День хмурился, хмурился, словно был чем-то недоволен, то ли собой, то ли всем окружающим, медленно тускнело всё вокруг, становилось серым и скучным. Но дождь всё не шел, а был очень нужен. Он только подразнивал, только вселял надежду, но никак не мог собраться.
     Дед Семён сидел у окна и смотрел во двор. Встал он сегодня поздно, Люда с зятем ушли на работу, и Динка-льдинка ускакала в свой институт. Обычно Семен Герасимович не залеживался, к семи часам уж выспаться успеешь, а потом лежишь-пялишься, только голова разболится, коль валяться долго будешь. А сегодня проснулся часов в пять, ворочался-ворочался, сон вспоминал, а потом снова заснул, и вот встал, когда никого уж дома не было. Ну да, дело привычное, с утра часто одному приходится быть. Хотя Люда иногда и после обеда уходит, прием у неё поздний бывает. Вот выбрала себе работёнку, столько бед чужих на неё сваливается. Говорит, защищаться она умеет. Какое там, и домой ведь иногда звонят. А если долго кого ведет, так и сама душой прикипает. Живые люди, как от них отмахнешься. Да-а…
     В магазин просила сходить, вон список на столе белеет. Ну да, схожу, чего ж ещё делать. Надо хоть по дому помогать. Дина опять сосиски внизу приписала, вот сосисочная душа. Не понимает, глупая, что мясо натуральное надо есть, а не эти сосиски. А то вчера мать натушила мясо с черносливом, а она нос воротит, есть не хочет.
     Вадик-внук что-то совсем редко стал заходить, он всё больше у её родни бывает, а Людмила переживает. А чего переживать, понятное дело, что дочка к матери ближе, вот жена его за собой и тянет. Но всё ж иногда приходят. Неплохой парень получился, тоже врач, как отец, да получают они теперь мало. Но, говорит, в платную поликлинику обещают устроить, там побольше. Ну что ж, дай Бог. Теперь главное, чтобы у них всё ладно было, тогда и нам радость.
     Семен Герасимович снова глянул в окно. Синичка прыгала по перилам балкона - шустренькая такая, прыг-прыг. Соседка Лидия Ивановна пошла куда-то, небось снова в больницу.
     У Лидии Ивановны всегда страдательное выражение лица. К болезням своим она относится с большим почтением, как к своему главному богатству. Ох, и любит лечиться. Каждый день всё куда-то ходит, то в свою поликлинику, то в гомеопатическую ездит на шоссе Энтузиастов, то пороги обивает, чтоб в больницу её положили. Эх, да что уж ходить, ходимши столько и последние силы потратишь. Столько врачей и больниц обойти - сколько сил надо. К нему иногда заходит и всё просвещает, как лечиться надо, что от давления помогает. Принесла на той неделе черноплодку, с дачи привезла, говорит, хорошо от давления. Ну что ж, это хорошо, это не таблетки, можно и употребить.
     Семён Герасимович подумал о соседке с некоторым сожалением и мысли его перенеслись к Елизавете Андреевне. И сразу на душе стало теплее. Хотел ей позвонить, подошёл к телефону, но не посмел.
     Вот ведь тоже в возрасте, а совсем другой человек. С ней как-то душой отдыхаешь, и интерес к жизни появляется. Рядом с ней не киснешь, а взбадриваешься. И разговоры у неё интересные. Почитал он её книжку и вправду хорошо как написано, ну прямо всё теперь и представляешь, как было. Ведь и города, и места, где родился Иисус, где жил, всё известно. Как же его не было? Был, значит. Ведь с тех пор не так много времени прошло, египетские фараоны вон когда жили и даже про них многое известно, и про Вавилон, а от Рождества Христова всего две тысячи лет прошло. Уж и не зря и царь Ирод, и Иуда на весь мир прославились, и до сих пор их помнят.
     Перевёл взгляд с окна в свою комнату. Поправил плед на кровати. Не любил он ихних диванов и просил оставить ему кровать, как забрали его сюда после смерти Антонины Евсеевны, царство ей небесное. Не думал он, что переживет её, а вот поди ж ты, шесть лет уже, как жену похоронил.
     Снилась ему сегодня Антонина. Читал как-то в "Науке и жизни", что сновидения - это касание с другим миром, с Космосом. Помолиться бы за неё, да не умею. А говорят, молитва за души умерших перекидывает мостик к ним - ушедшим в мир иной.
     Антонина была более набожной, чем он, и молитвы знала, и постилась. А он над ней подтрунивал: "Неужели котлету не хочешь? Сколько можно кашу гречневую пустую есть да картошку?" Но Антонина и не глядела в сторону его котлет. "Я об этом даже не думаю, - говорила она. - А душе, знаешь, как легко?"
