Плещутся и плещутся волны, шумит Татарский пролив, навевая тоску и грусть. Волны шепчут что-то невысказанное, неповторимое, тайны свои морские. Ветер дует всё сильнее, пронизывает до костей. То рванёт воротник, то заберётся с песком в глаза, в уши, отворачиваешься от него, надоедливого, а он как закружится - завихрит полы плаща, распахнёт их, и вдруг, будто уставши, отпустит и снова умчится куда-то в сопки. И ухают сопки, перекликаются с волнами. О чём-то они говорят? Может, и впрямь понимают друг друга? Уж сколько тысяч лет живут они рядом - море и сопки. Тянутся они по берегу невысокой грядой, то зелёные и пушистые, там, где лиственный лес, то мрачные, где хвойный, то голые и скалистые - суровые в своей северной красе.
      Вот уже часа три идём мы по берегу. Песок и песок под ногами. Уж скоро стемнеет. Но я даже немного рад сегодняшнему, не совсем удавшемуся дню. Нам чертовски не повезло: приходим на пристань - шторм, пассажирский катер не идёт. А нам с Олегом нужно во что бы то ни стало быть в нашем посёлке Комсомольском.
      Что было делать? Двинулись пешком. Олегу, бывалому не привыкать, вырос здесь, на Сахалине, но всё равно он ещё долго чертыхался, клял погоду, опасливо поглядывал на меня, ожидая моих, вполне обоснованных возмущений. Ведь это он сманил меня с собой за компанию - прошвырнуться на катере, пройти три километра вглубь к посёлку, вернуться к обратному рейсу известного всем пассажирского "Алябьева" и к вечеру быть дома. Но этот, столь хорошо выстроенный план, рухнул под дуновением северного ветра. Попутных рабочих катеров тоже не было, не решались выйти в море в такую погоду.
      Когда мы спустились с пристани на берег, нас окликнул какой-то долговязый мужик лет сорока пяти. Он спрыгнул вслед за нами и крикнул:
      - Эй, вы пешком? По берегу?
      - Да, пешком.
      - Попутчиками будем.
      Он в два шага оказался рядом с нами и протянул Олегу руку.
      - Данилом Иванычем меня зовут, - сказал он и весело подмигнул Олегу.
      Потом протянул руку мне. Я тут же отметил, что лицо его, показавшееся суровым и хмурым, тут же преобразилось, стоило только ему чуть улыбнуться. Хотя улыбка скорее насмешливая и дерзкая, и я тут же подумал: "Ишь, чёрт!", но как-то невольно улыбнулся в ответ. Люди здесь суровые, сюсюкаться не любят.
      - Ну, так что, двинем что ли, ребятки? - Олег подтянул вещмешок и пошёл вперёд.
      Я шагаю за Олегом, стараясь не отставать от него. Он иногда разворачивается, шагает рядом, но разговаривать особенно не удаётся из-за сильного ветра, который забивает рот и уносит наши слова. Но чертыхания Олега всё же доносятся, когда он ругает и этот ветер, и неудачу с катером.
      Продуваемые ветрами, мы отмахиваем километр за километром по берегу моря. Только так и узнаешь землю, когда потопаешь по ней пешком. Для недавно приехавшего из Москвы, здесь кругом экзотика. Вышагивая за Олегом, я всё-таки успеваю вертеть головой, то осматривая берега и сопки, то расшумевшееся море и белые буруны, вздымающиеся там. Нравится мне этот суровый край, эти сахалинские сопки. Есть всё-таки в них своя прелесть, своя поэзия. В надвигающихся сумерках вершины сопок приобрели более резкие, ясные очертания, красиво вырисовываются на фоне серого, чуть с голубизной темнеющего неба. А рядом шумит море. Волна вдруг подкатится к ногам, словно играючи, лизнёт сапог, залепит белой пеной и отхлынет назад. Утром Олег велел мне обуть сапоги. Я недоумевал: зачем? Теперь понял.
      - Где-то здесь, недалеко должна быть избушка старика, - развернувшись ко мне и укрываясь поднятым воротником от ветра, прокричал Олег.
