Семен Герасимович скучал в этой огромной, черт её дери, Москве и в пустой квартире. Утром ускачут дочка Людмила с зятем на работу, внучка в институт, а он сидит один как пень, не знает чем заняться. Раньше ему казалось, что уж в Москве-то жизнь веселая, тут не заскучаешь. А тут ничего веселого, сидишь как попугай в клетке, только в магазин да на рынок сходишь, вот и все. Всё ж таки в своем доме ему было привольней. Там и во дворе дел полно, то крыльцо починить, то забор, то крыша протекает, а здесь что? Дверцу шкафа с утра починил и все дела на сегодня.
     Жил бы да жил себе в своём городишке, так нет, сорвали с места и привезли в Москву. А на кой ему эта Москва, что он здесь видит? Вот этот двор, панельные дома вокруг, все одинаковые, смотреть не на что. Дома такие - они везде, что на них смотреть?
     Полгода прожил после смерти жены один. Вот не думал, что Антонина Евсеевна раньше его уйдет. Долго она с почками маялась, так они её и сгубили. У всех людей старухи дольше живут, вон их сколько во дворе, а вот ему досталось пережить. А это плохо. Трудно мужику одному себя обиходить. Вот и стали дочери уговаривать продать дом. Вторая дочь Маша живет в Воронеже. Они ведь все на Сахалине жили, занесло Семена после войны на край земли, биография-то была подпорчена, был в плену, так чем в лагерь на Колыму загреметь, посоветовала ему родня уехать подальше, там дядя с семьёй жил.
     И дочки там родились. И прижились вроде бы, а всё на материк тянуло. Так и уезжали с Сахалина кто куда. Муж Марии из Воронежа, вот они туда и уехали и их с матерью сманили, только им в большом городе не хотелось жить, поселились в Боброве. Он и сам родом из той же губернии, только из села.
     Вот ведь жили на Сахалине люди разных национальностей, и никакой такой вражды не было, как сейчас, аж войной друг на друга идут. Все жили дружно, путник какой в посёлке ночевать в избу попросится - обязательно пустят, хоть и незнакомого, никакой национальности не спрашивали, человек и есть человек.
     Уехали, купили дом с садом, и поначалу, как мать еще жива была, обе дочери с семьями любили к ним ездить. И внукам, пока маленькие были, нравилось у деда с бабкой, в саду что ни есть росло - всегда сорвать и скушать можно. Абрикосы, бывало, поспеют, да как раскинутся оранжевые ветки на сарай и почти до земли свисают, когда год урожайный. Внуки городские уж так рады с дерева сорвать. А вишни сколько было - ешь, не хочу. Утром миску нарвешь, принесёшь внукам: нате, детки, ешьте, сколько влезет. Это не то, что с рынка, килограммы считанные, и все за деньги. И виноград свой был - много чего выращивали. А как мать померла, да реформы начались, билеты дорогие, денег нет, ездить перестали. И внуки выросли - не хотят в глушь ехать, им куда-нибудь теперь поинтереснее надо. Вон никак к туркам стали ездить отдыхать, и не боятся, что турки эти их и прирезать могут, народ-то какой. Но слышит Семен, что хвалят турок этих, вчера на лавочке две дамочки щебетали, как хорошо там отдохнули.
     Ну вот, и стали наседать на него детишки - продай дом да продай. Ну и продал, и деньги поделил, а теперь как кукушка с места на место, возят его от одной дочери к другой. Вначале Маша к себе взяла. А потом дочка их замуж вышла, мужа в квартиру привела - тесно, значит, стало. Начала Людмиле письма писать - забери, мол, отца к себе. А та в ответ: тоже места лишнего нет, хоть и трехкомнатная квартира кооперативная, да ведь сын и дочь, где я его размещу? Хоть и не всё ему говорили, а всё ж Семен Герасимович знал про эти дела, и так ему горько было, что лишился он своего дома и теперь как приживалка, и никому не нужен. Ох, и переживал он тогда, даже похудел. Дочь как-то спрашивает: "Чего это ты похудел?" "Эх, подожди, - думал Семен Герасимович, - доживешь до моих годков, да останешься вот так в приживалках, тогда поймешь отчего". Был он хозяин в своём доме, а теперь всем мешает, все норовят от него отделаться, и чтоб не высовывался и помалкивал, и в разговоры не лез, не твоего ума, мол, дело, чего вмешиваешься. Прямо так не говорят и нельзя сказать, что дети у него плохие, но он ведь видит по выражению лица, по взглядам. Эх, бесправные мы люди - старики, живущие у детей. Теперь дети над нами главные, теперь они командуют, вот так жизнь нас местами переставила. Придут вечером домой и не больно-то хотят со стариками разговаривать. Чего тебе ещё надо - живёшь в тепле, накормлен? А что душа и у стариков есть - кто об этом думает? Они ещё не знают этого одиночества старости. Когда ни работы у тебя, ни друзей, и остаёшься с собой один на один, особенно, если вот так - переехать пришлось.
