Восьмой год работала Людмила психологом. К сорока годам какой-то внутренний сдвиг произошел, может быть, потому что в стране всё накренилось и поползло, словно сдвинулись геологические пласты. Эти глубинные тектонические подвижки что-то сдвинули и в ней, появилась потребность изменить свою жизнь. Математика себя исчерпала, все эти квадратные уравнения, корни и степени, такие холодные, сухие и безжизненные, утомили, надвигалось отупение. Двадцать лет в школе, всё одно и то же, набившее оскомину. Захотелось испытать себя в чём-то новом, чтобы это всколыхнуло её, увлекло. Ведь ещё не всё исчерпано из её потенциала, жизнь-то какая длинная!
     В сорок один поступила на вечерний психологический факультет университета. Пошла обновлять себя, свою жизнь. И не пожалела. Домашние язвили, как могли: студенточка ты наша сорокалетняя. Но отучилась, всё, как положено, получила второй диплом и пошла в новую жизнь, можно сказать, вместе со своей страной, вместе со злополучными реформами.
     Но пришлось и себя переделывать, от авторитарного педагога переходить к либеральному стилю психолога, к осторожному отношению и к ребенку, и к родителю. Это тебе не на уроке рявкнуть, здесь другой стиль.
     Заведующая центром, где она теперь работала, вначале отнеслась к ней насторожённо. Инесса Сергеевна не очень приветствовала педагогов со стажем, эдаких закоренелых менторов.
     - Вы же как церберы набрасываетесь на детей! Вас самих вначале надо лечить!
     И действительно, вначале занимались с ней самой. Выжимали дурное наследие педагогического прошлого, раздражение и агрессию, сглаживали реакцию на раздражители. В ней самой вначале должно поселиться равновесие и гармония, только потом можно допустить к другим душам, которые приходят сюда обнаженными, и нельзя в них топтаться грубыми сапогами.
     Почувствовала, как и сама изменилась в лучшую сторону. И в отношениях с Павлом стала ровнее, но и равнодушнее…
     "Так ли это?" - сказала сама себе.
     На днях заметила в его раскрытом дипломате французские духи. Предназначены явно не ей. А вчера в машине она услышала запах этих духов. И теперь её свербила неотвязная мысль, что накануне вечером он вёз крепко надушенную этими духами даму, и ехал вовсе не с дежурства.
     Смена профессии совпала с двадцатилетием супружеской жизни. Наступил такой же застой, когда всё привычно, всё знакомо, никакого узнавания, никакой загадки, пресная каждодневность…
     В метро мысли переключились на дела, которые её ожидали.
     Что же делать с этой мамой? Что ей посоветовать? Вчера вечером звонила домой в отчаянии. Сына снова нет дома вторую неделю...
     Уж сколько Людмила с этой семьёй провозилась, а успехов немного. Столько посещений: мама с сыном, сын один приходил раза четыре, отец... Положительные родители, а вот сын, поди ж ты...
     Помогла выйти из тупика, в котором они все оказались, сближала, как могла. Вначале что-то растопилось, исчезло отчуждение, у мамы с лица сошло отчаяние, у отца - жесткость, разгладились складки. Но хватило им этого на полгода…
     В следующий приход - снова тревожные глаза и выражение отчаяния на лице у мамы. Такое лицо показывают только на приеме у специалиста, в миру его прячут и делают вид, что всё "о-кей". Взрослые тоже как дети - ищут спасения. А ей, психологу снова надо искать нужные слова.
     - У него ваша высокая мерка уже есть, он ищет более низкую, которая его больше устраивает, больше соответствует современному миру, ему до вашей не дотянуться.
     Не очень понравилось. Как же так? Но что делать, ведь не задашь ему программу - быть таким! Остается только аккуратно подправлять.
     - Он - другой, он идёт своим путем и с этим надо мириться. Он ничего не достиг в учёбе, ему надо утвердиться в другом, честолюбие и самолюбие у него есть. Сейчас ему импонирует образ отрицательного героя, но то, что вы заложили, в нём тоже есть.
