Тетрадь всё заполнялась мелким почерком Семёна Герасимовича. И так он в это дело втянулся, сам себе удивлялся. Уйдут все домашние на работу да на учебу, а он за тетрадочку. И вот листок за листком исписывается, и так порой разволнуешься от воспоминаний, аж сердце заходится, а всё равно приятно. И жизнь как бы заново переживаешь, всё проходит перед глазами. И куда это всё девается, куда? Неужели вот так просто исчезает? Ведь целая жизнь, и чего только в ней не было! И неужели ничего не останется? А может, это как-то растворяется в атмосфере, а потом возвращается к художникам, музыкантам, писателям, что-то они черпают из этой, как её, биосферы, кажется. Читал где-то, есть какая-то биосфера.
     А лучше всё-таки в тетрадку записать, глядишь, кто-нибудь и почитает. И Семён Герасимович присаживался к столу. Раньше просто так жизнь свою вспоминал, а теперь со смыслом. И ведь помнится многое, оказывается, правда, из раннего детства кое-что уплыло безвозвратно. Особенно лицо матери, так, какие-то смутные очертания остались в памяти, и ни одной фотографии нет. Помнится, волосы у неё были светлые и кудрявые, как у Дины.
     А некоторые моменты так чётко помнятся, видимо, самые яркие, врезавшиеся в память. Вот как отец поймал в пруду огромную щуку.
     Жили они на хуторе, еще до той войны поселились здесь три брата на отрубах, что при Столыпине крестьянам давали. Вот так от деда отцу Герасиму дом достался. Дома стояли на берегу огромного оврага, а в нём было три водоема. Весной всё это разливалось и гудело, а летом мелело, и оставались два небольших прудика, которые в жару почти пересыхали и один большой, с чистой водой, где и купались летом ребятишки. Из него вытекал ручей и дальше впадал в местную речушку. В этом большом пруду и рыба водилась, а весной после половодья щуки здесь метали икру.
     Отец зимой уже несколько лет уезжал на заработки в Москву, а к лету возвращался. Привез в этот раз ружьё. Взял он ружьё и мальчишек-погодков, Сеньку да брата Кольку, позвал с собой на пруд на щук охотиться. Зарядил ружьё мелкой дробью и пошли втроем на охоту. Когда щука в половодье мечет икру, возле неё трутся несколько самцов. И вот отец заметил у противоположного берега такую команду и выстрелил. И тут уж не зевай, надо вытаскивать рыбу либо багром, либо руками тащить. Багра на сей раз не было, и отец кинулся в воду с голыми руками, ухватил рыбину и вдруг скрылся под водой. Сенька с братом аж заревели с испуга. Вода-то ещё большая, вдруг отец и не вынырнет, утонет. Но вот он появился уже ниже по течению, а рукой держит здоровущую щуку. Мальчишкам вначале показалось, что померещилось, не может быть щука такой большой. Может белуга какая в их края заплыла, аль ещё кто?
     А отец еле-еле выбрался с рыбиной на берег, ухватил за жабры, а хвост аж по земле волочится. Вот так щука! И как она сюда попала? И речушка ведь небольшая, самый исток, а летом и совсем курица перейдет. Во двор дотащили, стали мерять, аж две пилы двуручных длиною оказалась. Слух о такой рыбине даже до района дошёл, приезжали смотреть, да долго ехали, щуку к тому времени на куски порезали и засолили. Голова ещё цела была, так голову всем показывали и в музей отдали. Семён с братом тоже героями ходили - вот какая у них рыбина, ни у кого такой нет.
     Привольно им там жилось на хуторе. Правда, в школу далеко было ходить в соседнюю деревню. А какие пули для рогатки делали! Разбивали старые чугуны или сковородки на мелкие куски, лупили их камнями - вот тебе и снаряд. Как дашь этим снарядом - будь здоров! Это теперь мы такие правильные, потому что грешить уже не можем, а тогда...
     По дороге в школу столбы со стеклянными и керамическими изоляторами стояли. Больше нравились стеклянные, хорошо дзинькали, как попадёшь. Не разбивались, но звенели хорошо. А вот в школе окно не только зазвенело, но и разбилось. Не хотел Сенька его разбивать, но промахнулся, попал нечаянно. Отец ремнём погулял по спине, долго стекло это помнил.
     А отец и в следующую зиму на заработки уехал, а как приехал к лету - стали дом новый строить. Он, оказывается, на новый дом деньги зарабатывал. Старый был небольшой, соломой крыт. Небось, нонче и не знают, как соломой крышу крыть. Оно ведь не просто солому клали, а сперва вымачивали её в глине. Рыли яму, заполняли её водой с глиной и туда бросали ржаные снопики. Они там плавали и напитывались этой глиной. А им - мальчишкам нравилось по этим снопикам скакать, снопики под тобой пружинят, а ты скок-скок по ним. Взрослые запрещали в яму прыгать, но разве досмотришь. И вот так однажды скакали с братом, Семён глядь, а брат Коля и провалился под снопики. Семён испугался и кричать!
     Еле вытащили, ох и нахлебался он этой грязной жижи.