     Да, теперь и он начал кое-что понимать. Поститься значит - сосредоточиться на внутренней жизни. Ведь еда сколько хлопот доставляет. Сначала: чего бы вкусненького мне съесть? Заботы. Потом - ох, переел, тяжесть в желудке, опять заботы. Где уж тут думать о проблемах бытия. А вот когда организм не обременён перевариванием, можно подумать о вечном, о Боге… От Бога-то отвернули, а к старости всё больше мысли в эту сторону поворачиваются.
     А перед постом - прощёное воскресенье. Груз с себя снять накопившихся обид, душа чтоб оттаяла и снова с добром повернулась к людям. Много мудрого было в народных обычаях. Мать, бывало, с каким просветлённым лицом их заставляла к себе подойти, сама первая прощения просила, и дети чтоб за свои проделки прощения попросили. И всем легко было после этого. Обида непрощёная, как и вина, так и сидит занозой в душе, и печёт, и разрушает, носишь её как ком, а прощение освобождает душу от этой занозы, и тогда внутри поселяется равновесие…
     Есть и у него груз на душе, своя вина непрощёная…
     Проскочила жизнь, и не заметил. Оглянешься - столько всего было, а всё пролетело, как один миг. Летом ему семьдесят девять исполнилось. Люда спрашивала: "Будем в этом году отмечать или в следующем юбилей отметим?" Теперь у него каждый год как юбилей, потому как может быть последним. Та самая дата после чёрточки - справа, на памятнике. Семён Герасимович даже увидел этот памятник. Плита серого гранита, и на ней две даты через черточку…
     А пожить всё же хочется.
     Старость-то ничего, спокойная. Хоть и реформы эти, а всё ж таки без масла и мяса не кушали, как бывало, баланду из брюквы. И война опять снилась - стрельба, погоня и рыжий Люцик с винтовкой… Так это всю жизнь в нём и будет сидеть, никуда от этого не денешься.
     
     ... Этого дюжего немца Семён узнал бы, наверное, и сейчас. А ведь прошло, почитай, без малого 57 лет. Эту его рожу, прикрытую кулаками, которые время от времени выстреливали в него, больно ударяя то в плечо, то в грудь, а то и в голову, он не забыл до сих пор.
     Люцик на нем тренировался в боксе. Вместо груши. Нравилось ему это занятие. Оживали мышцы, взбадривалось всё тело, появлялась прыгучесть... И самое обидное, что он-то не мог делать ответных ударов, он служил живой грушей и мог только защищаться. И почему немец выбрал именно его? Кажется, и не был Семён самым здоровым среди пленных, разве что по комплекции мужик он коренастый. Но вот зацепился за него взгляд немца, видно попал он ему на глаза в нужную минуту.
     Вывели их на работу, и вот в какой-то момент он оказался перед этим рыжим охранником. Тот уставился на него, наблюдал с полминуты, а потом поманил пальцем, подзывая к себе. И всё. И с тех пор не стало жизни у Семёна.
     По вечерам добирался до постели чуть живой. Работали тогда пленные на карьере, грузили для строительства песок, камни... Обуви не было. Ходили в самодельных, выдолбленных из дерева колодках. За день так набьёшь ноги в этих жёстких колодках, мочи нет. А ещё культи в кровь размочаливаются. Порой, кажется, кости из них вылезают, пытаешься что-то подложить под них, но мало помогает.
     До того, как появился этот Люцик, конвой был неплохой, немцы - они тоже ведь разные, как и всякие люди. Но сменился конвой, тех, здоровых на фронт отправили, а эти после ранения. Один-то рябой, что постарше, был ничего - добрый, поблажку давал пленным. А этот Люцик - молодой, но в звании постарше - фельдфебель, и всё свою власть выказывал. Гонял всех. Хвастался, что после войны получит землю в России и станет бауером, потому и по-русски учился говорить. Злой, как чёрт, и в душе черти. Узнал, что Семён неплохо рисует, попросил чёрта намалевать чёрной краской на листе фанеры, с рогами и на копытах. Дело было в Польше, недалеко костёл католический. Прибил этот дьявол Люцик изображение чёрта на дереве напротив входа в костёл. Выходят прихожане с просветлённой чистой душой и... шарахаются. А Люцику весело.
     Вначале Семён думал: ну порезвится с боксом разок, другой и отпустит. Ан нет. Так втянулся этот бауер, что подзывал живую куклу каждый день.