     А через год у Людмилы сын Вадик женился, ушёл из квартиры к жене, вот и повезли его в Москву. Семён Герасимович поначалу даже путался - где он? Проснётся, бывало, ночью или рано утром и думает: где я? То ли в Боброве, то ли в Воронеже? Потом просветляется… Да н-е-т, я ж теперь в Москве...
     И вот уж три года, как он в этой Москве проживает.
     Эх, а с другой стороны, разве смог бы столько лет один? Силы уже не те. Да и природой так устроено, мужик одно делает, а бабы другое. Постирушки всякие, кастрюли - это, что ни говори, по их части.
     Иногда Лидия Ивановна заходит. Да с ней тоже не больно интересно разговаривать. Она всё про болезни и про болезни, у какого врача была, что прописали, чем лечиться знакомые посоветовали. Сколько можно лечиться? Пора на тот свет собираться, здоровыми не помрём. Семена Герасимовича тоже мучила гипертония, особенно здесь, в этих квартирах панельных, в каменном мешке. Собьёшь давление, а оно снова подскакивает.
     Вот Виталика бабушка совсем другая. Говорит, читать любит, друзья у неё собираются, предлагала и ему книжку интересную, да вот никак они ещё не встретятся и не познакомятся. Дина с Виталиком грозились отвести его туда, в их двор, и Елизавета Андреевна предлагала, а Семён Герасимович сюда её зовёт, здесь и парк близко, и пруд, а там что?
     Дед Семён прошёлся по квартире.
     Что-то на душе тяжёлое осталось от сегодняшней ночи. Сон какой-то снился Семену Герасимовичу странный, путаный. То убегал от кого-то, то стрельба, то вдруг закружило его, закружило, и вот он мчится куда-то как в тоннель, но уж очень он длинный-длинный, как спираль закрученный, и не прямо, а вниз, и вдали что-то светится...
     Проснулся, и жутко стало, как будто еще чуть-чуть, и он бы туда влетел, и ... конец. Но удержался. Наверное, это и есть - возврат во вселенную. Туда, откуда мы пришли.
     Ужинал дед Семен один, никто к ужину так и не появился. А, поужинав, снова пошел к телевизору, программу "Время" смотреть по многолетней привычке. Как же без неё?..
     И колено сегодня разнылось. Видно, к плохой погоде. Сколько лет прошло, а всё даёт о себе знать. А ведь оно и спасло его в плену в первую зиму. Семен Герасимович потёр колено, нащупал шрам и небольшую впадину. Эх, если б не колено, лежать бы мне в том концлагере, в земельке польской, в траншеях, что мы копали... Только госпиталь и спас. Да и культи на ногах порой болят - трех пальцев нету. Тоже в той санчасти в концлагере оттяпали...
     
     ...Пленные топали пешком. Гнали колонну по пыльному шоссе из Барановичей куда-то в сторону Слонима. Колонна растянулась метров на двести, слышен только глухой топот и резкие выкрики конвойных, расставленных метров через двадцать, да лай собак.
     В Барановичах пробыл Семен около месяца. Вот это тюрьма! Забор каменный высотой метров пять, этот просто так не перемахнешь! За этим забором, как в мешке! Внутри несколько зданий для охраны и обслуживающего персонала, а пленные на улице, вокруг зданий. Прямо на земле и спали. Хоть и лето ещё, август, а всё же ночью холодновато на улице. На ночь Семен с другом накрывались плащ-палаткой. Может и хорошо, что одна на двоих, прижмешься друг к другу потесней, и теплее.
     Кое- что стёрлось из памяти, плохо помнится, но, кажется, первые дня два их вообще не кормили. Много их туда нагнали. А к встрече никто не готовился…
     А потом, как водится, кормили пленных баландой. Котелка у Семёна не было, нашёл консервную банку, из неё и ел. Всё ж посуда, не из горсти ж хлебать. Да ещё кусок хлеба давали, это уж как лакомство. Жевали потихоньку, да чтоб крошки не уронить - вкушали, как какой-нибудь пряник в детстве на ярмарке.