      Я тоже вспомнил об этой избушке. Как-то однажды мне уже приходилось идти здесь пешком ("на своих двоих" - здесь самый распространённый транспорт), и помню, как неожиданно появилась эта избушка. Тогда мы в ней не останавливались, но сейчас я с надеждой смотрел вперёд, но избушки не было.
      - До старика дойдём, и заночевать видно придётся. Прилив начинается, не пройти под Туннельскими скалами, - долговязый всю дорогу молчал, замыкая шествие, и заговорил за моей спиной так неожиданно и громко, что я вздрогнул.
      - А ты что, бывал уже у старика? - спросил его Олег.
      - Приходилось… Да вон и она - избушка на курьих ножках.
      - Где ты видишь? - Мы с Олегом вытягивали шеи, но ничего не видели. -Тебе, долговязому с высоты, наверное, и через пролив видно. Ты может, и материк видишь, а? - Олег засмеялся собственной шутке, а долговязый посмотрел на него с высоты своего роста и промолчал.
      Наконец и мы увидели избушку. Собственно, здесь была не избушка, а целых три. В одной жили дед с бабкой, в другой останавливались путники. И чуть поодаль стояла старая изба, в которой никто уже не жил и разваливалась.
      Мы подошли совсем близко. Рядом с опрокинутой лодкой, лежащей на песке, сидел старик и мирно дымил трубкой. Спокойный и безразличный, он сидел, погружённый в свои думы, ни на кого не глядя, и дымил. Вся его фигура дышала каким-то спокойствием и вечностью, как вечны были семьдесят с лишним лет, прожитых им. Морщины избороздили его лоб и отвисшие щёки. Но старик был ещё крепок и силён. Говорят, что охотником был хорошим, ходил на медведя один на один.
      - Здорово, Гаврилыч, как жизнь? - долговязый поздоровался с дедом, за ним протянул руку Олег, а я стоял поодаль и наблюдал за дедом.
      Дед, сидевший, казалось бы, в забытьи, повернулся. Выражение его лица не изменилось, всё то же равнодушное спокойствие.
      - А, Данила Иваныч… - дед был, оказывается, знаком с нашим спутником… - Да ничего, живем по-маленьку, - ответил он, вынимая трубку изо рта.
      - Прилив давно начался?
      - Да порядком, полный уж скоро будет, - ответил дед, уже отвернувшись от нас и глядя куда-то далеко в море.
      - Жаль, - вздохнул Олег, - надо бы сегодня прийти в Комсомольский.
      Ещё недавно, кляня ветер, Олег говорил, что ему "до фонаря", когда он завтра будет на работе, а на самом деле, говорил он это только со злости.
      - Эгей, какие прыткие, - усмехнулся дед, заходите, отдохнёте, старуха молоком напоит, а отлив начнётся - разбужу.
      Много он перевидал на своём веку путников, молодёжь она вечно торопится.
      - А во сколько отлив, дедушка? - решился я включиться в разговор.
      Дед пососал свою трубочку, помедлил, а потом сказал:
      - Часиков эдак в три ночи должон быть, по моим подсчётам, вот и подыму вас раненько.
      Старик поднялся. Ноги у него были кривоватые, но крепкие. "В кавалерии служил старик, не иначе, а может быть, от старости погнулись?" - подумал я.
      - Ну ладно, остаёмся у деда, - решили мы все трое. И сразу же размякли в предвкушении ужина и отдыха. Нервы и мышцы, сжатые словно в кулак - путь ведь нелёгкий, как-то сразу разжались, всё тело расслабилось, и мы шли вслед за дедом, медленно ступая тяжёлым шагом.
      Дед завёл нас в избу, где стояло несколько топчанов и деревянный стол.
      - Ну вот, располагайтесь, как можете, - сказал он и ушёл.
      Смеркалось. Приближалась осень, конец августа, день заметно поубавился. Разложили свои сумки, сняли сапоги. Сразу же запахло прелыми носками, портянками и человеческим потом.
