ПЛЕН
ПЛЕН - ПОБЕГ - ПЛЕН
Глупо попали в плен, ах, как глупо. Сопротивляться не было смысла, хотя нас было семеро, а их - всего двое, но с автоматами, направленными на нас, сонных. Вот все и кончилось. Что с нами будет? Оружие отобрали и повели в населенный пункт, а там кроме нас уже много пленных. Когда вели по деревне, один мужик крикнул: "Ну что, сталинские соколы, довоевались?" Я-то не слышал, но позже говорили, что советских недоброжелателей много появилось, они и не скрывали своей радости по поводу случившегося.
Недалеко от Минска находился город Дзержинск, туда и согнали пленных в мукомольный завод. Можно представить, какие условия, - никаких. Не помню, кормили ли вообще. Жара страшная, а укрыться от солнца негде, мест для общественного пользования нет, спать можно где угодно и сколько угодно. Пленные умирали, были и раненые. Моя контузия не проходила, хорошо хоть, что в ушах звона не стало и речь немного поправилась.
Нечипуренко и я держались вместе, другие как-то отошли. Это место, где находились пленные, - не лагерь, а что-то вроде пересыльного пункта. Через неделю или больше погрузили в товарные вагоны и привезли в тюрьму города Барановичи. Вот это тюрьма-а, отсюда не убежишь, вспомнил я и Даниловку. Высота каменного забора, скорее даже стены, - метров пять. Внутри этой внушительной ограды несколько зданий. В зданиях располагалась охрана и другой обслуживающий персонал, а пленные - вокруг этих зданий, но не около стен.
Старались скрыться от солнца. У нас с другом (теперь стали друзья, Нечипуренко не помню, как звать) была плащпалатка, ей накрывались на ночь. Разбили пленных по группам, назначили старших (иначе как же учтешь), выдавали баланду и хлеб. У меня-то котелка не было, дали какую-то консервную банку. Чтобы хлеб не крали, резали на пайки. Появился и элитный класс среди пленных. Так проходили дни за днями.
Новость жуткая, при входе в тюрьму огородили еще тюрьму и загоняли туда евреев. В рост они ходить не могли, только на коленях. Возраст различный, были и старики, и подростки. Стреляли немцы без предупреждения, если кто посмел встать во весь рост.
Постепенно количество евреев увеличивалось. Недалеко от стены они же копали траншеи, для чего, не знали. Прошел слух, якобы хоронили в этих траншеях. Представьте, но с той стороны, откуда виден еврейский лагерь, всех пленных как ветром сдуло.
По лагерю ходили немцы - садисты и среди пленных выискивали евреев. Видел я несколько раз, как тащили несчастных. Помню, один кричал: "Я не еврей, я - армянин!". Несколько раз у меня было желание уже теперь, в настоящее время написать в Барановичи, чтобы они произвели раскопки и узнали, что захоронено там. Характерно, что сначала набирали полный загон, потом люди исчезали, и заново набирали.
С водой в лагере было совсем плохо. Единственный источник - сток из здания, где находился душ для немцев. Кажется, еще привозили воду в бочках, там всегда была давка и всем не хватало.
Наступил август. Да, забыл упомянуть: в плен я попал 5 июля. Барановичи тоже оказались пересыльным пунктом. Прошел слух, что скоро пленных погонят куда-то. И в самом деле, муравейник зашевелился. Утром команда "Строиться!" На дорогу дали по полбуханки хлеба, покрытого плесенью. Жуешь его, а из носа пыль летит.
Трудно сказать, сколько пленных в лагере. Вывели за ворота всех. Колонна большая. С боков - конвоиры друг от друга на расстоянии 15 или 20 метров, сзади - конвой с собаками. Шли весь день, поздно вечером остановились на ночлег в каком-то загоне, но с загородкой, возможно, раньше здесь скот держали или специально сделали для пленных.
Никаких построек. Отвели место для нужды и - команда: можно только сидеть, встанешь - будут стрелять без предупреждения. Конвой сменился. Ночью стреляли, и часто, возможно, кто-то пытался бежать. Когда шли, в колонне сзади тоже стреляли, возможно, добивали тех, кто не мог идти. Дорога выложена булыжником, идти очень трудно.
На следующий день двинулись с утра и к вечеру пришли в местечко Слоним, наверное, все же город. Для пленных место уже приготовлено, похоже, раньше тут был рынок, потому что ряды и навесы. По дороге, когда шли, стрельбы слышали больше, возможно, кто-то пытался бежать, а может, и убежал.
В Слониме с неделю жили, а кое-кто и доживал. Кормили плохо, многие пленные истощены, а тут команда - опять в поход. Сколько же нас было? Тысяча, полторы? Или еще больше? В каком направлении и куда шли, нам неведомо. Как тяжело, зачем такие муки, ведь знали или догадывались, что нас ждет. Сознание притупилось, мы больше стали походить на послушный скот.
Состояние здоровья, чувствую, ухудшается, появился опять шум в голове, поделился этой новостью с другом. Шли рядом. Что-то произошло, появилась среди конвоя нервозность, чаще стрелять начали. Каким-то образом по колонне разговор, якобы колонну сопровождают не немцы, а финны. Вот откуда такая ненависть к русским. Стреляли нас разрывными пулями. Выстрел, и черепок вдребезги.
Говорю другу: "Давай попробуем бежать, все равно конец так и эдак". Согласился, шли в крайнем ряду, сначала я шел вторым, потом поменялся местами с рядом идущим, я - впереди, а друг Нечипуренко за мной. Надо выбрать время так, чтобы впереди идущий конвоир был недалеко от нас, а второй - дальше. По шоссе шли не посередине, а правее, ближе к обочине. У края дороги - кювет, в нем кустарник, а дальше - лес.
Сейчас вот пишу, и как будто я - там и в то время, дрожь по всему телу, что-то вспоминается, что-то забыто, а что-то - как наяву. По ходу слева - место для обгона или встречного движения машин. Машины у немцев громадные, дизельные. И вот одна из этих громадин, конечно, ради интереса врезалась в колонну пленных. Суматоха, стрельба, мешкать нечего, самый подходящий момент: "Бежим"- сказал я другу и сиганул в кусты, вскочил и бежать, бежать, пока не выбился из сил, упал, опять пытался бежать, совсем, чувствую, задыхаюсь, упал и долго лежал.
За мной ничего не слышно, только в отдалении слышны выстрелы. Жив, жив, жив!!! А где же друг, прыгнул за мной или догнала его пуля? В погоню за мной не побегут, эдак все разбегутся. Как быть дальше? Идти на восток или на юго-восток? Одному, без посторонней помощи не обойтись.
Какое же блаженство - быть на свободе, важно теперь опять не попасть к немцам. Немного отдохнул, теперь надо отойти подальше от дороги. Насчет ночлега не беспокоился, тепло. Время шло к вечеру. От голода не помру, а утром что-нибудь придумаю. Ночевал в лесу, устроил себе ложе из травы и лапника, получилось вроде гнезда. Накрыться нечем, кроме гимнастерки и брюк ничего нет, на ногах - кирзовые сапоги.