     Ещё бы в плен не попасть. Службу срочную проходил Сенька в Белостоке, на освобожденных территориях, на самой границе. Еще недавно это было Польшей, а теперь вот служить здесь довелось. В 1940-м году взяли на службу, а в июнь 1941-го здесь первыми немцев и встретили.
     Служил Семен в бронетанковых войсках и в эту ночь стоял на посту - дежурил на ГСМ. Территория оцеплена колючей проволокой, внутри много цистерн с горючим, а ещё огромные емкости в землю врыты. Ходил вокруг цистерн с карабином, нёс службу, посматривал, что и как, позёвывал, к утру уж больно спать хочется.
     Где-то в лесочке мирно шелестели деревья, спали в своих постелях ничего не подозревающие люди, шептались на лавочках парочки...
     Тишина.
     Вот уже и светает, самая короткая ночь в году на исходе. Около четырех утра стало почти светло. И вдруг слышен гул, и гул этот надвигается откуда-то сверху на город. Семён поднял голову - с запада летят самолеты. Много самолетов появилось в небе над городком на небольшой высоте, а в следующий момент на землю полетели из них трассирующие пули. Семён шарахнулся и хотел спрятаться. Незадолго до появления самолетов на ГСМ подъехал заправляться танк. Командир танка - молодой лейтенант презрительно посмотрел в сторону присевшего за танком Семёна и произнес:
     - Эх, ты, трус, да это же учения идут...
     И тут как шарахнет бомба метрах в шестидесяти и прямо в цистерну! Пламя высоко взметнулось, лейтенант вскочил в танк и деру. И уже из городка стали доноситься взрывы бомб...
     Нельзя сказать, что о войне не думали и совсем не ожидали. К июню было ясно, что война будет, и никто в этом не сомневался. Были укомплектованы боеприпасами бронемашины, усилены наряды, установлены места, где должна часть сосредоточиться на случай войны, и всё же необъявленная война всегда застает врасплох. Да и не может душа не надеяться, что, может быть, пронесёт и никакой войны не будет, не принимает она этого противоестественного состояния, когда люди начнут убивать друг друга.
     И ещё надеялись в душе, что не посмеет Гитлер против нашей Красной Армии да против Сталина войной пойти. Ведь ещё совсем недавно дружба у нас с ними была, неужели и впрямь могут напасть?
     Много было паники, неразберихи, приняли первый бой, но безуспешно. Немцы долго с ними возиться не стали и двинулись дальше, и даже не на танках, а на мотоциклах - смело и уверенно катились, как на прогулку. Никаких тебе "линий Маннергейма", никаких оборонительных рубежей.
     Но потом и танки появились.
     Отступал Семён со товарищи в своих бронемашинах в сторону Минска, покатились по своей земле беззащитные... Немецкие "рамы" - самолеты-разведчики выслеживали движущиеся колонны, сообщали координаты и над головами появлялись бомбардировщики или штурмовики. Безопаснее всего было ехать по лесу по проселочным дорогам, и если случалось приметить такую, там и ехали.
     Не всегда было понятно, что происходит вокруг, где немцы? А они были везде. И куда делась наша доблестная армия? Вот так враз и смели всех.
     Передвигались и ночью. Днем занимали оборону, стычки были, но с небольшими силами. Немцы тем временем ушли далеко на восток. Основная их сила пёрла вперед, а с этими группами - чего время терять, справятся как-нибудь. Знали уже, что Минск занят немцами, значит, находились в тылу у врага, в окружении. Оказались теми самыми окруженцами, которым Сталин не велел оставаться в живых и сдаваться в плен, которые были прокляты и после войны пополняли советские лагеря.
     А что было делать? Да и мы разве в том виноваты?
     Выходили из одного окружения, попадали в другое. Техника постепенно выходила из строя, боеприпасы на исходе, горючее добывали, кому как повезет. Но вот пришёл день, когда никакого горючего не добыли, и бронемашина стала кучей железа. Дальше пошли пешком. Шли в надежде выйти к своим. Чтобы не быть заметными, разбились на мелкие группы, в группе Семёна было девять человек. В один из дней подошли к какому-то крупному хозяйству - колхозу или совхозу. Много коровников, а селение в стороне. Спросили работников: "Немцы в селе есть?" Говорят: "Были и ушли, но где-то недалеко, лучше, если вы уйдете..." И только это сказали, послышался взрыв, кинулись за сарай, ещё взрыв! Прижались к земле. Явно стреляли из минометов, видно, заметили. И тут ещё взрыв, да совсем близко, как будто мина перелетела через них и шлепнулась где-то рядом. Очнулся Семён - полный рот земли, в ушах звон, откуда-то льётся кровь. Рядом вниз головой лежит командир экипажа - Валуев, ни звука от него, ни шевеления. Перевернул Семён его на спину, лицо в крови, и никаких признаков жизни не подает.