     Объясняла, как могла, чтобы утешить родителей и свести семью вместе. Говорила обычные вещи, но для них, кажется, это новость.
     - Поймите, он сейчас отрывается от вас, а для этого он должен испортить с вами отношения. Отсюда и проистекает вредность подростков. И ещё толкает желание выйти из-под опеки и решать самому. И вы должны испортить его в своих глазах, чтобы разойтись, отсюда ссоры. Идёт отрыв, можно даже сказать, второй разрыв пуповины. Это дело не одного дня. Потом вы сойдётесь в новом качестве. (Если сойдётесь - это уже про себя.)
     Подействовало положительно, стали рассматривать некоторые поступки уже не с позиции личной обиды. На какое-то время исчезли из поля зрения. А вот вчера снова звонок…
     Говорила маме по телефону: надо запастись терпением... придет. Но не отворачиваться и не отступать... терпение и терпение, ещё не всё потеряно.
     Да она и не отступит - мама.
     Сколько теперь человеческих судеб проходит перед ней. Казалось бы, и раньше общалась с детьми в школе, но это совсем не то. Опрос на уроке, домашнее задание, контрольная, можно глубоко не задумываться. Бывало, конечно, чьи-то неуспехи волновали, но всё-таки там больше скользишь по поверхности.
     А теперь - судьбы, судьбы, драмы человеческие. Учили её, как психолога, защищаться, не вбирать в себя чужие проблемы, но иногда не удаётся. Всё равно сопереживаешь.
     В их центре реабилитации подростков работы хватает. Тут тебе и психология аномального развития, системная семейная психокоррекция и психотерапия. Её соседка, психотерапевт со стажем говорит, что контингент сильно изменился. Если раньше шли дети шоферов, слесарей, уборщиц, то теперь кого только нет. Даже сын директора школы проходил через её прием, сын главного инженера большого предприятия, сын научного сотрудника - палитра стала намного шире. Неустроенность общества, снова перетряска до основания, и всё сваливается на них, неустоявшихся, им труднее всего в этом нестабильном социальном мире. Их детство совпало с ломкой системы, с ломкой в душах, в образе жизни, отсюда страшная неустойчивость и барахтанье существ, лишь недавно пришедших в этот мир.
     А как поразил её одиннадцатилетний мальчик Дима, когда он пришел с бабушкой в первый раз. Такое симпатичное приятное лицо, и откуда эта порочность и путаница в мозгах? И только глаза - блуждающие, неустойчивый взгляд. Красивый и порочный, как Дориан Грей. Да, словно воздух пропитан пороком, и они вбирают его в себя. Одиннадцать лет, а он уже бродит по подвалам, учиться не хочет, курит, пьёт пиво. Ещё одна гроза надвигается на молодежь - пиво.
     Ноги Людмилы шагали в нужном направлении, промеряя привычный отрезок пути от метро до работы, а мысли сами по себе, совсем не здесь...
     В этом году в мае у Людмилы был юбилей - пятьдесят лет. Не переставала удивляться, когда произносили тосты, что это о ней. В душе всё ещё чувствовала себя молодой, но тосты безжалостно напоминали, что собрались здесь на её юбилей, а не на чей-нибудь. А Павел на пять лет её старше. И всё реже прижимается к ней, и раскатываются они по разным сторонам дивана, каждый под своим одеялом - автономно. Скорее соседи, чем близкие люди. От соседа радости было бы, наверное, больше. Возможно, и заигрывал бы с ней или пытался произвести впечатление. А у этого все позиции завоёваны, и зачем напрягаться? Забыла, когда он её в последний раз обнимал, хотя бы по-дружески, за плечи, не говоря уж о талии, которая всё ещё просматривается.
     А вот у родителей почему-то было не так. Они оставались близкими до конца, и выглядели чем-то единым. Порой ворчали друг на друга, а всё равно всегда было заметно, что каждый из них - неотъемлемая часть другого.