     Новый дом стали строить вокруг старого, чтобы к концу лета его снести. Отец купил где-то готовый сруб, и за лето со стройкой управились. Родня помогала. А то как же, дело это такое, серьёзное.
     Четырьмя окнами смотрел теперь их новый дом на улицу. В старом доме окошки были маленькие, а здесь большие, да с резными наличниками. И покрыли дом не соломой, а щепой, солидно выглядело. Крыльцо сделали большое вдоль всей стены, тетушка из города приезжала, называла его террасой. Хороший дом, пятистенный, гораздо больше старого, отец с матерью гордились перед соседями. Мать выйдет, бывало, руки сложит, как на молитву, глянет на дом с уличной стороны, где четыре окна стеклами посверкивают, да резными наличниками горделиво смотрят, и вся светится от радости, головой покачает от удовольствия, руками взмахнет, да и снова хлопотать по хозяйству бежит.
     Но было это перед самой коллективизацией. Недолго дому радовались...
     Отец никак не хотел в колхоз идти, да и работал больше на стороне. Ездить в Москву перестал, а работал зимой в магазине, в соседней деревне. Но никак хутор их, где жили ещё двое дядьев, не давал покоя властям. Без конца навещали какие-то комитеты, уж и так их хотели прищемить, и эдак. Но год протянули. Осенью всю землю конфисковали, оставили один огород. Вот и кормись с четырьмя детьми. А на следующий год обложили данью, в короткий срок надо было вывезти и выполнить эту продразверстку. Дядья были позажиточней, стали убивать живность - овец, свиней, да и сами уехали. А Герасим жил победней, и убивать особенно нечего, и прятаться не стал. А продразверстка осталась невыполненной, и он, вроде как за ответчика остался, и постановили комитетчики: конфисковать всё имущество.
     Выгнали всех из дома, отца увезли, а мать с детьми в деревне у родственников приютилась. Была уже поздняя осень, ноябрь. Мать всё ездила по сырости, да по холоду в район, о судьбе отца хлопотать. Отец получил десять лет ссылки на исправительно-трудовые работы, а мать от всех этих переживаний и хождений занемогла, то ли простудилась в поездке, то ли заразилась где и заболела брюшным тифом. Несколько дней металась в жару и память терять стала, дети жались к печке и со страхом смотрели на мать - неужели не поправится?
      И вдруг как будто лучше ей сделалось. Мать встала, к окну подошла, смотрела в окно, и всё звала отца: "Герасим, Герасим, дети одни..."
     Думали, пошла на поправку. А она потом к детям повернулась и попросила, чтобы все подошли к ней попрощаться.
     Ночью она умерла.
     Эх, и помотала их жизнь. Васятка только родился недавно, всего шесть месяцев ему было. Но ему и повезло больше всех, забрала его тетушка Анюта, материна сестра, да так и вырос он у неё. А их троих, брата и сестренку где только не мотало, ох и закружила жизнь!
     Сначала родственники забрали, да и то, некоторые боялись держать - дети кулака. А что они, другие что ли, не такие же дети? Да и рты лишние, как прокормить, своих детей у всех полно. В школу ходить перестали, ходили иногда на хутор, смотрели на разорённые дома. Хутор опустел. Ветер гонял между домами сухие листья и мусор, хлопал ставнями. И они теперь болтаются между родней, как этот мусор, никому не нужные. Постояли Сенька с Колей на берегу оврага, посмотрели вниз на пруд, где отец щуку поймал, и такая тоска! Ещё недавно здесь кипела жизнь, а теперь три дома смотрели мертвыми глазницами. Кому от этого польза? Зачем сломали эту жизнь?
     А тридцать второй год выдался неурожайным, начался голод, а тут ещё родственникам обуза - лишние рты. Сестрёнку оставили в родне, а Семёна с братом отвезли к отцу, в лагерь под Москвой, в местечке Косино. Говорят, теперь это тоже Москва. Увидели Семён с Колей высокий забор, колючую проволоку и проходную, куда привел их тёткин муж. Вот за эту проходную их и впустили. Встретились с отцом, обнялись, расцеловались. Бывало, отец и ремешком их охаживал, а тут растрогался, даже всплакнули, сироты всё-таки.
     Вот так и стали жить за колючей проволокой. В бараке большие комнаты, человек на двадцать, а может, и больше. Спали на нарах, как положено. Дали на двоих с братом один паек...
     Да-а, вот жизнь как курочила. Им тогда и по два пайка было бы мало, одному двенадцать лет, другому тринадцать - самый рост! А тут один на двоих. В лагере было подсобное хозяйство, заключенные сами его обрабатывали. И Сенька с братом на поле работали. Деньги им кое-какие платили, на них хлеб покупали. Их и за территорию выпускали. Раз в неделю ездили Сенька с братом в Москву, там тоже родня была, на Шаболовке жили. Ездили за хлебом. Стояли на Калужской площади в булочной в очереди вместе с тетей Дуней и её сыном Мишкой. Мишка канючил, не хотел ради них рано вставать и в очереди стоять. Но тётя Дуня на него как цыкнет - притихнет малость и стоит. А как только на другой неделе появлялись у тети Дуни, Мишка снова кричал:
     - Опять приехали, не буду стоять, гулять хочу!