Спал настороженно, снились кошмары. Рассвело, надо идти. В каком направлении? Общения с людьми не миновать, есть-то хочется. Пошел вглубь леса в надежде увидеть жилье лесника. К населенному пункту опаснее подходить. Вышел из леса, недалеко вижу строения. Раздумывал долго. Подошел к крайней хате, сначала долго наблюдал, кто выйдет. Вышла старушка, попросил кусочек хлеба, вынесла хлеб и еще что-то. Спросил, есть ли немцы в селе, были, а сейчас не знает. Меня она не расспрашивала, а я не объяснялся, и так видно, кто я. Спросил направление дороги.
Так я и шел, стал смелее, иногда даже приглашали ночевать. Таких, как я, бродило много, об этом говорили сельчане. В одной деревне сообщили, что была группа красноармейцев, даже с оружием. В одной деревне дали гражданский пиджак. Подумал, как хорошо было бы, если бы полностью переодеться в гражданскую одежду.
Взял себе за правило в приличные дома не заходить. В беседе с сельчанами узнал, что появились старосты и полицаи из наших, поставленные немцами, а возможно, и не поставленные, а сами пошли к ним на службу.
Настал сентябрь, ночью стало холодно. Какие-то моменты из моего похода помнятся четко, а что-то - смутно, может, этого и вовсе не было, а плод моей фантазии. Сколько же я за это время прошел и в правильном ли направлении?
Захожу в одну деревню, надо же, захожу, как будто гуляю по деревне. Сначала из-за укрытия наблюдаю, выходит женщина. Осмелел, подхожу и прошу чего-нибудь покушать. "Хорошо, сейчас вынесу, а лучше заходи в дом, горячего поешь". Отказался, ушла, а через какое-то время выходит мужчина с винтовкой: "Не пытайся бежать, застрелю". Вот это ловушка, а ведь какая добрая женщина, так любезно приглашала в дом, да и никак нельзя подумать, что в такой невзрачной хате живет полицай.
Отвел он меня в кутузку. В кирпичном доме полуподвальное помещение, приспособленное для заключенных. В кутузке уже было несколько человек, среди них и такие, как я. Познакомились. Позже узнали: оказывается, за каждого пойманного полицаи получали вознаграждение. Так вот и закончились мои скитания на свободе.
Куда же нас определят? Допрашивали, конечно, но не мог же я сказать, что бежал с этапа. Сказал, что все это время шел к своим. На допросе что-то упоминали о партизанах, значит, они уже были.
Не помню, в каком месте меня поймали. Отвезли нас в районный центр. В камере предварительного заключения число пойманных значительно увеличилось. Погрузили в товарный вагон, совсем недалеко там проходила железная дорога, и повезли куда-то. Подолгу стояли на станциях. Наконец, выгрузили, построили и повели под конвоем из немцев.
Привели в настоящий лагерь для пленных. Колючая проволока в несколько рядов, сторожевые вышки, помещения из кирпича, но не для человека, а для лошадей, добротные строения. Конюшни в длину метров более ста, разделенные на три секции: большие, где стояли лошади, - по краям, а меньшее, очевидно, для сбруи и другого инвентаря. Высокие крыши, между крышей и потолком большое пространство, куда складывали сено. Там, где кровля соединяется со стеной, широкие карнизы, углубления. Почему описываю так подробно, чуть позже будет ясно.
Вместо стойл построили двухэтажные нары в боковых отсеках, а в середине отсека сложена печь. Таких конюшен - несколько. В каждой конюшне помещалось, наверное, человек пятьсот, да нет, гораздо больше. Кроме конюшен были и другие постройки.
Лагерь с каждым днем все более пополнялся. Внутри лагеря строили, подстраивали, рабочей силы много и выводили пленных на работу за пределы лагеря, работа же в основном с камнем и связанная с землей. Кормили очень плохо и грязно, первое блюдо (оно же и второе) готовилось из неочищенной брюквы, картошки, капусты. Клали ли в котел мясо, не помню. Выдавали и хлеб. Обслуживающий персонал весь из пленных. При выдаче питания строго следили, чтобы повторно никто не мог получить баланду. Один раз я попытался, получил по голове резиновым шлангом.
Совсем забыл сообщить о том, где я оказался. Лагерь военнопленных находился на окраине города Волковыск.
В ЛАГЕРЕ
Пленные распределены по командам, над каждой командой назначен немцами командир, как-то их называли по-другому. Желающих идти на работу сначала не было, вылавливали их по лагерю. Когда приходили в лагерь конвоиры, пленные прятались. Залезали на чердак, но потом немцы догадались, где прячутся: один залезал наверх, а другой встречал внизу. Потом пленные начали ложиться в карнизы шпалерами. Заглянет немец наверх - никого нет, один раз заглянул, а кто-то в карнизе шевельнулся и высунулся. Вот тут они рассвирепели. В этот раз и я лежал в карнизе. Сверху сгонял пинками конвоир и чтобы избежать пинка или приклада, летели сверху мимо лестницы. Увернулся я от конвоира верхнего, а нижний догнал и штыком - в задницу. Я упал, чувствую, потекла кровь, немец, должно быть, сжалился и оставил меня.
Пошел в санчасть, а что там могли сделать? Все же рану залепили. Для санчасти и так называемого госпиталя отведена одна конюшня. Среднее отделение вроде приемной, а боковые - для лежачих больных. Нары одноэтажные, постель из соломы. Врачи настоящие, из пленных, причем хорошие врачи.
В лагере находились не только солдаты, но и политруки. Если их выявляли немцы, сразу расстреливали. Командиров тоже было много. Они держались отдельно и условия для них были несколько лучше. Много раненых. После контузии здоровье мое несколько улучшилось, но голова всегда болела, и заикался очень, особенно когда волновался.
Откуда-то в лагерь привезли шинели, в основном поношенные. Какой-то был и головной убор. На нарах - никакой постели, в смысле соломы, подстилали и накрывались шинелью. Вши всюду, охотиться за ними не было смысла. Как избавлялись от них? Разводили костер и над пламенем трясли рубашкой, вши от высокой температуры отваливались.
Пленные с каждым днем от недоедания превращались в доходяг. Умирали не только в так называемом госпитале, но и в бараках. Рядом со мной лежал сержант из нашей роты, случайно встретились с ним. От него я тоже получал неприятности. Цела у меня фотография, где я с политруком на фоне доски отличников боевой и политической подготовки, если не ошибаюсь, фамилия Кротов, так вот он, сержант на этой доске. А тут, в лагере мы - самые близкие друзья. Вижу, что-то он плохо двигается, с нар не слезает. Думали отнести его в санчасть и не успели, умер.
Лагерь просматривался насквозь, забора не было, только колючая проволока в несколько рядов, а в промежутке проложена кольцами. Вначале на территории лагеря росла трава - гусиный щавель, съели всю до земли. Некоторые, рискуя жизнью, подходили вплотную к проволоке (могли с вышки застрелить) и рвали эту траву под проволокой.