      - Цивилизация сюда ещё не дошла, - Олег стоял на своём топчане и разглядывал потолок и стены, - электричества не имеем.
      - Как же ужинать в потёмках? - растерянно спросил я.
      - Было б что ужинать, мимо рта не пронесёшь, - произнёс долговязый, мысленно я так его и называл, совсем забыв, что он представился Данилой Иванычем. Он уже растянулся на топчане и потягивался.
      Тут в коридоре послышалась какая-то возня, сопение и кто-то вошёл в комнату.
       - Спите, милые, свечку я вам принесла да молочка…
      На пороге стояла бабка, её старое, морщинистое лицо освещала свечка, горевшая в руке.
      Дед и бабка были полной противоположностью. В отличие от деда, кряжистого, медлительного и неразговорчивого, бабка была болтливой и суетливой. Она без умолку что-то говорила, разводила руками, вспоминала каких-то постояльцев, которые "давеча мусору на столе набросали и не убрали", потом переключилась на деда, сказав, что "дед ещё ничего - крепкий, его ещё и сорокота полюбит".
      Мы поставили свечку на стол, взяли молоко, поблагодарили старуху, Олег вынул из кармана деньги и расплатился за молоко.
      - А свечечка… я ж её в магазине покупала… - хитро заворковала старуха.
      - А да, сейчас, - Олег снова полез в карман. Бабка сунула бумажку в карман чёрной плюшевой тужурки и, сглаживая унылость денежных претензий и расчётов, заворковала:
      - Устали, наверное, милые? И всё ходите и ходите, и куды вы только ходите? Устали, горемычные… - бабка покачала головой.
      Олег хитро заулыбался и протянул, подражая бабке:
      - Ох, устали, бабушка, ох и устали, мочи нет.
      - Э-хе-хе, - бабка снова закачала головой, - а ты вот ещё совсем молоденький, она обернулась ко мне, - а, наверное, дела у тебя важные, иначе и не шёл бы…
      - Что ты, бабушка, конечно важные, - снова пропел Олег.
      Я давился от смеха.
      - Да городской какой-то, что-то я тебя раньше не видала?
      - О, бабушка, городской точно. Из самой Москвы, новый учитель литературы. Во как! - Олег значительно поднял указательный палец, долговязый открыл глаза и тоже посмотрел в мою сторону.
      "Экспонат разглядывают, как в музее" - подумал я. Познакомились мы с Олегом в нашей поселковой столовой месяц назад. До школы оставалось три дня, делать было нечего, и Олег соблазнил меня к себе в попутчики. Вот такие "важные дела" и завели меня в эту избу.
      За окном выл ветер. Если будет сильный шторм, то и по отливу не пройдёшь. Вдруг за домом заскрипело, забренчало и что-то упало на землю.
      - Бабушка, а верно труба с вашего дома слетела, - Олега не оставлял игривый тон, он сделал ужасные глаза и посмотрел на бабку, - ей-ей звук как раз такой.
      - Да неужто, милый?
      Бабка навострила ухо, подхватилась и исчезла за дверью. Мы с Олегом хохотали.
      - Ну и бабка, выпроводили, наконец.
      Никто больше не появлялся. Мы пили молоко, Данила Иваныч тоже подхватился, достал из мешка свою снедь, мы свою - яйца, хлеб, сало… "Без еды здесь не уходят из дома, - пояснял мне Олег, когда мы собирались, - мало ли что может случиться".
      И верно. Перекусив, разложились на топчанах. В избушке было тихо и почти темно, свечечка трепыхалась и иногда потрескивала, говорить ни о чём не хотелось. Долговязый наш уже спал, а мы лежали. Хорошо лежать на спине, заложив руки за голову и думать. Или просто ни о чём не думать, а слушать звуки. Издалека доносится гул и ухание моря, завывает ветер и где-то совсем близко что-то бренчит нудно и противно, стукаясь о стену дома. Нежданная ночёвка.