     И так он вошёл во вкус - вторая неделя шла, а конца мордобою не было видно. Разбивал ему губу в кровь и скалился: ничего! Башка моталась из стороны в сторону - опять скалился: Рус, рус, гут... Приведут всех на работы, до обеда поработают, потом немец Семёна к себе подзывает и пошло-поехало. Лупит он Семёна, а остальные пленные-работяги в это время отдыхают. Своим передышка, а Семёну - свет не мил. И так избиение продолжалось изо дня в день. Физиономия вся в синяках, лупил-то он без перчаток.
     Как-то не выдержал, отказался наотрез, просил - выбери кого-нибудь другого. Нет! Упёрся: другого - nicht. И всех стал гонять, бегом вокруг карьера. Откажутся - в крематорий всех отправит. И получалось, что все страдают из-за него, из-за Семёна, который не хочет потерпеть. Стал народ его уговаривать - согласись. Ну что поделаешь, опять согласился. Им-то что, не их ведь лупят. И снова пошло-поехало...
     Понёс свою разбитую физиономию в санчасть. Врач посочувствовал, оставил в санчасти. Так на другой день на построении Люцик заметил отсутствие своей "груши", пришёл в лазарет и вытащил Семёна оттуда. И всё началось сначала. С утра работа, потом Люцик отдает винтовку рябому и начинает колотить Семёна. Семён уже поопытнее стал, научился обороняться, не всегда удается его врагу до головы достать, радуется Семён, а внутри у него всё уже звереет. Возненавидел он этого Люцика лютой ненавистью. Размозжить бы башку камнем, всё равно конец здесь один. Вряд ли он теперь когда-нибудь домой попадет, да и в живых останется ли. И вот как-то после очередного удара Семён и сам не заметил, как сработала эта злость. Собрал он всю силу и двинул кулаком в челюсть. Хорошо двинул, удар получился что надо, и ничего в эту минуту, никаких мыслей, только радость - попал! Дал сдачи! Вся накопившаяся злость и унижение выплеснулись в этом ударе.
     Люцик поскользнулся и упал! В первый момент Семён ощутил только радость от вида поверженного противника. А потом испуг. У Люцика изо рта кровь пошла. Он вскочил, выхватил винтовку из рук рябого, клацнул затвором. Выстрел! Пуля попала Семену под ноги. Оказывается, рябой дёрнул за ствол, это его и спасло. Тогда Люцик повернул винтовку и прикладом саданул Семёна в правую челюсть. Что-то хрястнуло, изо рта пошла кровь. Во рту Семён почувствовал выбитые зубы и, кажется, полязыка откусил. Упал и не мог встать...
     Отвели в санчасть. Люцик кричал и обещал расстрелять при первой возможности. Вот привязался!
     В санчасти доктор обработал рот, вытащил выбитые зубы, целых четыре, а с языком не знал, что делать. Язык распух настолько, что не помещался во рту. Даже баланду Семен не мог есть, тем более хлеб. Жидкость пил через трубку.
     Пока лежал в лазарете, Люцика услали на фронт…
     Повезло. Говорили, что пьяный он рвался в санчасть...
     
     Эх, видно судьба ему выпала такая - выжить.
     После того, как выдал его полицай в деревне, привезли его в настоящий лагерь для военнопленных, за это время успели подготовить. Колючая проволока в несколько рядов, сторожевые вышки… А внутри кирпичные строения длиной метров сто - конюшни. Вот туда и поместили пленных. В каждую человек по пятьсот, а может и больше. По бокам двухэтажные нары, а на нарах ничего. Привезли какие-то старые шинели и раздали, у кого не было. Вот эту шинельку и на себя и под себя. Каждый день выгоняли на работу в карьеры, а кормили баландой из неочищенной картошки, иногда брюкву и свеклу туда кидали. Вначале на территории лагеря трава росла - гусиный щавель. Так всю съели до земли. А уж зима надвигалась.
     Ох, и тяжелая первая зима была. Сколько в лагере таких, как он, в земле осталось.
     Вскоре погнали копать траншею недалеко от лагеря за забором. Шириной метра в два и глубиной метра два, а длиной метров тридцать. Чуть позже поняли, для чего эта траншея...
     Всё больше пленных превращалось в доходяг. В одной из конюшен был организован госпиталь. Врачи из своих, из пленных. Нары здесь одноэтажные и на нарах солома. Комфорт. Но умирать стали не только в госпитале, но и прямо в бараках. Встретил Семён сержанта из своей роты. Спали на нарах рядом. Совсем сержант обессилел, перестал вставать. Семён стал уговаривать соседей отнести его в госпиталь. Только собрались нести, тронули, а он уж помер.