Отхожее место - это длинная глубокая яма и жердочка. Садишься на перекладину и делаешь свои дела. Не дай Бог, потеряешь равновесие, упадешь в яму с фекалиями. Но на жердочку садились мы только в неделю раз, а то и реже.
Недалеко от лагеря выкопали траншею шириной метра два и глубиной тоже метра два, длина метров тридцать. Вскоре поняли, для чего, это - братская могила. Постепенно стали ее заполнять умершими.
Чувствую, дела мои с каждым днем ухудшаются, в смысле здоровья. Слабею и слабею. На ночь не разувался, ноги как будто не мои. Время шло к зиме. Печка в бараке-конюшне еле-еле обогревала. Места около печки заняты блатными. Думаю: ВСЕ. Подошла моя очередь идти за Кротовым. На работу не выгоняли. Если раньше не хотели идти, то теперь образовались постоянные бригады и даже у этих бригад постоянные охранники. Начался бизнес лагерных с цивильными за проволокой: на вещи меняли хлеб, сало (сало шло конвоирам), горох. В лагере на хлеб, табак выменивали все, что представляло ценность. Вот такой круговорот происходил. Бригады пленных хотя и работали, но зато сыты и одеты.
Чувствую, что сам я уже не дойду, помогли соседи по нарам. Ноги уже ничего не чувствуют. Наступила совершенная апатия. Все как-то безразлично, ничего не болит и есть не хочется. Приволокли в санчасть, сидеть не мог, положили на пол и ушли. До меня никому никакого дела. Лежал долго, наконец, подошел санитар, посадили на лавку, подошел и врач. Как положено, надо померить температуру. Санитар взял градусник и ни с того, ни с сего - хрясь меня по уху! Врач спрашивает: "В чем дело, ты с ума сошел?!" Отвечает: "Мразь какая, скоро сдохнет, а словчить хочет". А меня такой поступок санитара совсем не тронул.
- Поставь еще градусник,- приказал врач. Поставили, изменений никаких, да и какая может быть температура, коль на цементном полу лежал столько времени. По указанию врача положили в лазарет с краю от стены. В лазарете, нельзя сказать - тепло, но и не холодно, гораздо теплее, чем в бараке. Такой там порядок: нового кладут обычно с краю, но могут положить и в середину, если что получит санитар. Постепенно от стены больной продвигается за счет тех, кого после поправки "выписывают" или кто умирает.
С каким же диагнозом меня положили? Спрашивает врач, хороший, душевный врач, позже с ним познакомились ближе, хорошо помню фамилию его - Караев, не русский, лицо у него несколько деформировано после ранения: "Что болит у тебя?" - Ноги. С помощью санитара сняли сапоги, развернул портянки, вижу: пальцы ног распухли. Что такое, другое дело, если бы обморозил, но еще и морозов не было, что за причина? Доктору все было ясно, нужна ихтиоловая мазь, точно не помню, но какая-то мазь. Чем-то помазали и забинтовали бумажными бинтами, как туалетная бумага.
Какие-то лекарства в лазарете были, скорее всего наши, все же при отступлении оставили немцам. Так стремительно они вторглись и так быстро наступали, что вывезти ничего не смогли. Все же надо отдать должное немцам, какой-никакой, а лазарет сделали, вернее, организовали, а делали-то все пленные. Весь обслуживающий персонал - наш. В неделю один раз приезжал немецкий фельдшер (для врача - чести слишком много).
Так постепенно я стал перемещаться ближе к печке. Рядом со мной положили солдата с бородой (а может, он прикинулся солдатом), украинец. Прошел слух, якобы будут из плена отпускать украинцев, а как проверить, у большинства документов нет никаких. Запомнилось мне слово, которое не хохол не сможет произнести правильно: "поляныця". Чем был болен этот бородач, не знаю, очевидно, сердце, потому как хватался за грудь и задыхался. К вечеру ему стало совсем худо. Врач, должно, ушел, санитары тоже кончили работать.
Баланду раздали, а хлеб раздавали утром, к хлебу еще давали кусочек маргарина. Нары сплошные, без разрывов, головы к стенке, чтобы удобнее слезать, у края барьер, иначе подстилка - солома будет сваливаться (когда-то эта труха называлась соломой). Если внимательно присмотреться, труха шевелится, не поверите, насколько много в ней вшей.
Через какое-то время бородач затих. Прислушался - не дышит. Хотел крикнуть дежурному, а потом увидел у него под головой вещмешок. У каждого были вещмешки, был и у меня тощенький: банка консервная вместо котелка, портянки, гимнастерка и сапоги. Подумал и решился обокрасть мертвеца, ему-то уже ничего не нужно, вытащил из-под головы мешок. Мысль все же мелькнула, что делаю что-то непотребное. Развязал мешок, сразу же увидел сапоги, не такие, как у меня, кирзовые, а яловые, такие сапоги дорого стоят, потом пара нижнего белья, школьные тетради (а это-то как у него оказалось, в лагере - и тетради!), несколько карандашей, котелок не круглый, а плоский, и кружка, а в ней - целое богатство - пачка табаку, не махорка, а гродненский табак. Все это богатство, кроме тетрадей, положил в свой мешок, а в его мешок положил свои сапоги, банку, портянки, засунул ему под голову.
Чего мне стоило проделать такую адскую работу! Физически-то я немощен, доходяга. Пальцы распухшие болят, как будто опущены в кипяток, еще и болит левое колено. Ну а как быть с мертвецом? Санитаров нет, а он уже холодный, время ночное. Все или почти все спят, а я заснуть не могу по многим причинам.
Вот все же что значит борьба за жизнь. Несколько дней назад сам помирал, смирился с тем, что жизнь кончена, а теперь цепляюсь за что? Еще не знаю, что будет с моими ногами. Ночь не спал.
На следующий день, когда пришли санитары, не я, а сосед с левой стороны от покойника проснулся, увидел рядом мертвого, закричал с испугу. Он и не слышал, когда умер, и не слышал, когда я работал. Санитары не спешили. Подошли, посмотрели, один говорит: "Слушай, когда его положили, на нем, кажется, были яловые сапоги, посмотри в мешке". Посмотрели, удивились, посмотрели на меня и на соседа слева. Разве могли такие доходяги что-то сделать? Покойника унесли. Вот тут получился казус, никак не хотел передвигаться больной на место умершего, и место умершего занял вновь прибывший, он ничего не знал.
В разговоре с одним санитаром оказалось, что мы - земляки. А какие уж там земляки: он работал собаководом в лагере заключенных на строительстве ВСХВ, где и я работал электриком. Тут с его стороны отношение ко мне изменилось в лучшую сторону. Санитар - это большая величина, они общались с теми людьми, которые выходили работать за пределы лагеря. У санитаров многое было, могло бы быть и то, что я присвоил. Питанием они распоряжались, жили с врачами отдельно.