      Интересные эти дед с бабкой. И чего они живут здесь? Море, скалы, песок, лес и никого вокруг. Я глянул в окно, на меня смотрела растущая луна неправильной формы, с отхваченным боком, та самая, что и устроила нам эту вынужденную остановку, это по её милости существуют приливы и отливы, особенно заметные здесь, в узком Татарском проливе. Маша, наверное, нервничает. Кой чёрт меня дёрнул увязаться за Олегом и поехать на том попутном катере в соседний посёлок. Он так хорошо расписал мне это путешествие, что я тут же и согласился.
      - Учитель литературы должен быть любознательным, - наставительно говорил мне мой новый приятель. И я подумал, что он прав. Уж коли меня забросило сюда, на край света, я должен как следует познакомиться с этим краем, чтобы было потом что рассказать или хотя бы вспоминать на склоне лет.
      Беспокойный он, этот Олег, вечно ему куда-то надо! Но чем-то он меня привлекал, я чувствовал - он из тех, кому можно довериться. Нравился он и своей непосредственностью, бесхитростностью и открытым нравом. Он окончил техникум и работал мастером на лесопилке, был холост и часто обедал в столовке, куда и мы с Машей, ввиду нашего ещё не обустроенного быта, иногда заходили обедать. Сели как-то за один стол, разговорились. Он, конечно, сразу увидел, что новенькие, не местные, залётные пташки.
      - Интересный тип, - говорил я дома Маше.
      - Это у тебя от литературы. Ты привык разбирать образы литературных героев, тебя тянет и живой типаж разложить по косточкам.
      - Нет, по косточкам ты у нас специалист.
      Маша в придачу к истории получила ещё и анатомию, которую она ни сном, ни духом. Но сказали - временно, скоро из декретного отпуска выйдет учительница.
      Я до сих пор удивлялся, как она согласилась поехать со мной в эту глушь. Ведь когда она выходила за меня замуж прошлой осенью, я ей не сказал - куда хочу поехать, я самонадеянно рассчитывал её уговорить. Было у меня внутреннее чувство, если она полюбила и приняла меня, она должна понять и принять то, что меня влечёт.
      Она приняла. Мы вместе водили пальцами по карте, отыскивая остров, прислонившийся к материку на Дальнем Востоке. "Будем жить на острове", - со значением говорил мы себе, собирая чемоданы, а подсознание вызывало образы робинзонов из книжек, с которыми у нас будет скоро нечто общее.
      - Это всё твои туристические увлечения, - говорила Маша.
      Отчасти она права. Но турист я был не Бог весть какой. С тридцатикилограмовыми рюкзаками я не ходил. Больше привлекала романтика - костёр, гитара, песни у костра. И охота к перемене мест. "А сколько я ещё не видел!" - думал я в свой последний год на пятом курсе, когда надвигалось распределение. И я решился. Я взял распределение сюда, на далёкий остров. А потом и Машу уговорил.
      Олег, кажется, тоже заснул, и я подумал, что пора гасить свечу. Как вдруг в коридоре снова раздался какой-то шум, медленно и протяжно заскрипела дверь, и в нашу ночлежку вошёл старик. Визит его был неожиданным, и я сразу поднялся.
      - Заходи, дед, заходи…
      - А я и захожу, не видишь разве? Ноги что-то ломит, не спится… Штормит, понятно и ногам худо. Вот и зашёл к вам посидеть.
      Дед, не торопясь, прошёл, взял табуретку, огляделся, куда бы её удобнее поставить, потом степенно сел и закурил трубку.
      Мы некоторое время молчали. Я не знал, о чём говорить, хоть и очень любопытен был дед, и хотелось его порасспросить о житье-бытье.
      - Ну как у вас там, в Москве житуха? - дед первым задал тот вопрос, с которого хотел начать и я, с которого начинается и любой разговор, - эк, занесло тебя в такую даль…
      - Да ничего. Москва - гудит, шумит, разрастается… Только я не в самой Москве жил, в Одинцово, это рядом совсем. А в Москве учился…
      - Да-а. А я в Москве только проездом был, да и то, - дед вдруг сложил пальцы в решётку, - вот через это смотрел.