     Он был младше Семёна на два года, конечно, гулять хочется.
     Очереди выстраивались длиною с километр. За день выстаивали две очереди, в одни руки давали по килограмму. И вот так за день добывали восемь килограмм хлеба и везли его в лагерь.
     Вот так он с Москвой и знакомился. Много памятных мест...
     А вот довелось и снова сюда вернуться, теперь уж, видно, насовсем. Семён Герасимович всё сидел над тетрадкой и пообедать забыл, вспоминалась жизнь прошлая и вспоминалась...
     В конце лета пришло распоряжение: лагерь ликвидировать. Всех заключённых погрузили в вагоны и увезли в неизвестном направлении. А Семёна с братом перевели в Даниловский монастырь, там находился детприемник. А оттуда во Внуково в детдом.
     Да ведь ещё беда с ним во Внуково приключилась. Ездили иногда в Москву к тёте Дуне, и она их навещала, ну и конечно привозила что-нибудь поесть. И вот как-то стоит Сенька, ест бутерброд, что тетя Дуня привезла, а тут девка прицепилась, постарше его и повыше:
     - Дай бутерброд и дай.
     И выхватила! Стоит и жуёт. Сенька разозлился и толкнул её. А она стояла на краю лестницы и упала, да и покатилась вниз, и сильно разбилась. Семёна за такую провинность отправили в трудовую исправительную колонию - одного, а брат в детдоме остался.
     Совсем горько стало, особенно оттого, что с братом разлучили, до той поры они никогда не разлучались, всё время вместе были.
     Колония та была в Икше, по Савеловской дороге, за забором, и проходная с охраной. А рядом в это время строился канал "Москва-Волга". Шефствовало над колонией НКВД. И в той колонии всего насмотрелся, были там и урки, и паханы. Играли в карты - с интересом, финки были у многих, и били жестоко.
     Работали в своём подсобном хозяйстве, сами себе овощи на прокорм выращивали. Приходилось и в поле работать, то свеклу полоть, то морковку дергать, а мимо иногда гнали заключенных в сторону канала. Как-то ехали мимо две большие груженые арбы, закрытые брезентом. Вдруг налетел ветер и откинул края брезента... Семёна охватил ужас! Под брезентом навалом лежали голые человеческие тела!
     Арбы двигались от канала...
     Да, долго Сеньке снились эти арбы. Всего за жизнь навидался: то у немцев полные траншеи, то у наших полные арбы.
     Эх, что-то он сегодня слишком развспоминался, вон уж сколько листов исписал. Нет, надо остановиться да пойти на улицу погулять.
     В прихожей наткнулся на Динин рюкзак, бросила его посреди пола, мать хоть и ругает, а всё не впрок.
     Да-а, чего только мы не повидали. Хоть внуки наши счастливые, они этого горя не видели. А ведь всякому поколению достаётся. Жизнь ещё долгая у них, кто знает, что на их долю выпадет. Может, и своя чаша горя судьбой отмерена?
     Ездил Семён и на свой хутор, как с Сахалина переехали, да перед отъездом сюда к Людмиле ещё раз заезжал. Директор совхоза предлагал: "Бери, Герасимович, свой хутор с землями, обрабатывай". Поздно вспомнили, теперь уж и обрабатывать некому, отлучили семью от земли и отучили на ней работать.
     Семён Герасимович дошел до пруда, походил по высокому берегу, чем-то он овраг на хуторе напоминал. Только вот щуки вряд ли здесь такие водятся. Здесь и не поймешь - Москва это или не Москва. Такую площадь в Москву замкнули, столько деревень да промышленных окраин.
     Недалеко виднелась лавочка, Семён Герасимович прошел к ней и присел на краешек. Может, Елизавету Андреевну пригласить у пруда посидеть? Или не стоит надоедать? Очень он к ней привязался за последнее время, прямо душой прикипел. Удивительно, но одиноким себя он теперь не чувствовал, чуть что - позвонить можно, друг рядом.
     Да, и от женщины много зависит, какая спутница жизни тебе попадёт. Антонина тоже неплохая была, душевная и неглупая. Но Елизавета Андреевна поумнее и образованная. И мысль о бабушке Виталика согревала его.
     Семён Герасимович посидел ещё на лавочке, уже без всяких дум. День был теплый и ласковый, и он стал задрёмывать. Но потом очнулся и подумал, что надо бы идти домой. Как усядешься, так вставать потом трудно, лучше бы и не садился. Вдали показалась какая-то молодежь, парень с девушкой двигались в его сторону и замахали руками. Семён Герасимович всмотрелся - никак ему машут? А, так это же Дина с Виталиком. Семён Герасимович залюбовался: как же легко они идут, как легко им машется, а ему и подняться тяжело. И всё же жизнь на нем не кончилась, вон какая поросль подрастает. Как нас ни гнули, ни корёжили, а всё-таки выжили и проросли. А там и они прорастут, вот жизнь и продолжится.

Глава 11

Оглавление

Глава 13