     Поженились родители на Сахалине, как приехал туда отец после войны, спасаясь от тюрьмы, как бывший пленный. Сначала в Александровске жил, там и с матерью познакомился, она в пошивочной мастерской работала. А после женитьбы уехали ещё глубже, в леспромхоз, где отец и работал лесничим.
     С дедом что делается, взбодрился весь, стонать перестал. Хорошо, что Дина с бабушкой Виталика познакомила. Вот и интерес к жизни появился.
     А вчера вечером Людмила дала ему тетрадку и сказала:
     - Садись и пиши мемуары. У тебя такая биография, столько всего случилось за твою жизнь, жаль, если всё уйдёт в песок.
     Разговор об этом и раньше был, но дед всё отмахивался.
     - Да ну, придумала тоже. Что я тебе, писатель, что ли?
     - Да как получится, так и пиши. Для нас, для семьи, глядишь, внуки прочтут, и правнуки. Ведь твоя жизнь - это летопись нашего века.
     Нашла у Дины чистую общую тетрадь и вручила ему.
     - Кому это надо, - отнекивался вначале отец.
     А вчера взял без возражений и сегодня сел прямо с утра.
     Люда видела, что засветились и оживились его глаза. Заинтересовался.
     Да. А у неё свои воспоминания…
     Снова вспомнила об отношениях с Павлом. Сегодня приснилось, что оба они молоды, куда-то идут, Павел её обнимает, а она высокая, стройная в любимой белой юбке в складку...
     Всё начинается с любви, а кончается... И словно не было того лета на Обском море, когда они познакомились, не было весёлого беззаботного смеха и замирания от слов: я тебя люблю. И всё это призрак, давно растаявший, всё только кажущееся… Мираж.
     Нет, было, было! И лето, и пляж, и исписанная нога Люды - на ней вели счёт игры в кинга!
     Люда в то лето не поехала на каникулы домой. Лететь на Сахалин далеко и дорого. Нанялись с девчонками - студентками Новосибирского Пединститута, где она училась, в совхоз на заработки. Пололи овощи. Наломались за месяц и поехали в дом отдыха на Обское море отдыхать. И вот залегли вдвоем с подружкой Ниной на пляже, пытаясь ухватить кусочек уходящего летнего солнца. Недалеко сидела группа мужчин, судя по разговорам, из Академгородка, какие-нибудь учёные, здесь они часто бывают. Нина ушла играть в волейбол, а Люда осталась лежать, накрыв голову панамой, отдавая своё тело солнечным лучам. Девочки в группе считали, что у неё самая красивая и самая пропорциональная фигура - длинные ноги, округлые бедра и так далее. Она была не так хороша лицом, как другие, но формами могла дать фору всем. Как говорила Нина: "Твой коронный номер - залечь на пляже, укрывшись шляпой". Ну, Люда и залегла. И фигура её не осталась незамеченной.
     - Девушка, а девушка, и не скучно вам одной?
     Люда посмотрела на говорившего. Ему было лет двадцать пять. Темные волосы, чубчик, зачесанный набок, глаза с лукавинкой.
     - Идите лучше к нам, полежите рядом.
     Люда прикинула, что молодой человек ничего, можно и рядом полежать, встала и пересела к ним.
     А оказалось, эти наглые типы, так называемые молодые ученые, решили поиграть в кинга, а счёт им записывать не на чем. Ручку в кармане нашли, а бумаги не оказалось ни клочка. И тут кому-то пришло в голову - писать на ноге! Но мужские ноги забраковали из-за их волосатости - плохо видно, и тогда этому самому с чубчиком пришло в голову, что можно писать на гладкой ноге той девушки, что лежит рядом одна и скучает.
     Люда вначале онемела от такой наглости, но четверо мужчин так хорошо её уговаривали, так восхищались её красивыми ногами и уверяли, что обязательно отмоют её ноги после игры, что она не устояла. Все они оказались приехавшими на какой-то симпозиум, и двое из них из Москвы.