Я ранее упоминал, что раненые и больные командиры лежали в этом же лазарете в отдельном отсеке. Я попросил этого земляка: "Слушай, у меня есть пачка табаку. Возьми ее и устрой меня поближе к печке". Пачка табаку это сорок-пятьдесят закурок, а четыре закурки стоят пайку хлеба. Одна закурка - кусочек маргарина. Земляк ничего не сказал, куда-то ушел, а через некоторое время возвращается и сообщает: "Я тебя устрою к командирам в отделение".
Через день или два меня перетащили. В отделении лежали человек двадцать или немногим больше, ко мне отнеслись настороженно, да и я больше молчал. Не знаю, как санитар договорился с врачом.
Дополнительно у меня появились еще болячки, покраснело и распухло левое колено, флегмона. Пальцы на левой ноге почернели, колено распухло. Караев не скрывал, что может начаться гангрена, а это - все. Надо оперировать, и это в таких-то условиях. Боли страшные. Правая нога еще куда ни шло, но два пальца, мизинец и предпоследний тоже почернели. Караев прямо сказал: "Чтобы спасти тебе жизнь, надо ампутировать левую ногу". Значит - смерть… для чего же мои потуги? Жду какого-то конца. Появившемуся немецкому фельдшеру врач скорее всего не все сказал о моей болезни.
Не пойму, что творится с моими ногами. Правую ногу могу сгибать и разгибать, а левая - только в согнутом состоянии. В коленке врач вскрыл гнойник и выпустил много дряни. Самое неприятное, когда в свищ закладывал тампон. Пальцы на ногах - уже не пальцы. Какая все же умница - врач, другой бы махнул рукой, обречен же, а он возится. Ножницами отстриг два пальца на левой ноге, мизинец пока оставил, а на правой отрезал один мизинец.
Краснота, распространявшаяся по стопе, остановилась. "Ну, ты родился в рубашке, гангрена вроде миновала, - пошутил, - две болячки встретились сверху и снизу и решили помириться" (т.е. гангрена и флегмона). Неужели пошло на поправку? Стали чесаться, так казалось, несуществующие пальцы. Зуд, терпения нет.
Снял повязку с левой ноги, кости фаланг обнажены, нашел соломинку и стал почесывать, нет, не так, копаться в этой массе неживого мяса и вижу: что-то шевелится. Неужели черви появились? Надо их вынимать, присмотрелся, ба, да это же вошь, размера невероятного. У Горького есть изречение: "Если таракана хорошо кормить, он вырастет с лошадь". Долго я боролся с ней, выковыряю из массы, а она опять уползает, все же одолел, и зуд прошел.
O, MALER, GUT!
Как-то по душам поговорили с Караевым, я сказал, что в какой-то степени художник. Вот тут пригодились карандаши. Подсадили меня к печке ближе, по просьбе врача, а он - напротив. Бумаги нет, вместо бумаги Караев принес засвеченную рентгеновскую пленку (откуда она? Никакого рентгена ведь не было). Пленка белая, вот на ней я и нарисовал портрет врача. Надо сказать, удачно получилось. Пришел немецкий фельдшер, врач показал ему рисунок. "O, Maler, Maler, gut, gut!" Через переводчика спрашиваю, могу ли я нарисовать для него. Почему бы и нет?
В следующий раз принес наш фельдшер альбом для рисования, цветные карандаши и две фотографии детей. Я должен сначала нарисовать березки, именно русские березки, а потом с фотографий - детей.
На следующий день приступил к работе. Тут мне уж создали условия, санитары сажали меня около печки, соорудили вроде столика. Березок нарисовал много на нескольких листах во многих вариантах. Пальцы на ногах стали подживать, колено же болело и находилось в согнутом положении. Разогнуть не получалось, и больно.
В следующий раз пришел немец, посмотрел мою работу, вроде понравилось, его денщик положил пакет с едой. Переводчик (наш, из пленных) сказал, что это вроде задатка за работу. В пакете - буханка настоящего хлеба, брикет чего-то сладкого, похожего на пастилу или халву и две пачки сигарет (видел их впервые, мы-то курили папиросы). Когда ушли, врач предупредил: "Смотри, не налегай, может быть худо с желудком".
Как же быть? двадцать с лишним пар глаз смотрят на меня. К этому времени познакомился я уже со всеми. Среди командиров были и молодые, и уже в возрасте. Наверное, были не только лейтенанты, но и капитаны, и майоры. Одни сменили форму, а некоторые так и носили свои гимнастерки. Люди в основном хорошие, верно, один, видимо, тронулся умом и начал бегать прямо по больным и многих травмировал, кое-как успокоили, не помню, как с ним поступили дальше. В палате (если можно так назвать) были раненые и больные лежачие, другие же ходили.
Попросил одного разделить хлеб и сладость поровну, хватило по сигарете каждому (никто не отказался, хотя были и некурящие) и мне штук десять или двенадцать осталось. После этого они меня приняли в свои друзья. Исполнил я все, заказанное немцем. Еще дважды хлеб и сигареты приносили. Что удивило, не просил же нарисовать дубы или хвою, а только березки. Теперь мой рейтинг поднялся.
Положили к нам больного повара, узнал он, что я рисую, так его это обрадовало: "Слушай, сможешь нарисовать мне это?" - и показывает несколько порнографических фотографий. Откуда он мог достать такие фотографии, непонятно. Я ему объяснил, что нарисовать, т.е. перерисовать могу, но на чем и чем? Карандаши есть. Но оказалось, что в лагере все можно достать.
Товарищи принесли ему блокнот. Итак, еще подвернулась работа, к тому же оплачиваемая. Повару приносили еду его товарищи. Баланду он не ел с нами, ему другую баланду приносили, хлеб и даже мясо. Он со мной делился. Для всех приносили баланду в баках и раздавали, благодаря повару стали приносить немного больше положенного.
С фотографий я все перерисовал, все приемы секса. Блокнот-то большой, листов чистых много, тогда он попросил что-то придумать. Отвечаю: "Придумать можешь и ты, так подсказывай, а я нарисую". И началось "творчество".
Пальцы на ноге поджили, врач сказал, что со временем культи пальцев нужно обработать, иначе трудно будет ходить. Колено тоже поджило, но не разгибалось, прямой угол между голенью и бедром. На ногу опирался свободно, ходил же с перекосом. Врач объяснил, что со временем разогнется.
Сколько же я пролежал в лазарете? Должно, месяца четыре. На дворе весна. Вернулся не в конюшню, а в землянку. Удивительно, когда же их построили? Надо ведь выкопать траншеи, а зима-то была суровая, каково мерзлую землю долбить? Впрочем, рабочей силы много, надо снять только верхний слой на штык, а дальше - мягкая земля (это мне так представляется). Факт остается фактом: землянки сделаны и стоят рядами.
За зиму умерло много народа, каждый четвертый. Братская могила заполнена доверху.
В землянках двухэтажные нары с двух сторон, посередине - проход. Важно, что внутри тепло. В каждой землянке назначен (а может, и выбран) комендант. В землянке, куда я попал, комендант оказался добрым. В первую неделю на работу не посылал, а после давал работу внутри лагеря и посильную. Помог я ему написать какие-то графики.