     И снова взрыв! Семён вскочил и бегом к лесу.
     В лесу собралось семеро, двое остались лежать там, у сарая...
     Было это недалеко от Минска. Семёна здорово контузило, слышал плохо, на виске царапина, оттуда и кровь, голова гудит, а как заговорил - оказывается, заикаться начал. Вот те на-а. На своей земле, и бойся каждого угла.
     После этого случая дальше решили двигаться ночью, а днем отсыпаться. Жрать хотелось ужасно, пищу добывали не всегда. Однажды повезло, встретился в лесу заблудившийся бездомный поросенок. Тоже искал своих, повизгивал. Но... пристрелили бедолагу. Варили в котелках на костре, а кто и просто жарил на прутиках. Наелись до отвала. Но ведь лето, июль, жара, мясо не хранится, да и соли нет, пришлось остатки выкинуть, хоть и жалко было, да что поделаешь.
     Бродили по своей родной земле, как бездомные бродяги. Жизнь замерла, поля кое-где раскурочены воронками, хлеба растерзаны, на полях никого не видно. Днем отсыпались в сарае или в риге в стороне от жилых домов. И, хоть выставляли дежурных, но все ж попались немцам аккурат в один из таких отдыхов. Они теперь были хозяевами земли, у них сила. То ли дежурного заприметили, то ли голоса какие услышали, да и осматривали они риги, видно не их первых таким образом обнаружили.
     Наставили в упор свои автоматы, и вылезай! А что сделаешь против их автоматов, хоть и было немцев всего двое, а их семеро?
     Вот и плен. Кончились блуждания по лесам и чужим дорогам, кончилась вольница.
     Согнали вначале на территорию мукомольного завода, в городке Дзержинск, под Минском. Там уже было полно пленных. Окруженцев теперь отовсюду вылавливали. Спали прямо на улице, на земле. Жара, солнце печёт, укрыться негде. Мест общественного пользования никаких нет, кормёжки тоже. Вырыли с краю канаву, жерди положили, вот тебе и отхожее место. Сядешь на эту жердочку и боишься, как бы вниз не сверзиться, да в дерьме не утонуть. Пленные умирали, особенно раненые. Иногда бросали какую-то брюкву, чтоб с голоду не подохли, а через неделю погрузили в товарные вагоны и отвезли в те самые Барановичи.
     Вот в этих Барановичах насмотрелся он такого, что до сих пор не забудется. Да и потом было не слаще.
     Вскоре огородили кусок территории тюрьмы ближе ко входу, какой-то отдельный загон и стали туда загонять евреев. Ходить их заставляли только на коленях. Если кто посмел встать, стреляли без предупреждения. А там старики, женщины, подростки...
     Они же у стены копали траншеи...
     А пленные шарахались от колючей проволоки, огораживающей еврейский лагерь, и жались к другим, дальним стенам. Жутко было смотреть, что там творилось, хоть и самим было не сладко.
     Загон постепенно пустел, и тогда его снова набивали людьми. По лагерю ходили немцы-садисты и выискивали евреев.
     До сих пор помнит Семён, как кричал человек, которого волокли из лагеря в загон, что он не еврей, что он - армянин! Кричал! И просил его отпустить...
     
     Да, жуткой этой тюрьмы Семён не забыл до сих пор. Собирался съездить в Барановичи, в Белоруссию, да сходить в ту тюрьму. Интересно, раскапывали ли траншеи? И знают ли - что там творилось и сколько лежит под стенами?
     ... Эх, а сколько ещё пришлось испытать, сколько всего было впереди.
     А как погнали их в Слоним из Барановичей, задумал Семён бежать. Всё равно один конец, что при побеге пристрелят, что в лагере сдохнешь. А вдруг побег удачным окажется? Надежда-то она всегда живет.
     Накануне прошел слух, что куда-то будут перегонять. Муравейник зашевелился. Грязные, изможденные люди оживились, тихо переговаривались, строя предположения, что их ожидает. Утром построили, дали в дорогу по полбуханки хлеба с плесенью. Ешь его, а из носа пыль летит. Вывели за ворота, колонна большая, много наших к концу лета в плену оказалось. Конвоиры по бокам метров через пятнадцать, двадцать друг от друга, сзади конвой с собаками.
