. Эх, если бы её мама была жива, тоже бы порадовалась, а если б тогда при её жизни сказали, что столько её внуков и правнуков в институтах будут учиться - не поверила бы.
      Пока на молодую поросль глядела, вроде и сама душой молодела. На самом верху уж и правнуки разместились. Шестеро правнуков у Марьи Никифоровны уже есть, да и ещё будут, не у всех ещё полный комплект. Три девочки и три мальчика завершали пока это раскидистое дерево, разросшееся от прабабушки, застрявшей за послепраздничным столом. Долго ещё сидела седенькая старушка с добрым, незлобивым лицом и вспоминала свою жизнь. Теперь бы только жить и радоваться, да пора в другой мир собираться. Пожила и так немало, хватит уже. Хоть и трудную жизнь прожила, а всё же надо Господа благодарить, что такой большой срок ей отмерил и столько детишек своих в разных поколениях она увидала. Восемьдесят лет прожила, разве думалось когда-то?
      Из окна смотрела на неё чернота ночи, лишь поблескивали освещённые окна дома напротив. Часы пробили полночь. Все уж спят, кроме внука младшего, этот телевизор до полночи смотреть будет, и ей пора на покой отправляться…
      Марья Никифоровна вдруг почувствовала, как стучит в голове - давление, видно, поднялось. И рука правая ноет, говорят - хандроз какой-то, а она думает: ещё бы им не болеть, рукам этим, досталось им - наработались за долгую жизнь, вот теперь и ноют, будто плачутся - жалуются. И как-то вся отяжелела Марья Никифоровна, словно все восемьдесят лет сразу и навалились. Да ведь вон сколько соков отдала "дереву" этому. И как будто и в самом деле почувствовала она себя деревом, раскинувшимся, как кряжистый дуб, чувствовала биение новой жизни, проросшей сквозь неё, - её руки, ноги и всё тело, и разветвившееся новой, молодой порослью, вобравшей её соки. Значит, она не исчезнет, вот она - там, частичкой в каждом из них.