Наступил май, и тут мне повезло. Набирали команду рабочих на сельхозработы в каком-то поместье. Оказывается, уже в то время на нашей территории появились бауэры или помещики, или управляющие, причем из военных. Рабочих рук гражданских не хватало, поэтому брали пленных. В эту рабочую команду опять-таки помог определиться комендант землянки.
Команда состояла человек из 20 или 25. Прибыли в поместье. Километров за 30 или 40 от Волковыска, в самом деле похоже на поместье. Большой старинный дом, да не просто дом, а почти дворец. Для нас заранее подготовлено зарешеченное помещение, двухэтажные нары, да не просто солома на нарах, а матрасы и даже подушки. Помещение это на втором этаже, а на первом - конюшня с конями. Два конвоира, один уже пожилой. У них тоже помещение рядом с нами, настоящее. На ночь они закрывали нас на замок. Надо пописать, в окно через решетку, а если по большому, тут проблема, хотя и редко, но такое случалось, тогда - на бумагу и в окно.
Нога моя почти разогнулась, немного прихрамывал. Помнится, молотили, хотя был июнь, видимо, молотили прошлогодний хлеб. Барабан приводился во вращательное движение с помощью локомобиля.
Кормили хорошо. Готовила пищу нам женщина. С местными жителями общались. Можно ли убежать из поместья? Пожалуй, можно, но нужна связь с местными. Если бежать, то всем вместе. Предупреждали ранее, что если кто убежит, то пострадают оставшиеся. А единства среди нас не было, думается, кто-то из команды и следил за нами. Если бы была помощь со стороны, то легко связать конвоиров, забрать их винтовки и - деру.
О партизанах ничего не слышали, да и не могли они быть в этих местах. Управляющий или, как его назвать, офицер и в немалом чине, ходил всегда в форме со стеком. Навещали его тоже военные с женщинами. Давали и нам отдых. Я рисовал, бумагу достали и карандаши, что-то потянуло на карикатуры. Даже сделал карикатуру на конвоира, лицо у него характерное.
В здании производился ремонт, маляр то ли из местных, то ли вызвали. Ему понадобился помощник, узнали, что я рисую, послали к нему. Помогал составлять колеры и покраской занимался.
Лето подходило к концу. Началась уборка нового хлеба. Я же работал в доме. Однажды в имение привезли яблоки, и много яблок. Без спроса я зашел в кладовую, где они хранились, набрал яблок, чтобы и товарищей угостить. На меня донесли хозяину. Как же он отлупил, нет, не отлупил, а исхлестал с яростью стеком.
В августе или в начале сентября вдруг нас погрузили на машину и повезли, но не в лагерь. Вот тут у меня провал в памяти. В конечном счете оказались в Белостоке в лагере. Выехал на войну в Белостоке и туда же в другом качестве вернулся. Недолго там были. Лагерь большой, наверное, тоже пересыльный.
Погрузили в товарные вагоны, должно, человек триста или четыреста, тоже команда, и привезли в местечко Подляск. Построено несколько бараков, подсобные помещения. Лагерь обнесен колючей проволокой, по углам вышки для часовых. В отдалении от лагеря тоже построен дом для немцев - охранников. Вот в этот лагерь и привезли нас, пленных. Все это построено специально для рабочей команды. Мы первые стали обживать этот лагерь.
В бараках - также двухэтажные нары. На ночь вносили параши и закрывали на замок. За пределами лагеря были механические мастерские, недалеко - железная дорога. Работа состояла в том, что строили склады большие, другие помещения, даже подземные. Созданы бригады по 18-20 пленных, к ним приставлены два конвоира. Видимо, немцы думали окопаться здесь надолго.
Пленных старались не разобщать, привыкали друг к другу, также и конвоиры знали в лицо своих подопечных.
Помню, работа в нашей бригаде была трудная. Из железнодорожных рельсов ставили стойки для склада. Рельсы сами же грузили на платформу, затем подвозили, толкая платформу, разгружали и с помощью ножовок по металлу - резали. Труд адский.
Что хорошо у немцев, так это пунктуальность: подошло время обеда, рельс можно бросить в том месте, где застало время. Аврала не было. Норма же была. Очевидно, нормировали сами. Столько-то надо отпилить стоек, выполнили раньше - отдыхай. Не помню, как получилось, например, рельс перепилить требуется за час, а мы надпил сделали и на изгиб кувалдой стукнули, и готово! И всего за 20 минут. Конвоиры усекли это и, что Вы думаете? - норма осталась той же.
Обувка на нас износилась, вместо сапог или ботинок выдали гольцпантофли, т.е. выдолбленные деревянные колодки. Носятся долго, только ногам больно, набивают мозоли. Приспосабливали по разному, либо подрезали внутри по форме ступни, либо что подкладывали.
У одного из пленных случилось несчастье. Везли на платформе рельсы, толкали кто сзади, кто спереди, упираясь в буфер. На стрелке тот, кто шел впереди, попал между рельс ногой и пантофля застряла. Он закричал, старались платформу остановить. Да где там, тяжесть большая, по инерции колесо переехало ногу, голень раздробило. Беднягу увезли.
Немцам нужны рабочие. В лагере была санчасть, несколько нар для больных, т.е. "палата". Врач настоящий и знающий, тоже из пленных, конечно, его условия жизни несколько отличались от наших и жил он при санчасти. Так вот, болеть можно максимум две недели, своего рода на больничном листе. Если на поправку больной не идет, приезжает машина и увозят. Куда? Конечно, на удобрение. Удивительно, как мне удалось избежать этого в Волковыске.
Так проходил месяц за месяцем. Наступила зима. Немцы-конвоиры время от времени по ночам веселились. Напивались и с собаками - в лагерь. Открывают барак, стрельба вверх, всех - на улицу, кто босиком, кто раздетый, не поймут со сна, в чем дело, кто-то в парашу угодил, выскочили. Команда: "Кругом барака - бегом!", сделали два круга и - в барак до подъема. Это не выдумка моя. Такая процедура повторялась не раз. Но не все немцы - садисты, были и добрые.
Наступил 1943 год. Что-то у немцев случилось, флаги со свастикой вывесили. Оказалось, сталинградская история - трагедия для них. К этому времени мы, пленные, немного по-немецки уже знали, в свою очередь и от нас они получали уроки русского языка. Переводили на немецкий язык русские ругательства, когда же перевели "…твою мать", для них это дико звучало: как же это можно, мать?! У них ругательства, например, "мокрый мешок ты", а самое оскорбительное - "поцелуй меня в задницу". В лагере был переводчик.
Кормили в основном брюквой и картошкой. Картошку не чистили, да и брюкву тоже; верно, мыли чисто. Редко мясо попадало. Первое и второе блюдо в одном котелке. Хлеб один раз давали. Голод ощущался всегда. Немцы, когда готовили пищу для себя, картофельные очистки приносили в лагерь, блаженство для тех, кому они доставались. Некоторым из команды удавалось общаться с поляками. Что-то выменивали, хотя к этому времени вряд ли что осталось ценного у пленных.