     Домывали её ногу в номере у Павла - это и был тот самый с чубчиком. Павел тогда пытался заниматься наукой.
     На следующий день Люда показывала Павлу Новосибирск. Побродили по городу, прогулялись по Красному проспекту, посидели в кафе у оперного театра. Каблучки её цокали по асфальту, короткая юбочка бледноголубого кримпленового платья обнажала красивые ноги, Павел много балагурил, острил, рассказывал разные забавные истории, и Люда смеялась так много, что даже щёки держала руками.
     А потом полетели письма из Москвы в Новосибирск и обратно. А на Новый год он пригласил её в Москву. Как она тогда, в свой первый приезд, боялась потеряться в Москве! Толпы людей, торопливо спешащих по делам и просто гуляющих, умудряющихся каким-то образом перетекать во встречных движениях, не сталкиваясь друг с другом; вереницы машин… Масштабы города, которые даже трудно вообразить! Только чувствуешь дыхание чего-то огромного, пронизанного множеством артерий - асфальтовых лент и железнодорожных рельсов, и ещё отдельная жизнь под землей и мчащиеся там поезда метро.
     После Новосибирска Москва казалась бескрайней, и Люда боялась кануть в ней, как в Лету. Когда шли по улице Горького и вдали показался Кремль, почувствовала комок в горле.
     - Что ни говори, - сказала она Павлу, - а сердце Родины моей. Столько раз видела на фотографиях, в кино и телевизоре, и вот он, наконец, передо мной. Волнует.
     Прошлись по брусчатке Красной площади. В мавзолей тянулась длиннющая очередь, хвост которой был почти у Александровского сада, но Люда не любила смотреть на покойников.
     Павел постарался, взял билеты в Кремлевский Дворец съездов, в Оружейную палату. Возвращалась в свою Сибирь, переполненная впечатлениями.
     Целый год летали письма, пока не приехал за ней Павел летом и не увёз в Москву. Там и поженились, и пятый курс Люда заканчивала уже в Москве.
     Вот так она - "провинциалка" уже скоро тридцать лет в Москве. Она из той самой провинции, имя которой - Россия.
     Сыну Вадиму двадцать семь, он при жене, отрезанный ломоть, вот только Диночка скрашивает жизнь. Как они тогда боялись после восьмилетнего перерыва снова обзаводиться ребёнком! Неужели её могло не быть?! Трудно себе представить такое кощунство.
     
     А в родные пенаты, в страну своего детства она больше не возвращалась, вот только в снах...
     Уж сколько раз снился ей в последние годы часто повторяющийся сон! Будто приехала она на свою родину, на остров Сахалин, затерявшийся на окраине России… И почему-то именно в зрелые годы стала прорываться какая-то тоска по родным местам, где все тропинки тебе друзья, все сопки, окаймляющие широкую долину, где находился их посёлок, очертание каждой всё ещё в памяти, и во сне она обводит взглядом то одну гряду, то другую… В снах сам посёлок стал сниться реже, а чаще повторялось, как рвётся она туда, через горы, как ей нужно попасть домой, а она никак не может.
     Вот так и снится: то она высадилась на берегу моря с катера, то попала туда вообще невесть как, и надо ей идти дальше, за сопки, в родной посёлок. Дальше только пешком или верхом на лошади, или зимой на санях, по реке. Взгляд её прикован к дороге, сердце рвётся, и надо идти. Но как одной? Ведь страшно!
     Да не страшно! Эту дорогу она знает наизусть, помнит её хорошо даже через тридцать лет и не заблудится! И вот она шагает, словно в невесомость или это душа её отделилась и несётся туда, куда она так долго рвалась? А дорога так знакома, ноги сами ведут её, и всё, что вокруг - родное, и не забыто до сих пор!