     Рассказывали, что другие военнопленные - французы, чехи питались лучше, их поддерживал "Красный Крест". Но никто им тогда не рассказывал, что Сталин отказался войти в "Красный крест" и отчислять туда средства. Зачем ему пленные? Они для него -враги народа.
     И Семён с каждым днём всё слабел, с ногами что-то творилось непонятное, переставали двигаться. На ночь не разувался, спал в сапогах, а то ведь сопрут, и что там с ними, с ногами творится, давно не смотрел, только чувствовал, что ноги стали как чужие. И не поймешь, отчего это, то ли просто обессилел, то ли с ногами неладно.
     Ну, думал Семён, подошла и моя очередь. Всё стало безразлично, полная апатия ко всему и есть уже не хочется. Жизнь почти ушла из тела. Немного осталось, чтобы ушла совсем.
     Но помогли соседи по нарам, отнесли в госпиталь, сам уже дойти не мог. Приволокли в санчасть, сидеть Семён не мог, положили на пол и ушли. Так и лежал какое-то время. Но ничто уже не трогало.
     Наконец его заметил врач, из своих, из пленных. Врач оказался добрый, посадили по его указанию на лавку, потом место на нарах с краю нашли. Топили здесь получше, чем в бараке, но места у печки были привилегированные и туда так просто не попадёшь. Врач велел разуться и показать ноги - Семен пожаловался на ноги. С помощью санитара сняли сапоги, портянки, пальцы ног, оказывается, сильно распухли. Началось какое-то воспаление. И колено разбитое тоже воспалилось.
     Оставили его в лазарете. Но выздоровления не наблюдалось. Пальцы на ноге почернели, а колено распухло и покраснело. Врач не скрывал, что может начаться гангрена, пальцы надо ампутировать. На одной ноге два крайних пальца, мизинец и рядом, а другую ногу вообще сказал ампутировать надо. И что тут без ноги делать? - всё равно помрёшь. Нет, Семён ногу отдать не согласился. Врач - пожилой и сухощавый, с калмыцким лицом и слегка перекошенным ртом, видно, от контузии, отнёсся с пониманием и продолжал возиться с его пальцами. Хороший был человек. Вот в этих условиях и оттяпал ножницами два пальца на правой ноге и один на левой, как будто ногти чикнул. Никакой анестезии, всё по живому, хоть и отмирающие пальцы. Терпи - чего там!
     И надо же! Краснота, распространявшаяся на ноге, остановилась!
     - Ну, ты в рубашке родился, - сказал врач. - Две болячки - сверху (с колена) и снизу встретились и решили помириться.
     Заживали ноги медленно, колено долго не сгибалось, начал ходить, но как-то боком, перекашивало колено.
     Семён неплохо рисовал, с детства у него было такое пристрастие. Это понравилось немцу-фельдшеру и тот сделал ему заказ. Принес фотографию двух маленьких детей и попросил нарисовать рядом с русскими березками. Вот так и рисовал для немцев, кому детей, кому порнографические картинки срисовывал. За это и оставили его в госпитале до весны. Всю зиму продержался Семен в лазарете...
     Как-то ночью умер рядом с ним украинец. Под головой у него лежал вещмешок. Семён заметил у него хорошие яловые сапоги и взял грех на душу. Вытянул из-под головы мешок, заглянул, а там не только сапоги, а ещё пара нижнего белья, котелок (у Семена только консервная банка вместо котелка) и кружка. А в кружке целое богатство - пачка табаку! Не махорка, а настоящий табак! Вот это да! Всё это богатство Семён перетянул к себе в мешок, а из своего вынул сапоги, банку и портянки и засунул всё в мешок соседа. Все спали, никто ничего не заметил, а Семён тоже помалкивал, так и лежал до утра рядом с мертвецом, пока утром сосед с другого бока не закричал, увидев мёртвого рядом с собой.
     А за тот табак санитар устроил Семёна к печке, да на другую, лучшую половину, где командиры лежали. Цена дорогая, но того стоит. Пачка табаку - это сорок-пятьдесят закурок, а четыре закурки стоила пайка хлеба. Он бы и сам табачок тот скурил с большим удовольствием, да не до жиру.
     Вот так и выживали. Вроде бы и доходяги, и жизнь на волоске, а всё равно всколыхнется что-то изнутри, какая-то сила, и жить хочется!
     А траншеи те за колючей проволокой к весне наполнились. Конюшен всем не хватило, пленные всё прибывали и селились в землянках, которые сами же и рыли, долбили уже замерзшую землю.