Склады построили, в них стали завозить материалы различные. Одно время работали в мастерских, не помню, чем занимались. Что-то, связанное с нагреванием материала и ковкой. Важно, что не на холоде.
Время двигалось к весне. Заметно обновлялся конвой, больше стало пожилых. На одном из складов я увидел краски в баках, но не жидкие, масляные, а в виде пудры разных цветов. Конвоир у нас хороший, я предложил, если достать еще и масло, то можно нарисовать картину и продать ее полякам. Сообразительный оказался немец: "Ага, вот иконы пойдут". Но мне нужен материал, с которого копировать. Недалеко от лагеря находились селения, немцы ходили туда за шпиком и отсылали посылками домой. В скором времени немец принес иконку Матери Божией, помог с красками, олифу нашли. Материалы в складах всякие были.
Я, как заправский богомаз, стал тереть краски и на фанере исполнил первое произведение. Дня два или три не брали меня на работу. Кисти пришлось делать самому из кистей малярных. Реализовал немец икону за шпик, а мне принес хлеб и горох.
Лиха беда - начало. Сейчас смутно все это вспоминается. Пошли заказы. Меня от работы освободили. В основном поляки заказывали образ Матери Божией, но и Христа писал. Я в тепле, фактически не работаю, теперь сыт, кое-что перепадало и бригаде, в которой числился.
Наступило лето. Кончилось мое богомазное ремесло. Каковы дела на фронте, нам неведомо. Догадывались, конечно, часто стали менять конвойных, а присылают либо после ранения, либо пожилых и более злых. Переполох в лагере: убежали трое пленных. Режим ужесточили. Надо же такое придумать: чтобы впредь этого не случилось, после того, как привели с работы в лагерь, стали отбирать штаны. Трусов-то нет, все хозяйство наружи, рубашкой или гимнастеркой не прикроешься. Ну да ничего, привыкли.
В специальном помещении хранили штаны. Специально для этого выделили человека. Вешалок не было, а утром надо получить именно свои штаны. Какую цель преследовали, не совсем ясно, ведь из лагеря убежать нельзя и в штанах, колючая проволока в несколько рядов, а высота больше четырех метров. Беглецов поймали, привели в лагерь, потом куда-то отвезли, скорее всего, в концлагерь.
ЛЮЦИК
Опять что-то случилось, в середине дня вдруг всех вернули в лагерь. Приехали вербовщики из власовской армии, в форме, на рукавах - эмблема и три буквы: РОА (русская освободительная армия). Беседу вели не со всеми вместе, а отдельными группами. Слушали мы молча. Вопросов почти не задавали. Запомнилось, что один из офицеров говорил: "Приглашаем в армию по идейным соображениям, не советую идти, чтобы лишь бы быть сытым". Не помню, сколько они пленных завербовали, но нашлись добровольцы, а вечером один из нашей команды вдруг заплакал и признался, что он дал согласие идти в РОА. Огорошил нас: "Друзья, не судите меня строго, предателем я не был и не буду, хочу выжить и при первой возможности уйду, здесь же с моей рукой все равно конец". Он бывший капитан, начальник штаба батальона, раненым попал в плен в 1942 году. Знали о том, что он - командир, немногие пленные. А с рукой у него творилось что-то неладное. Рана не заживала, несколько раз лежал в лазарете, была даже попытка отправить его. На работе мы его выручали, по существу у него работала одна рука только. Какова-то его судьба?..
Итак, наша бригада обновилась, но самое печальное - сменился конвой. Один конвоир - высокий, в возрасте, рябой, а другой - в звании фельдфебель, видимо, после ранения, потому что молодой, фамилию его - Люцик запомнил на всю жизнь. Роста он небольшого и сносно говорил по русски. Хвастался, что после войны он получит землю, хотел быть бауэром, а землю получит не где-нибудь, а на территории России, рабочие - русские и он должен общаться на русском языке. По его действиям - самый отъявленный садист, гонял всех. Рябой охранник - прямая противоположность, давал поблажки пленным. Но Люцик делал по-своему, рябой-то - всего солдат.
Так начались наши мытарства. Каким-то образом узнал о том, что я рисую, спрашивает, могу ли я нарисовать черта. Короче, на листе фанеры черной краской изобразил с рогами, с хвостом и на копытах. Позже пленные, работавшие недалеко от костела, рассказывали, что прибили это изображение на дереве не со стороны входа, а со стороны выхода из костела и на некотором расстоянии от него.
Вера у поляков какая-то странная. На протяжении недели, начиная с понедельника, можно грешить, потом подсчитывают грехи за неделю и в воскресенье идут в костел отмаливать. Так вот, возвращаясь с чистой душой, вдруг видят мое художество на дереве, назад в костел, а потом другой дорогой - домой. Надо сказать, шутка злая и кощунственная.
Все время одолевали мысли: наши люди борются за свое освобождение от фашизма, а я в какой-то степени помогаю. Как же быть, единственный выход - дать деру, чтобы охранник пристрелил. Попытаться опять убежать? - почти невозможно в этих условиях. Отказаться работать? - отправят в крематорий. Участь незавидная. На политзанятиях говорили: в плен не сдаваться, лучше пулю себе в лоб. Такая возможность у меня была, не сумел, жить-то хотелось, и сейчас хочется, мне всего 23 года.
Война без пленных не бывает. Неужели всех пленных надо считать изменниками Родины, а их - не один миллион? Попали-то мы не по доброй воле. Изменниками надо было считать тех, кто кричал, что своей земли не отдадим ни пяди, воевать будем на земле агрессора.
Судьба, судьба. Оказывается, когда-то еще до армии я хвастался сестре Марии, говорил такие слова: "Грудь в крестах или голова в кустах". Чушь собачья. Считаю, мне просто не повезло.
Шло время. Я уж не помню, какую работу мы выполняли. Что-то связанное со строительством: земля, песок, камни. Очень ноги болят, за день так набиваешь в этих колодках, хотя и пытался что-то подкладывать под культи. Порой кажется, что кости из культей вылезают и на них образуются наросты.
Дали отдых, сидим на бревнах. Люцик подходит ко мне и говорит: "Малер (почему-то так меня называл), хочешь со мной боксом заняться?" Какой из меня боксер? Очевидно, он выбрал меня потому, что по сравнению с остальными я выглядел более, как бы сказать, "упитанным". Отказался я. Он как взбесился, начал нас всех гонять, как будто все они страдают из-за меня. На следующий день опять такое же предложение. Кто-то из группы говорит: "Согласись, что тебе стоит, зато мы отдохнем, пока вы будете боксировать".
Ну хорошо, я согласился. Люцик поставил условие: я должен только обороняться. Лупил он меня, остальные наблюдали и отдыхали. После побоища я отдыхал, остальные работали. Такое избиение продолжалось изо дня в день.
Не выдержал я и отказался. Стал гонять всех, и никакого отдыха. Начали роптать на меня. Вот черт, попросил его, чтобы выбрал другого, нет, только с тобой. Физиономия моя вся в синяках. Боксировали-то без перчаток.