     Всего-то пятнадцать километров вглубь острова надо пройти, но зато каких! Чего там только нет на пути! Две гряды - два перевала. Когда поднимешься на первую гряду, можно бросить прощальный взгляд на море, сливающееся с горизонтом, и спускаться вниз. Внизу немного пройти вдоль поселка, зажатого в узкой долине у речки и повернуть налево. Там тропа уйдет сначала в высокие лопухи и борщевики, что выше человеческого роста, затем в лес, и снова сопка - Агневская, поменьше, чем перевал, но и там попыхтишь, пока заберёшься. На макушке сопки как всегда отдых и только потом спуск. Немного переведёшь дух на ровном отрезке пути, а дальше - самый большой перевал. Но до него ещё поляна в Ясенках, вся в жёлтых веселых одуванчиках в начале лета, когда шли домой на каникулы! И поляна эта ох как помнится! Сюда они приходили за девять километров по сопкам за корюшкой. Корюшка дальше не шла. Заходила на нерест ненадолго, ещё по половодью, сразу после сплава леса. Какими она шла косяками! Приглядишься к мутной воде и видно, как идёт она сплошной тёмной стаей. Прёт вверх по течению тёмными узкими косяками, гонит инстинкт продолжения жизни. Тут и лови её. Ловили сачком, похожим на тех, с какими за бабочками гоняются, только покрепче. А если сачка нет, то можно и прутиком обойтись. Сорвёшь из лозы прутик, согнёшь его кольцом, встанешь в резиновых сапогах на край воды и ставишь прутик прямо в косяк. И только дёргай резко, и рыбка: шмяк, шмяк и вылетает на берег. Так здорово! И такой азарт появляется, что сердце подпрыгивает от радости вместе с корюшкой. Корюшка жареная, корюшка сушёная, до чего же вкусно!
     А за Ясенками самый главный, самый трудный, самый большой перевал! Если его прошли, то значит, главную часть пути одолели. О нём, об этом перевале всегда говорили с уважением, как о чём-то солидном, значительном: "Встретили на перевале, дошли до перевала..." - это была веха. Со стороны моря длинный пологий подъем с разворотом направо, а со стороны их родной глубинки - крутой, и для спуска - дорога, петляющая траверсами для людей и для верховых лошадей.
      А после перевала немного пройти по ровной тропе, сначала заболоченной, потом посуше, а дальше с крутого берега по самой настоящей лестнице к реке спуститься. Лестница привязана к берёзе, искривлённой ветрами, вцепившейся корнями в каменистую почву. Спуск этот тоже не для слабонервных, особенно, если тяжёлая сумка за плечами. Но зато какая экзотика! И если бы не лестница, идти надо было бы в обход по хребту, как ходили ранней весной, когда разливалась высокая вода.
     После лестницы внизу надо пройти вдоль берега реки, бурлящей на камнях, и тогда выйдешь к холодному ключу. В этом ключе, вытекающем из небольшого распадка, можно напиться чистой, холодной воды, зачерпнув её самодельным ковшиком, сделанным из лопуха. Ни один путник никогда не проходил мимо, уж больно хороша водица! Здесь - отдышаться, немного отдохнуть, и снова вверх, и дальше - по ровному плато. А там - густая и высокая травища, огромные лопухи, которые во время дождя можно надеть на голову вместо зонта! А из травы то там, то тут выглядывают головки саранок. Оранжевые, пестрые с черными точками, или поменьше с завитыми лепестками, по несколько бутонов на стебле сразу, те самые, что растут здесь в садах и называются лилиями, а там они дикие, растут в траве, как хотят, и приветствуют путников своими красивыми головками.
     Почему-то поляна эта предстаёт в памяти именно жарким летним солнечным днём. Посёлок - на широте Харькова, солнце летом жаркое, но недолгое, течения омывают остров холодные, нет здесь Гольфстрима, как на Западе. И вот идёшь по тропе, над головой в зените палящее солнце, а вокруг - всё будто звенит и радуется жизни: стрекочут невидимые кузнечики, над травой летают бабочки и стрекозы, в траве мелькают головки цветов, разбросанных по поляне, и ощущение какой-то лёгкости и счастья!