      - Я не сразу, но всё же сообразил.
      - И куда же повезли?
      - Да вот сюда, на Дальний Восток и повезли… Сперва-то под Магаданом в лагерях был, а как освободился, вот сюда, на остров и переехал.
      - Давно живёшь здесь?
      - Здесь-то? Да здесь не так давно…
      Разговор пока не вязался, мало было этих односложных фраз, хотелось, чтобы старик взял и рассказал подробно, надо только его разговорить, растормошить… Дед, в свою очередь, посматривал на меня, как будто оценивая, стоит или не стоит со мной откровенничать.
      - Как тебе сказать, - казалось бы, нехотя продолжил он, - уже лет десять как мы со старухой здесь поселились…
      - И не скучно?
      - А что скучать? Людей много бывает. Живём вот помаленьку. А до того жили в Поречье, поглубже в лесу, охота там хорошая, рябчиков постреливал…
      Угрюмый и неразговорчивый, он держался с достоинством, попыхивая своей трубкой и думая какую-то свою думу. А я сидел на топчане, опершись спиной о стену, и тоже думал: "Остаться бы здесь со стариком на недельку, сколько бы историй он мог рассказать, сколько людей повидал разных".
      - Да я слышал, не только рябчиков…
      - Бывало, и на медведя ходил, - сказал он об этом спокойно, как о чём-то обыденном, выпустив клубок дыма из трубки.
      - Дорога здесь дальняя, трудная, - снова заговорил старик, - глядишь так вот и зайдёт человек, обогреется… Нам район платит немного, как сторожам… Летом ещё хорошо, катера туда-сюда бегают. А зимой, как скуёт море, как задуют бураны, мало ли какой человек попадёт в пургу этакую или мороз лютый… - дед понемногу разговаривался, лицо его оживлялось, хотя угрюмость оставалась, была она какой-то глубинной, видимо давно наложившейся на душу. "Небось, видел на своём веку немало, - снова думал я, - вон сколько морщин на лице, а сколько лежит за каждой морщиной?"
      А дед продолжал:
      - Школьники на каникулы домой идут, тоже заходят погреться…
      "Нет, всё не то, - думал я, всё это интересно, но об этом я уже слышал. За что же его везли в таком вагоне?"
      - Так в каком году тебя везли, - я сложил пальцы, подражая ему, - и откуда?
      Дед кинул на меня испытующий взгляд, словно примеряясь, стоит ли со мной дальше разговаривать.
      - Так ты чего преподаёшь?
      - Литературу, а жена историю…
      - Ах, так и жена с тобой приехала. Ну, так слушай историю…
      В 44-м везли…С Хохляндии я, с Полтавщины. Ох и село у нас большое, гарное, сады якие… - Я только сейчас подумал, как же я не догадался по его мягкому, южному "г", что он с Украины, а дед продолжал: - А я, значит - враг народа. Старостой был у селе, як немцы пришли… Он сказал это так просто, что я удивился. Обычно о таких вещах вслух не говорят или ему уж всё равно - дальше не сошлют?
      - А что делать? Людинам усе ровно жить надо, и кому-то же надо управлять… - Он всё больше переходил на тот забытый, малороссийский язык, погружаясь в воспоминания. Попыхтел трубкой. - Когда отца раскулачивали, когда хату отобрали и отца в Нарым сослали, всё зерно из амбара позабирали, и у всех выгребли, где тая власть была? Почему она до такого голода нас довела?
      Я не перебивал. Чем меньше перебиваешь, тем больше расскажет. Старика и вправду зацепили воспоминания.
      - В 23-м уехал я в Одессу - мечтал о море… Работал в порту. Через два года, приехал домой, молодой и бравый, двадцать один год мне, самое время жениться. Соседка у нас была - гарная дивчина. Уезжал - шестнадцать годов было, а приехал - восемнадцать, самый цвет. Ну я больше в Одессу и не вернулся. Галя от своих подсолнухов никуда ехать не хотела. Стали жить своим домом, тётка у неё жила одинокая, вот мы с ей и стали вместе жить. Детишки народились: Микола - первенец, и Оксанка через три года родилась.