Пошел в санчасть, врач оставил меня. При построении на работу Люцик не увидел меня. Вошел в лагерь и вытащил меня из лазарета: "Faulleute!" (т.е. лодырь). Все же в этот день он оставил меня в покое.
В дальнейшем все началось сначала. С утра работаем, потом начинаю я "работать", остальные отдыхают. Отдает винтовку рябому и начинает колотить меня. Я обороняюсь, порой, ох как хочется двинуть в морду!
Приобрел какой-то опыт. Теперь ему не так часто удается достать до моей головы. Но должен же когда-то наступить предел. Злоба и у меня появилась. Как долго еще выносить побои? Вечером, лежа на нарах, принял решение. Какое? Там видно будет.
Соседи по нарам, видя мое состояние, возмущались и жалели. В последующие дни Люцик оставил меня в покое. По-моему, не только я, но и все из команды остались довольны. Но увы, опять ему захотелось порезвиться.
Достал меня, гадина. Особенно после удара. Боль и ярость. Я левша, собрал все силы и двинул в челюсть. Удар получился что надо, он поскользнулся и упал, изо рта кровь пошла. Вскочил, выхватил винтовку из рук охранника, клац затвором, выстрел, пуля под ноги мне, оказывается, рябой дернул за ствол. Тогда он повернул винтовку и прикладом саданул в правую челюсть. Что-то хряснуло, изо рта тоже кровь и выбитые зубы, но если бы только это, пол-языка откусил.
Я упал и встать не мог. Отвели в санчасть, Люцик пообещал при первой возможности расстрелять. В санчасти доктор обработал рот, вытащил выбитые зубы, а с языком не знал, что и делать, впору зашивать. Язык распух настолько, что не умещался во рту. Каждый день приходил Люцик справляться о моем здоровье. Баланду я есть не мог, тем более, хлеб. Пил жидкость через трубку. Попросили повара помочь, сварил бульон.
Медленно заживал язык. Сверху и снизу лишился четырех зубов. Так закончился поединок. Повезло мне, Люцика куда-то услали, наверное, на фронт. Говорили, что ночью он пытался пьяным проникнуть в лагерь.
Вскоре я попал в мастерскую, не помню, что мы там делали, что-то сверлили, пилили, руководил не просто охранник (винтовки у него не было), а мастер своего дела. Это, пожалуй, самый добрый и справедливый немец, которого я встречал. Больше того, когда он ближе узнал нас, выдал свою тайну: коммунист он и до поры, до времени должен скрывать свою принадлежность к партии. Как его звали, выпало из памяти.
Хорошие немцы были и до моего напарника по боксу Люцика, у этого-то садиста на лацкане был значок члена нацистской партии. Его напарник, рябой, тоже не был вредным. Благодаря ему я и жив остался. Если бы меня застрелил Люцик, как бы он это мог объяснить, наказали бы не только его, но и напарника, поэтому и предотвратил.
Дочка Оля одно время сотрудничала с журналом "Лиза". Когда я рассказал ей о боксе, она написала рассказ, обыграла этот случай несколько по другому, рассказ назывался "Груша", в этом рассказе я будто бы с ним встретился уже после войны, когда из Германии приехали к нам туристы.
Прошла осень, наступила зима. Встреча нового года в лагере отмечалась тем, что не выгоняли на работу. От немца-коммуниста узнавали новости на фронте, у нас появилась надежда на освобождение. Наши войска двигались быстро, территория Советского Союза почти освобождена от немцев. Еще немец сообщил об аресте Тельмана.
Но нашей надежде не суждено сбыться. Когда войска наши вошли на территорию Польши, в лагере суматоха. Утром на работу не погнали. Команда строиться. В бараке у каждого был вещмешок с каким-то барахлишком, поэтому команда: "Выходи с вещами!". Вышли за пределы лагеря все, погрузили нас в вагоны, все в спешке. Что удивительно, мы ни разу не видели летящими наши самолеты. Дальняя авиация была же, даже на Берлин летали бомбить.
Когда нас погрузили в вагоны, фронт находился в двухста километрах. Везли долго, подолгу стояли. Наконец приехали. Выгрузили. Колонну погнали, помню, шли через мост, большая река. Слух быстро распространился по колонне: завезли нас в Баварию, в город Деггендорф. Вначале поместили в металлические гофрированные ангары, недалеко от берега Дуная. Позже мы узнали, что не весь лагерь перевезли из Слонима в Баварию. Около ста или больше ста завезли в Деггендорф, остальных же куда-то в другие места.
Недалеко от ангара на берегу Дуная стояли большущие емкости цилиндрической формы, в диаметре, может быть, метров 8-10 и высотой столько же. На работу нас пока не выгоняли, какое-то пространство около выхода из ангара загорожено, стоят часовые, их немного, можно было бы и совсем не охранять, куда бежать, кругом немцы.
Подготовили для нас помещение, интересное помещение на втором этаже, большой двор, огороженный глухим высоким забором деревянным. Колючей проволоки нет, вход на второй этаж со двора, а на первом этаже пивная, там же жил сам хозяин с семьей. Вход в пивную со стороны улицы. Дом большой. Так же построены двухэтажные нары. Но тут уже нары застелены настоящими матрасами, и подушки и одеяла были. Работать водили далеко, одной колонной, часовые пожилые, видно, на фронте не были. Четверо водили нашу колонну.
Что представляла работа? Вдоль берега реки проложена железнодорожная колея. Что-то из вагонов разгружали, толкали вагоны, в мастерских работали. Удивлены были, когда увидели того же мастера-коммуниста. Всеми командовал оберфельдфебель Романовский. Утверждал, что родственник Николая Второго. Фамилия польская, немец же самый настоящий и злой. Без одной руки, должно, потерял ее на русском фронте. Сносно говорил по-русски.
В Деггендорфе мы познакомились с итальянцами. Не поняли, кто же они, вроде бы не заключенные, а работали наравне с нами. Раньше они же союзниками немцев были. С нами, пленными русскими, общались дружелюбно. Вспоминается их изречение -"Аква патата маджяро - никс работать или арбайтен" - полный интернационал! Месяца два работали вместе, потом их куда-то перевели, а может, на родину отправили.
ВТОРОЙ ФРОНТ
Не помню точно время года, но кажется, американцы открыли второй фронт. Стали объявлять воздушные тревоги. Неприятное ощущение, когда воют сирены. Нам указали, на случай налета авиации, где укрываться. Там, где работали, бомбоубежищ не было. Примерно метров триста или четыреста от реки начинался лес и горы, вот туда и надо бежать, что в скором времени и пришлось сделать. Неприятно, когда на тебя летят бомбы, а укрыться негде. "Alarm!" - и все бегут к лесу, тут можно убежать и не возвращаться, охраны никакой, но куда бежать, кругом немцы, к тому же знали, что живут здесь идейные, т.е. нацисты и их семьи: кругом коттеджи, коттеджи.