     А на сыпучих скалистых откосах в начале лета синеют колокольчики и манят к себе: а ну, попробуй доберись! И ох как трудно до них добраться! Здесь, в Подмосковье они тоже приручённые, смирненько растут в дачных цветниках и не ведают, что дикие их сородичи - лихие наскальные смельчаки.
     Пересечёшь поляну, огибая спускающуюся к ней гряду сопок (а там, в глубине леса и на склонах летом полно черники!), и перед тобой небольшая, голая, с сыпучими камнями сопка, словно запирающая проход в большую долину, где и находится родная Владимировка.
     Сопка звалась Зеркалом. Сторона, видимая из поселка, была гладкой, словно обтесанной, сама сопка имела треугольную форму и при наличии небольшой дозы воображения вполне могла сойти за любимый красотками предмет, к которому можно обратиться со словами: ну-ка зеркальце, скажи… Но больше всего она славилась змеями, они любили понежиться на солнышке, на её камнях.
     Между Зеркалом и хребтом узкий проход, за которым открывается вид на глубокую, протяженную долину и синие лесистые сопки вдали.
     Вот она - моя долина, я впитываю её глазами, кожей, всеми клеточками. Вот мы и встретились через много лет, через тысячи километров!
     Макушка самой высокой сопки в начале лета ещё может быть украшена белой короной из снега. А пока - ещё одна поляна и дальше - висячий мост через реку. За мостом начинаются огороды, а значит, почти дома!
     Мост висит высоко над водой на тросах, потому что весной, после таяния снегов в сопках, речка вздувается, и вода поднимается высоко, и тогда по ней идёт сплав леса. Очень смешно смотреть, как теряются на этом мосту какие-нибудь приехавшие с материка новички. Они с опаской ступают на мост, дрожащий и переваливающийся под их ногами, пугаются, утыкаются глазами вниз на воду, а этого-то как раз делать нельзя, потому что мост словно бежит вверх по течению (речки здесь быстрые), и кружится голова, и тогда эти новички, совсем растерянные, стоят на мосту и не могут двинуться дальше. Они-то, местные жители, знают, что на воду смотреть нельзя, разве что мельком и лучше вдаль.
     Стёрлась из памяти осенне-весенняя распутица, грязь, когда ходить можно только в резиновых сапогах, вспоминается больше то, что сердцу мило. Душа всё рвётся туда, где она родилась и выросла, где прошло её детство, откуда она давно уехала семнадцатилетней девушкой, и больше, видимо, не попадет никогда. Что-то проросло в неё из той земли и не отпускает, и снится ночами, и окрашивается грустью оттого, что встреча эта никогда не состоится.
     Как у Сент-Экзюпери: "Откуда я? Я родом из моего детства". Вот и детство Люды, теперь уже Людмилы Семеновны - это целая страна. Страна, куда нет возврата и не только во времени, но и в пространстве. И порой она расплывается, как мираж, а порой встает в снах в четких и ясных очертаниях. Саднит ещё и потому, что уехала она как оборвала, лишь раз приезжала в гости, не исчерпала постепенным отдалением и разочарованием, а оборвала разрывом с ноющей тоской. Не может она поехать, как другие, куда-нибудь на тамбовщину или новгородчину, и пройтись по родным местам, утишить своё сердце. Уж очень далеко уехала. И дорого, и ехать не к кому...
     Для отца, попавшего туда после войны, он не является землей обетованной, как для неё. Его родина, его детство прошло не там. И хотя он тоже вспоминает, успел прикипеть душой за тридцать лет, проведенных там, много тёплых воспоминаний осталось и у него, но нет у него той рвущейся тоски, как у неё. Она там родилась, она сроднилась с той природой, сопками, лесом, они вошли в неё, напитали, там она оставила кусочек сердца…
     Многоликая природа была ей наперсницей, спутницей жизни, у неё было столько друзей: и речка, и сопки, и цветы, и ягоды, и белые снега, и морозный хруст…
     

Глава 4

Оглавление

Глава 6