      В 32-м отца раскулачили, дом у него был большой, да и хозяйство справное. Сослали в гиблый Нарымский край, в болота, там и сгинули: и мать, и брат младший, все. Рассказывали, выкинули их поздней осенью, стройте сами себе жилища, там и жить будете.
      А в 33-м у нас голод начался. Дочка умерла от голода, сына взяли в интернат - там их подкармливали. Да ещё домой кусочек хлеба приносил. Мать ему: "Ты, Миколка, сховай в штанишки, вот сюда, под пояс и неси". Выносить не разрешали, да и хлеб какой - с отрубями, но Микола иногда приносил. А мать мне совала, тебе тяжелее выдержать. Брат её из Кривого Рога посылки посылал, да посылки не всегда доходили, почта их и съедала… Ох, как от голода тогда мёрли! Что там было, страшно сказать! Котов всех поели и собак, да что собак, людей убивали и ели, вот страсть какая была. Эх, и вспоминать не хочется…
      Потом в селе в МТС работал…
      В 41-м немцы нас быстро заняли. В армию меня сразу не взяли - немолодой уж был… Ну, вот так… Дальше я тебе уже говорил. Немцы требовали, чтобы каждое село выбрало себе старосту, через якого они могли бы со всем селом контакт иметь, если им чего надо. Ну, вот меня и выбрали… - он, словно, сам себе что-то доказывал. - Когда и заступаться приходилось за людей. Это наши газеты писали: староста, значит - усё, сволочь, такой-разэтакий… Немцы у нас не зверствовали, партизан не было - степи, где у нас партизанам ховаться.
      Почему я согласился, не знаю. Може и сидела где заноза - хотелось всех этих коммуняк проучить! За всё, за семью, что в болотах сгинула, за дочку, что от голода померла! Вот и повезли меня… вслед за батькой… в дальние страны.
      Он долго молчал. А я думал: расскажи он мне это лет десять назад, когда я был ещё школьником, я бы его конечно запрезирал, а теперь я видел человека с покорёженной судьбой и могу ли я его винить?
      - Так что с семьёй стало?
      - Когда меня в Магадан повезли, жена с сыном в Кривой Рог уехали к её брату. Замуж она потом без меня вышла. Ну, я и не стал возвращаться. Никто меня там не ждал. Вот встретился с Софьей, когда в 56-м освободился, она тоже своё отсидела, да позвала меня сюда, ейный брат здесь живёт недалеко. Вот теперь и живу у моря, и помру здесь.
      - А сын?
      - А сын партейный. Он сейчас секретарь райкома, на кой я ему такой родитель нужен, биографию портить. Галин второй муж его усыновил, у него и фамилия другая. Всё уже, разорвалась наша жизнь и разбрелась в разные стороны.
      - И писем не пишет.
      - Нет, не пишемся и не знаемся. У них своя жизнь, у меня своя, - старик поднялся. - Эй, и заговорил я тебя…
      - Да нет, очень интересно.
      Старик направился к двери.
      - Спи, а то вставать скоро, вон уж двенадцатый час пошёл.
      Я задул свечу и лёг. Но разве заснёшь после таких рассказов. Раньше только в книжках что-то такое попадалось, а тут события, прошедшие через живого человека. Вот Маше расскажу. Я повернулся на бок, топчан подо мной откликнулся скрипом, за окном всё также ухало море, а я провалился в сон.
      Мне казалось, что я только что заснул, и слышу - кто-то трясёт меня за плечо и будит. Ах, это дед.
      - Вставайте, вставайте, - громко произнёс дед. Отлив уже, можно идти.
      - Фу, чёрт - только легли и уже будят, - Олег, конечно, не мог не чертыхнуться.
      - Так сами же просили…
      - Да ладно, дед, всё хорошо.
      Дед уже зажёг свечу, и мы, потягиваясь, поднялись. Часы показывали половину четвёртого. Олег потряс головой, отгоняя сон.