     Шли долго, весь день топали изможденные люди, с трудом передвигая ногами. Иногда слышалась стрельба, возможно, то были попытки побега. Силы в лагере истощились, сознание притупилось, больше похожи на скот, чем на людей. И всё же где-то тлеет в мозгу у Семёна: бежать! попробовать бежать. Впереди топает приятель Нечипоренко, вместе блуждали по лесам, вместе попали в плен, вот так и сдружились. Какой был справный хлопец, а теперь совсем отощал, и штаны повисли на его когда-то круглой заднице.
     Шли с ним с краю, специально так прибились, присматривались. У края дороги - канава, а дальше кустарник и за ним лес. А вокруг - топот тысячи ног и пыль, и тяжелое дыхание. Дорога к смерти, впереди - ничего хорошего их не ждет. Надо бежать. Пошептались с Нечипоренко, ещё в лагере думали о побеге, - место подходящее. Колонна двигалась по шоссе справа, а слева оставалось место для встречных машин. И вдруг какая-то огромная машина врезалась в колонну пленных, началась суматоха, стрельба, сердце забилось: сейчас или никогда! Семён дернул впереди идущего Нечипоренко: "Бежим!" и сиганул в кусты! Пробежал по кустам, пригибаясь, на полусогнутых, в мозгу одна только мысль - скорей, скорей! добежать до леса! там спасение!
     Кустарник пробежал благополучно, у леса вскочил и бегом, бегом, что было сил и оглянуться некогда, а сзади стрельба, шум, но не за ним, а там на шоссе. Эх, как помогла эта неразбериха! Всё в глазах пляшет от быстрого бега, деревья мелькают перед глазами, хватался за ветки, чтоб хоть как-то поддержать себя, бежал, пока не выбился из сил, споткнулся о корень - упал, но снова вскочил и ещё бежал, пока не свалился совсем обессиленный.
     Отдышался, и радость какая! Погони не слышно, да и шума с шоссе уже почти не слыхать. Но где же Нечипоренко? Удалось ли ему бежать? Пока бежал, и оглянуться было некогда, одно билось в голове - успеть скрыться, отбежать подальше. Прислушался: нет, никаких звуков не слышно, никого нет, значит один, но ведь на свободе! Перевернулся на спину, лежал на траве, трогал её руками... После грязного, вонючего лагеря как же радовала эта чистая лесная трава, вдыхал её аромат, и словно всё нутро очищалось от смрада, от унижения, от ощущения растоптанной личности. Смотрел на проплывающие облака и думал: какое блаженство - быть на свободе.
     Ночевал первую ночь в лесу. Сделал себе лежбище из лапника и травы, что-то вроде гнезда, в нем и спал. Уже не в стаде среди грязных вонючих пленных, а на свободе, вдыхая лесные запахи. Накрыться нечем, кроме гимнастерки ничего нет. Только деревья шумят наверху, а над ними звезды мерцают. К утру захолодало, обнимал сам себя, чтоб согреться. Спал плохо, настороженно, снились кошмары…
     
     … Семен Герасимович покряхтел. Да-а. Свобода-то была недолгая. Много тогда таких по Белоруссии бродило. А кругом полно немцев понатыкано. Хватали нас, как миленьких. Неделю продержался, и снова плен. Вот так и пошел по второму кругу.
     В прихожей щелкнул замок, кто-то появился. Ну вот, хоть дочь пришла.
     Людмила поставила сумку и прошла к отцу.
     - Один сидишь?
     - Один.
     - А Дина где?
     - Да ускакала недавно. Гулять ушли с Виталиком.
     - Павла тоже нет?
     - Никого нет, как видишь. Сижу целый день один, - с тоской произнёс Семён Герасимович.
     - Скучаешь. Ну, не знаю, что с тобой делать, - Людмила сняла жакет, кинула его на спинку стула. - Как ты не можешь найти себе занятия? Почитал бы что-нибудь, на ВДНХ бы съездил, ты же его строил.
     - Да одному неинтересно.
     - Ну, мы же на работе, как теперь быть? Не можем тебя всё время сопровождать.
     - Да съезжу, съезжу, не кипятись.
     Дочь прошла на кухню, дед Семён проследовал за ней.
     - Надо купить тебе собаку. У нас на работе щенков предлагают - стаффордширский терьер, с хорошей родословной, от чемпиона породы, с клеймом… - Людмила выкладывала продукты на кухонный стол и приговаривала.
     - Ну, наговорила. И зачем мне такого?
     - Будешь его дрессировать, на выставки ходить, он тебя будет выгуливать регулярно, - сказала она, со стуком поставив на стол пакет молока, словно ставя печать на принятую резолюцию.
     
     

Глава 1

Оглавление

Глава 3