     За зиму умер каждый четвертый…
     
     Там же в Подляске, где работали на карьере, летом 43-го года ходили по лагерю вербовщики и агитировали в добровольческую армию Власова. Как-то их бригаду сняли с работы, после Люцика уж дело было, и вернули в лагерь. Вошли трое во власовской форме, с нашивками "РОА" - Русской Освободительной Армии на рукаве. Долго с ними беседовали, агитировали вступать.
     - Те, кто хочет бороться с оружием в руках против коммунистической власти, против диктатуры Сталина - вступайте! - говорил высокий, худощавый офицер.
     Слушали молча. Семён смотрел на офицера, который продолжал говорить, а перед глазами вставал разорённый хутор, хлопающие ставни пустого дома и ссутулившаяся спина отца, когда его, арестованного, уводили "особисты". И взметнулся в душе порыв - пойти с ними! Но лишь на миг, и отхлынуло. Нет, наши все по ту сторону воюют, а мы - по эту!
     - - Мы сможем свалить безумную кровавую тоталитарную диктатуру… - всё больше зажигаясь, говорил офицер, но в душе Семёна всё погасло. И оттуда хорошего нечего ждать.
     Всё же добровольцы находились, но немного. Очень запомнился капитан, который даже плакал и говорил, что он не предатель. Многие надеялись таким образом выжить и уйти к своим. Но шли и по идейным соображениям. Те, агитировавшие, так и призывали и не советовали идти, лишь бы быть сытым. Да, им, накормленным трудно понять голодающих. Тот капитан в плен попал раненым, рана не заживала. Он был плох, в лазарете держали только две недели, выздоровления не наблюдалось, всё равно участь одна - в траншеи, унавоживать землю.
     Да-а, и у Семёна - свои счёты с советской властью. Но не решился он фашистам помогать, ну а тех, кто решился, гласно не осуждали, но в душе не одобряли. Особенно те, кто успел на фронте повоевать. В кого стрелять? - вот ведь в чём вопрос.
     Вот так теперь в старости, когда время высвободилось, стал он часто перебирать свою жизнь, оглядываться назад, обращаясь то к светлым воспоминаниям детства, да и их было немного, то к плену, то к болевым точкам. И одной из таких точек были ящики с картотекой РОА, которые помогли им - семерым выбраться из плена.
     Дело было в конце войны, в апреле 45 -го. Их - семерых русских перевозили в другой лагерь, попали под бомбёжку и в результате сбагрил их конвой во французский лагерь, что оказался поблизости. Было это в Баварии. И вдруг приходит как-то немец из охраны, спрашивает: "Вы русские?" и сообщает, что рядом в городке Розенберг обнаружены ящики с картотекой РОА. Какой-то сочувствующий советским, может быть, и коммунист. Пошли посмотреть - действительно архивы власовцев, два больших ящика с картотекой: имя, фамилия и даже фотографии. Смекнули, что это поможет им благополучно вернуться домой, и забрали…
     И действительно, помогли. СМЕРШевцы заинтересовались ящиками, а заодно и ими самими… История длинная, но всё же Семён выкрутился и вернулся домой.
     Тогда ящики те особенно совесть не мучили, главное было - самим спастись. Уж слухи были, как с пленными поступают на родине. Как бы ни было, но ни Семён, ни другие его товарищи, с кем ящики те тащили, в армию Власова не записались. И мысли в тот момент прежде всего: избежать смерти, вернуться домой! После стольких мытарств, когда чудом выжили в немецких лагерях, уж конечно, не хотелось гнить ещё и в своих. Двигало простое животное желание - выжить!
     А потом нет-нет да и возвращается память к тем картотекам, к тем фамилиям и фотографиям. Ведь там были чьи-то судьбы. И что с ними, с теми людьми?
     Да известно что… Можно сказать - мартиролог. Не зря СМЕРШевцы говорили, что здорово им помогли. Спаслось - семеро, а погибло? И давят те ящики чем дальше, тем сильней. Видно, чувствует душа, что перед Богом скоро предстать придётся и ответ держать. Но ведь "власовцы", в своих стреляли?
     Так ведь люди, чьи-то сыновья, мужья, отцы… Сам знаешь, как в плен попадали…
     Вот так и ведёт душа мысленный диалог. И кто прав?
     Тогда и думать некогда было. Вот теперь время для дум пришло…
     Семён Герасимович встрепенулся, вспомнил, что надо в магазин идти, обрадовался даже, на улице среди людей быстрее тяжёлые мысли рассеются.

Глава 5

Оглавление

Глава 7