      С моря тянулся туман, накрывал скалы и берег. Мы снова потопали по берегу и, отойдя метров двадцать, ещё раз обернулись и помахали старику, стоявшему у сторожки. Спать-то как хочется. Но зато будем дома к утру. Олег спешит на работу, да и у меня сегодня в школе дела.
      Попутчик наш Данила Иваныч так и остался просто попутчиком, не вступал с нами в близкий контакт, ничего о себе не рассказывал. Мы к нему тоже не приставали, Случайная встреча, здесь так бывает. Лишь дорога соединила нас.
      Берег освободился от воды, правда отлив ещё не полный, и море штормит. Метров через триста начинались Туннельские скалы, резко обрывавшиеся к морю. Не было здесь пологого берега, по которому можно было бы пройти в прилив. Но сейчас освободилась песчаная полоса, по ней мы и топали. Под ногами путается морская трава, иногда под сапог попадают медузы, скользкие, словно студень. Но дальше полоса сузилась, волны беснуются, обрушиваются на берег и подкатываются прямо нам под ноги.
      - Там дальше узкое место. Не знаю, пройдём ли при таком шторме, - предупредил Олег, - рано старик нас поднял, отлив ещё не полный. Хотя полного, мы обычно и не ждали. И действительно, под скалами туго нам пришлось. Пробирались перебежками от камня до камня, обдаваемые снопами брызг от набегающих волн, которые всё ещё докатывались до скал, ухали, разбиваясь об них, и потеряв силу, откатывались далеко назад. И пока волна откатиться, нужно перебежать по отмели до следующего камня и только вскочишь, как набегает, вставая угрожающим валом, с нависающим гребнем очередная волна и сваливается, вздымая вверх фонтан воды и брызг. Мы словно соревнуемся с волнами - кто быстрее!
      Рассвет только забрезжил, чёрные скалы нависают над нами, Олег что-то кричит мне, но из-за ветра и грохота волн, я ничего не слышу и тоже кричу, просто так от радости, от восторга перед мощью стихии! При очередной перебежке волны всё-таки заливают мой сапог, но мне уже ничего не страшно!
      Вот и кончаются скалы, дальше желтеет широкая полоса песка, берег более пологий и отодвигается влево. Часа через два дойдём.
      - Почему их называют Туннельские? - спрашиваю я у Олега? - И почему они такие чёрные?
      - Не знаю… так уж повелось. А чёрные… Уголь здесь водится, в сопках поглубже рудник был, но уже заброшен - вычерпали. И здесь примеси угля, видимо, есть…
      Я был несколько разочарован. Мне хотелось услышать какую-нибудь легенду о прорытом через хребет туннеле… но увы. "И всё-таки, - думал я, - какой-то смысл вкладывается в название? Вот так хмурым утром идёшь между скалами и огромными волнами и можно ощутить себя словно в туннеле…"
      Перед тем, как свернуть к посёлку, мы взобрались на берег и сели отдохнуть. Долговязый отдыхать не стал, попрощался и ушёл. Олег всё-таки успел переброситься с ним парой слов, и Данила Иваныч сказал, что у него здесь жена и сын, ему надо их навестить.
      Мы сняли сапоги, отжали: я - носки, Олег - портянки, как заправский старожил достал из вещмешка смену сухих и переобулся. У меня по моей неопытности смены не было.
      Скоро взойдёт солнце. Утро. Рассвет. Ветер снова усиливается, волны ухают всё сильнее. Я стоял на камне и смотрел на эту разбушевавшуюся стихию. Огромные волны бурлили, метались и ревели, как будто хотели заглушить всё иное, хотели одни господствовать в этом мире! Они набегали на камни, с рёвом обрушивались на них и мчались дальше, беснуясь и шумя. Сколько было мощи, сколько энергии в них - необузданных, они сметали на своём пути всё, что им попадалось, они не хотели считаться ни с кем!
      Могучая, разбушевавшаяся стихия!

1976-2000г