После отбоя все возвращаются. Налеты авиации участились. Лежишь на спине и смотришь на летящие самолеты высоко. Там, где мы находились, бомбы не сбрасывали. Бомбили американцы не так, как наша авиация, т.е. сбрасывали бомбы на цель, у них по другому, так называемый воздушный ковер. Летят сто или двести самолетов на высоте, недосягаемой для зениток, и начинают сыпать, именно сыпать бомбы на город, не разбирая, куда упадет бомба. У них при сбросе - очередность. Прошлись через весь город и назад, на базу. Дело сделано.
Один раз слышим, что-то летит, по звуку слышим. Звук не такой, не похожий на летящую бомбу или мину. Подумали, что бомба замедленного действия. Но сколько же можно лежать, стали искать, где упала. Нашли, оказалось, что это емкость от бензина, простреленная из пулемета, почему и звук был такой, каждая дырка при сопротивлении воздуха пела по своему. А самолеты летели куда-то дальше к большим городам, позже и Деггендорф стали бомбить. Большого калибра бомбы не сбрасывали, может быть, чтобы сохранить здания от разрушения.
Зима в Баварии не такая, как у нас, гораздо мягче. На велосипедах они ездят круглый год, одежда, конечно, не шубы. Лето продолжается долго. Не помню, что, но гольцпантофлей на ногах у нас уже не было, ботинки, наверное. Одежда износилась, и пленных одели в итальянскую форму синего цвета. С работы возвращались, могли по двору гулять, кормили уже почти настоящей пищей. Вечером все должны быть на месте, помещение закрывали до утра, отхожее место - культурное, с канализацией.
Алярмы случались и ночью, но это нас не касалось. Однажды подзывает меня Романовский (уже знал, что я - малер), спрашивает, могу ли я покрасить детскую кроватку и еще что-то в квартире. Почему бы и нет? За пищей для нас ездили туда, где они жили, и с ними конвоир. С ними я должен дойти до квартиры, там меня оставят, а вечером возьмут. Привели на квартиру, дома жена и двое детей. Ранее они жили в Кенигсберге, а теперь вот тут. Сейчас трудно вспомнить, что делал, но делал. Жена его расспрашивала меня о России, я, как мог, объяснялся. По-русски-то она не говорила, спрашивала, что с ними будет, если русские победят; надо же, даже она что-то слышала про Сибирь.
Подумал: "Вас-то туда не ушлют, а вот я могу загреметь в Сибирь". Так я ездил на квартиру к Романовскому несколько раз. Как-то он говорит: "Слушай, малер, ты начинаешь агитировать мою жену, смотри, я запомню!"
Как-то везем ящики со стеклом на вагонетке, и как случилось, то ли от перекоса груза, но вагонетка перевернулась, все ящики - под откос и в Дунай. Об этом доложил охранник Романовскому, видим, он достает из кобуры пистолет: "Ну что ж, за саботаж сейчас расстреляю вас". Объясняем, что это недоразумение, неумышленно произошло. Вытаскивать ящики из реки бесполезно. Может быть, он избил бы нас, если бы две руки было.
Мое положение осложнилось. Кто-то из немцев подсунул газету нам с некрологом о расстреле Тельмана. Большая статья. Газета не нацистская, видимо, у немцев работала подпольная организация. Вечером, когда закрыли помещение, наш переводчик стал читать эту газету с переводом на русский язык. Все не успели прочитать и газету я положил под матрас. На следующий день дочитать не удалось: налетели американские самолеты и сбросили на емкости не бомбы, а что-то другое, не взрывающееся, говорили позже, что фосфор. Емкости как бы стали разваливаться, потекло горючее, керосин или бензин в Дунай, все воспламенилось. Дунай - река быстрая. Представьте, сплошное пламя течет по реке, сметая, сжигая все на своем пути. Быстроходные пароходы сумели, должно, уйти вниз по течению.
На берегу, где мы работали, строили укрепления, устанавливали зенитки, с противоположного берега тоже строили какие-то сооружения. Нервозная обстановка накалялась. Что же нас ожидает? Уже понимали, что советские войска сюда не успеют дойти, мы в зоне второго фронта.
По возвращении с работы что-то случилось и в лагере. На сей раз посетили не военные, а полиция. Произвели обыск, построили во дворе, кто-то из начальства начал говорить, переводил не наш переводчик, это насторожило. О чем говорил? О сложной обстановке, о дисциплине, о саботаже, затем вызывают по фамилиям, о ужас, среди них и моя фамилия, фамилия переводчика и еще пятерых. Неужели сейчас на глазах у всех для острастки расстреляют?
Романовский свою угрозу осуществил, стало быть, мы семеро попали в саботажники. Помогла и газета, ее нашли при обыске. Нас повели под конвоем за пределы лагеря. Переночевали в камере какого-то участка.
На следующий день в сопровождении двух пожилых солдат-конвоиров повели на вокзал. Посадили в пассажирский поезд вместе с немцами, ехали и гражданские, женщины и дети. Для нас освободили полностью одно отделение, вагон наподобие нашей электрички. Было это 8 марта 1945 года, дата хорошо запомнилась.
Воздушная тревога, все выскочили из вагона, кроме нас. Где-то недалеко разрывы. После отбоя вернулись пассажиры, должно быть, укрывались в бомбоубежище. В вагоне народу немного. Пытались разговаривать с конвоирами, выяснить, куда же нас везут, они - молчат. Догадывались, конечно, что в концлагерь. От Деггендорфа отъехали, наверное, километров 150. Опять воздушная тревога и сразу же - взрывы, сильный толчок, люди с мест попадали, еще взрывы и совсем рядом, вагон как будто подбросило. Крик, плач, стараются выскочить из вагона. Наконец, выскочили и мы, какой же ужас, лежат люди, и дети среди них, лужи крови, вагоны, которые шли впереди, отброшены, некоторые на боку, рельсы - в разные стороны.
Вот тут я впервые увидел американские воздушные танки или еще называли их - крепости. Летели низко. Непонятно, для чего же бомбить гражданский поезд, возможно, где-то поблизости находился военный объект. Должно, стреляли из крупнокалиберных пулеметов, но нельзя же не заметить, что мечутся-то внизу гражданские люди!
Всей группой мы отбежали в сторону, конвойные - за нами. Можно было бы бежать в разные стороны. Форма и цвет одежды у нас одинаковые, да еще конвой, можно принять за военных. Почему американцы на сей раз так развязно вели себя, или неуязвимы?
Кошмар кончился, машины, санитары, спрашиваем конвойных, что дальше. Пошли к близлежащим строениям. Подошли ближе к какому-то заводу. Оказалось, что на этом заводе работают подневольные, т.е. пленные. Очевидно, хотели нас туда спихнуть, но не получилось. Сказали, что недалеко находится лагерь для военнопленных. Туда и пошли.
Действительно, на возвышении увидели лагерь. Его нетрудно заметить, вышки для часовых и забор. Привели. А лагерь-то оказался для французских военнопленных. Не принимают нас. Все же охранники уговорили начальство лагеря. Переводчик потом нам объяснил, вроде бы конвойные в этой суматохе потеряли сопроводительные документы и просили временно нас поместить, пока они съездят за документами. Спасла нас немецкая пунктуальность.
 Часть 3 |
 Оглавление |
 Часть 5 |